Книга четвертая 11 страница. — а теперь глоточек другого ликера, — сказала Олимпия, — и посмотрите, что будет

— А теперь глоточек другого ликера, — сказала Олимпия, — и посмотрите, что будет.

Не успели мы выпить этот волшебный напиток, как вновь почувствовали приятные приступы голода. На столе появились новые блюда, еще более сытные, чем предыдущие.

— На этот раз обойдемся без обычных вин, — продолжала удивлять нас Олимпия, — начнем с алеатского, закончим фалернским, а после сыра подадут горячительные напитки.

— А что будем делать с жертвой?

— Клянусь потрохами, она еще дышит, — возвестил Киджи с удивлением в голосе.

— Неважно, давайте уберем ее отсюда и закопаем, все равно — мертвую, или живую. А на ее место положим свеженькую.

Сказано — сделано: первую девочку сняли с кола и убрали со стола, тот же самый толстый вертел воткнули в задний проход второй жертвы, которая нам служила развлечением в продолжение третьей трапезы. Непривыкшая к таким застольным излишествам, я испугалась, что не выдержу более, однако же ошиблась, чем была приятно удивлена: чудодейственный эликсир прочистил и умиротворил желудок, и хотя мы проглотили несметное количество пищи, каждый из нас чувствовал себя превосходно. Вторая жертва еще дышала, когда подали третий десерт; наши блудодеи вооружились молотком и щипцами, и вся компания, кипя от похоти и обезумев от опьянения, с удвоенной силой принялась терзать забрызганное кровью тело, и должна признать, что я была вдохновительницей этого натиска. Браччиани проделал над девочкой несколько, физических экспериментов, причем последний заключался в получении искусственной молнии, которая спалила ее. Мы жадно наблюдали, как жизнь вытекает из сосуда, бывшего когда-то ее телом, когда привели Корнелию вместе с матерью и братом, и их появление пробудило в нас желание новых, еще более извращенных злодейств.

Если красота Корнелии была безупречна, то ее несчастная мать, тридцати пяти лет от роду, отличалась несравненным великолепием и изяществом форм и линий. Леонардо, пятнадцатилетний брат Корнелии, ни в чем не уступал сестре и матери.

— Ого, — обрадовался Браччиани, привлекая мальчика к себе, — давненько я не видел такого херувимчика.

Но злосчастное семейство настолько было подавлено пережитыми страданиями и горестями, что мы все невольно притихли, не спуская глаз с прибывших; вы же знаете, друзья, что злодею всегда доставляет неизъяснимое наслаждение видеть горе, которое его порочность принесла безвинному человеку.

— Ого, в твоих глазах загорелся огонек, — шепнула мне Олимпия.

— Вполне возможно, — так же тихо ответила я, — только каменное сердце может остаться равнодушным при виде такого спектакля.

— Я тоже не знаю ничего более восхитительного, — согласилась княгиня, — ничто на свете так не будоражит мне кровь и не бросает в жар мою куночку.

Между тем представитель закона заговорил торжественным и угрожающим голосом:

— Надеюсь, вы полностью признаете свои преступления?

— Мы не совершили ничего дурного, — с достоинством отвечала Корнелия.

— В какой-то момент я думала, что моя дочь виновна в воровстве, — добавила ее мать, — но ваше поведение объяснило мне все, и я поняла ваши черные замыслы.

— Скоро вы увидите их еще лучше, мадам.

Мы вывели пленников в небольшой сад, избранный местом казни, где Киджи подверг их строгому допросу, а я в это время возбуждала его дремлющие мужские атрибуты. Вы не представляете себе, с каким искусством он заманивал их в ловушки, какие хитрые уловки он употребил для этого, и несмотря на их честные и наивные ответы, Киджи признал их всех троих виновными и тут же вынес приговор. Олимпия связала мать, я схватила дочь, а граф и судья занялись мальчиком.

Согласно правилам, прежде чем перейти к главной пытке, которая должна завершать эту церемонию, приговоренных подвергли, так сказать, предварительным мучениям. Олимпия взяла хлыст и исхлестала в кровь живот Корнелии, Браччиани и Киджи розгами выпороли Леонардо, превратив в месиво прекрасные юношеские ягодицы, а я истерзала грудь матери. Затем мы связали несчастным руки за спиной, привязали к ним перекинутые через ветки дерева роковые веревки и начали поднимать и снова опускать их тела почти до самой земли; пятнадцать таких акробатических упражнений вывернули им плечи из суставов, поломали руки, раздробили грудные кости и порвали связки и сухожилия, а на десятом из чрева Корнелии вывалился плод и упал прямо на чресла Киджи, которому я в это время энергично растирала член. При виде этого необыкновенного зрелища мы все, даже Браччиани, который крутил лебедку, не могли удержаться от извержения, словом, все произошло в полном соответствии с ритуалом. Хотя сперма пролилась, и мы несколько успокоились, никто не подумал о том, чтобы сделать передышку, и лебедка продолжала работать до тех пор, пока не вытрясла всю душу из несчастных. Вот так злодейство поступает с невинностью, когда оно обладает богатством и влиянием и когда ему ничего не остается, кроме как обрушиться на несчастье и бедность.

Ужасный план, назначенный на следующий день, был приведен в исполнение в самом лучшем виде. Мы с Олимпией наблюдали катастрофу с террасы и неистово ласкали друг друга, глядя, как разгораются пожарища. К вечеру все тридцать семь приютов были охвачены пламенем, и количество погибших превысило двадцать тысяч.

— Какое блаженство, черт меня побери! — восклицала я, извергаясь при виде необыкновенного спектакля, ставшего плодом преступления Олимпии и ее единомышленников. — Как приятно совершать подобные злодейства! О, непонятная и загадочная Природа, если и вправду оскорбляют тебя такие чудовищные дела, зачем ты заставляешь меня наслаждаться ими? Ах потаскуха, быть может, ты меня обманула, внушив когда-то мысль об отвратительной божественной химере, которой, как говорят, ты служишь; и что если мы являемся твоими рабами еще в меньшей степени, чем божьими? Быть может, никаких причин не требуется для следствия, и мы все, подчиняясь слепой, заложенной в нас силе, сами становимся силой, иррациональной и самодостаточной, и представляем собой лишь неразумные элементы некоей неподвластной нашему разуму жизни, чьи тайные замыслы объясняют причину не только всеобщего движения, но и причину всех поступков и людей и животных.

Пожар бушевал восемь дней и ночей, и все это время наши друзья не показывались; они появились только на девятое утро.

— Все кончено, — сказал судья, — и папа перестал стенать и ломать себе руки; я получил то, что хотел, поэтому соблаговолите принять свое вознаграждение. Ваше чувствительное сердце, Олимпия, наверняка бы тронули эти грандиозные пожары; если бы вы только видели тех девочек, охваченных паникой, голеньких, метавшихся в поисках спасения от адского пламени, и эту орду головорезов, которых я расставил у дверей, с вилами в руках, якобы для того, чтобы спасать несчастных, и которые заталкивали их обратно в огонь, хотя, разумеется, некоторых, самых симпатичных, они спасли, и теперь эти юные красотки будут служить моей деспотичной похоти… Ах, Олимпия, если бы вы видели все это, вы умерли бы от удовольствия.

— Верю, верю, негодник, — улыбнулась мадам Боргезе, — и сколько же душ вы спасли?

— Около двухсот; они покамест находятся под охраной в одном из моих дворцов, а потом я их распределю по своим загородным поместьям. Самые красивые образчики я подарю вам, а вместо благодарности я прошу только одного: чтобы время от времени вы приводили ко мне вот такие очаровательные создания. — И монсиньор указал на меня.

— Я хорошо знаю ваши взгляды относительно нашего пола, и тем более мне удивительно, что вы до сих пор думаете о ней, — заметила Олимпия.

— Признаться, мои симпатии в данном случае нисколько не связаны с моим членом; вам хорошо известно, что как только женщина начинает отвечать любовью на плотские утехи, которыми мы с ней занимаемся, я перестаю платить ей иной монетой, кроме презрения и ненависти. Я очень часто испытывал оба эти чувства к предмету своих страстей, и от этого мои удовольствия возрастали многократно. Точно так же я отношусь к тому, что касается благодарности, и не люблю, когда женщина воображает, будто я чем-то ей обязан, коль скоро запятнал себя связью с ней; от женщины я не требую ничего, кроме покорности и бесстрастия, отличающих тот известный вам предмет, на который я сажусь каждый день, чтобы справить естественные надобности. Я никогда не считал, что слияние двух тел может или должно вести к слиянию двух сердец; на мой взгляд, физическая связь скорее чревата возникновением таких чувств, как отвращение, презрение, ненависть, но только не чувства любви; я не знаю другого такого чувства, которое способно настолько подавить удовольствие и которое было бы так чуждо моему сердцу, как любовь. Однако, мадам, — продолжал Киджи, взяв меня за руку, — смею уверить вас, что образ ваших мыслей, чему я был свидетелем, ставит вас в совершенно другое положение, и вы всегда будете пользоваться уважением любого свободомыслящего философа.

От лести, которой я, впрочем, не придавала никакого значения, он перешел к вещам более серьезным и захотел еще раз увидеть мой зад, заявив, что никогда не насытится таким зрелищем. Поэтому все четверо зашли в тайное святилище наслаждений княгини, где продолжили мерзкие оргии, и к своей чести я должна признать, что не могу описать их без некоторого стыда. Эта дьяволица Боргезе обладала поистине неистощимой и дьявольской фантазией, и по ее приказанию дуэнья предоставила в наше распоряжение совсем уж необычные предметы похоти: евнуха, гермафродита, карлика, восьмидесятилетнюю старуху, индюшку, маленькую обезьянку, громадного мастиффа, козу и четырехлетнего мальчика, внука старухи.

— Боже мой, — не удержалась я, созерцая весь этот гарем, — какой ужас!

— Никакого ужаса, это самая обычная вещь на свете, — с важностью заметил Браччиани, — когда вам надоедает одно удовольствие, вас тянет к другому, и предела этому нет. Вам делается скучно от банальных вещей, вам хочется чего-нибудь необычного, и в конечном счете последним прибежищем сладострастия становится преступление. Я не знаю, Жюльетта, какой смысл вы усматриваете в этих странных предметах, но можете быть уверены, что и княгиня, и мой друг монсиньор Киджи, и я сам, мы получаем от них величайшее удовольствие.

— Мне просто надо привыкнуть к ним, — поправилась я, — так что вы никогда не увидите мое смущение там, где речь идет о распутстве или извращениях.

Я еще не закончила фразу, а мастифф, без сомнения приученный к таким делам, уже тыкался носом мне под юбки.

— Ха, ха! Люцифер идет по следу, — развеселилась Олимпия. — Раздевайся, Жюльетта, покажи свои прелести этому прекрасному зверюге, который знает толк в плотских утехах.

Нет нужды говорить, что я согласилась без колебаний: разве могло что-нибудь ужаснуть меня, меня, которая каждый день посвящала поиску все новых отвратительных ужасов? Я опустилась на четвереньки посреди комнаты, пес обошел вокруг меня, обнюхал и облизал мое тело и закончил тем, что овладел мною и сбросил семя в мое чрево. И вот здесь произошло нечто необычное: член животного разбух до таких размеров, что его попытки вырваться причиняли мне немалую боль. Очевидно, он скоро сообразил, что самое разумное в этом случае — возобновить акт, и мы предоставили ему такую возможность; наконец, после второго извержения, он сумел вытащить свой все еще огромный, кусок плоти, дважды оросив мое влагалище горячей спермой.

— Ах ты умница, — растроганно проговорил Киджи. — Сейчас вы увидите, что мой Люцифер сделает со мной то же самое, что он сделал с Жюльеттой. У него очень развратные вкусы, и он готов отдать должное красоте, где бы ее ни встретил. Хотите пари, что он прочистит мою задницу с тем же удовольствием, с каким почтил вагину Жюльетты. Но я предлагаю усовершенствовать этот трюк: подайте мне карлика, я буду содомировать его, пока Люцифер делает свое дело.

Я ни разу в жизни не видела ничего подобного. Киджи, бережно относившийся к своему семени, оргазма не испытал, но тем не менее получил огромное наслаждение от происходящего.

— А теперь посмотрите сюда, — обратился к нам Браччиани, — я покажу вам другой спектакль.

Он заставил евнуха содомировать себя, а сам овладел индюшкой, чью шелковистую шею Олимпия стиснула своими бедрами, и в тот момент, когда доктор содрогнулся от эякуляции, она оторвала птице голову.

— Это неземное наслаждение, — объяснил нам Браччиани, — невозможно описать, как сокращается анус птицы, когда ей отрывают голову в самый критический момент.

— Я никогда не пробовал этот способ, — признался Киджи, — хотя очень часто слышал о нем, и вот теперь настало время испытать его самому. Я попрошу вас, Жюльетта, держать голову этого ребенка между ног, пока я буду заниматься с ним содомией, богохульные проклятия возвестят вас о моем экстазе, и по этому сигналу вы перережете маленькому бездельнику горло.

— Все очень хорошо задумано, — вставила Олимпия, — но Жюльетта должна в это время также получать удовольствие, чтобы ускорить ваше извержение. Поэтому я поставлю гермафродита таким образом, чтобы она могла целовать по очереди оба его половых органа — вначале мужской атрибут, потом женские прелести.

— Погодите, — вмешался Браччиани, — нельзя ли сделать так, чтобы я в это время прочищал задницу вашему гермафродиту, а моим задом занялся евнух? Кроме того, старая карга может испражняться на мое лицо.

— Фу, какая гадость! — не выдержала Олимпия.

— Мадам, — строго сказал граф, — это объясняется очень просто: нет ни одного пристрастия, ни одной наклонности, которые не имели бы своих причин.

— Раз уж мы собираемся совокупляться все вместе, — сказал Киджи, — пусть меня содомирует обезьяна, а карлик оседлает ребенка и подставит мне свою задницу, чтобы я мог целовать ее.

— Но вы забыли Люцифера, козу и меня, — подала голос Олимпия.

— Для всех найдется место, — успокоил ее Киджи. — Скажем, вы с козой расположитесь возле меня, и я буду нырять то в один анус, то в другой, а Люцифер будет сменять меня и заниматься свободным отверстием. Но я твердо намерен кончить в потроха самого юного участника, и не забывайте, Жюльетта, что вы должны сыграть роль мясника, когда почувствуете мои спазмы.

Действующих лиц расставили и разложили по своим местам, и кажется, никогда не происходило столь чудовищного по своей похоти спектакля; все мы испытали оргазм, и ребенок лишился своей головы в самый нужный момент, а когда группа распалась, каждый из нас долго еще переживал сладострастные мгновения, которыми мы были вознаграждены за свою находчивость.[30]

Остаток дня прошел примерно в таких же утехах похоти. Я совокуплялась с карликом, потом снова — с мастиффом, на сей раз в задний проход; кроме того, меня ублажали оба итальянца, евнух, двуполое существо и даже искусственный фаллос Олимпии. Все присутствующие ласкали, лизали, щекотали каждую часть моего тела, и только после десяти часов острого наслаждения я оставила эту необычную во всех отношениях оргию. Празднество завершилось роскошным ужином, за которым была принесена жертва в греческом духе: мы разожгли большой костер, забили всех животных, которые доставили нам столько удовольствия и бросили их тела в огонь; наконец, в том же жертвенном пламени заживо сожгли старуху, связав ее по рукам и ногам; в живых остались только евнух и гермафродит, которыми мы продолжали наслаждаться после ужина.

Я уже пять месяцев жила в Риме и все это время не переставала думать, смогу ли получить аудиенцию у папы, надежду на которую заронили во мне кардиналы Бернис и Альбани; и вот наконец, через несколько дней после последнего достопамятного приключения, я получила короткую записку от Берниса с просьбой прибыть к нему на следующее утро, чтобы он представил меня его святейшеству, который, по словам кардинала, давно хотел увидеться со мной, но не имел такой возможности до этого момента. В записке рекомендовалось облачиться в простые, но вместе с тем изысканные одежды и не пользоваться духами. «Браски,[31] — писал кардинал, — так же, как и Генрих IV, предпочитает, чтобы каждая вещь пахла так, как ей надлежит пахнуть. Он терпеть не может ничего искусственного и обожает Природу, поэтому я советую вам воздержаться даже от биде».

Выполнив в точности все указания, к десяти часам я была во дворце кардинала. Пий ждал нас в Ватикане.

— Святой отец, — поклонился Бернис, представляя меня, — это та самая юная француженка, которую вы желали увидеть. Она необыкновенно польщена высокой честью, оказанной ей, обещает безусловное свое послушание и готова исполнить все, что потребует от нее его святейшество.

— И она не будет жалеть о своей услужливости, — сказал Браски. — Но прежде чем приступить к непристойностям, ради коих мы собрались, я хотел бы побеседовать с ней наедине. Ступайте, кардинал, и передайте прислуге, чтобы на сегодня для всех были закрыты наши двери.

Бернис удалился, и его святейшество взял меня за руку и повел через бесчисленные апартаменты, пока мы не дошли до дальней комнаты, обставленной с какой-то женственной роскошью, не лишенной, правда, пошлого налета религии и благопристойности, но в целом в ней было все, что требуется самому взыскательному распутнику, и все было здесь перемешано и выдержано в самом изысканном вкусе: рядом с застывшей в экстазе Терезой скорчилась Мессалина с искаженным от мерзкой страсти лицом, чуть ниже висел образ Христа, а в углу в красноречивой позе присела Леда…

— Располагайтесь, — сказал мне Браски. — В этом уголке отдохновения я забываю времена и расстояния и, встречая порок, когда он появляется в таких соблазнительных формах, как у вас, я позволяю ему принимать добродетельный облик.

— О, бесстыдный обманщик, — начала я, дерзко обращаясь к старому деспоту, — вы настолько привыкли обманывать других, что пытаетесь даже обмануть самого себя. Какого дьявола нужен весь этот лепет насчет добродетели, если вы привели меня сюда с единственной целью запятнать себя грехом?

— Я не из тех, кого можно запятнать, милая девочка, — снисходительно ответил папа. — Меня надежно оберегают добродетели Предвечного, ибо я последователь учеников божьих, а не человек, хотя порой и снисхожу к человеческим слабостям.

Уняв приступ невольного хохота, я заговорила:

— Прекратите эти выспренные речи, досточтимый епископ Рима! Не забывайте, что вы разговариваете с женщиной, достаточно умной, чтобы видеть вас насквозь. Посмотрим, какова будет ваша мощь и ваши претензии, когда вас сместят с этого поста.

В Галилее, дорогой Браски, появляется религия, основанная на трех принципах: равенство, бедность и ненависть к богатым. Эта священная доктрина гласит, что богатому так же трудно попасть в царствие божие, как верблюду пройти через игольное ушко, что богатый осужден уже потому, что он, богат. Приверженцам этого культа запрещается даже делать запасы пищи и предписывается отказываться от всего, что они имеют. Их учитель Иисус выражается коротко и ясно:

«Сын Божий пришел не для того, чтобы ему служили, но для того, чтобы служить самому… Те, кто ныне первые, будут последними… Кто возвышается, будет унижен, а кто унижается, будет возвышен.[32]Первые апостолы этой религии зарабатывали хлеб насущный в поте лица своего. Не так ли, дорогой Браски?

— Все верно, — сдержанно отозвался он.

— Тогда я хотела бы знать, какая связь существует между этими первоначальными установлениями и огромными богатствами, которые вы накопили здесь, в Италии. Что сделало вас обладателем этих несметных богатств: Евангелие или мошенничество ваших предшественников? Бедняга! Неужели вы все еще думаете, что можно обмануть нас?

— Вы — атеистка, но по крайней мере имейте уважение к потомку Святого Петра.

— Да какой вы потомок? Святой Петр никогда не бывал в Риме. В самом начале и еще долгие годы Церковь не имела епископов, они появились только в конце второго столетия нашей эры; так как же вы осмеливаетесь утверждать, что Петр был в Риме в то время, когда он писал свои послания из Вавилона? (Петр христиан — это то же самое, что Аннах, Гермес и Янус древних жителей земли, то есть человек, наделенный даром открывать двери в мир блаженства. На языке финикийцев и евреев слово «peter» означает «открывать», и, играя этими словами, Иисус говорит Петру: «Раз ты Петр, ты будешь открывать ворота в царствие Божие», а затем берет это слово только в значении древневосточного термина «керна», что значит «строительный камень», и говорит так: «Ты — Петр, и на этой скале я построю мою церковь». Скорее всего слово «peter» употребляли также в значении «открытый карьер», затем перенесли это значение на камень, который добывали в карьере. Таким образом слова «открывать» и «камень» могли иметь одинаковый смысл, тогда становится понятным каламбур Иисуса. Как бы то ни было, апостольское слово — очень древнее, появившееся задолго до времени христианского Петра. Большинство мифологов сходятся на том, что это — титул человека, назначенного заботиться о будущем. (Прим. автора)

Неужели вы хотите сказать, что Рим и Вавилон — это одно и то же? Если так, то никто не будет воспринимать ваши слова всерьез. Теперь посмотрим, похожи ли вы на Петра. Разве предшественник ваш не изображается нищим оборванцем, который проповедовал таким же нищим и оборванным бродягам. Он похож на одного из основателей рыцарских орденов, которые жили в нищете и потомки которых купались в золоте. Я знаю, что последователи Петра иногда получали деньги, иногда теряли их, но правда и то, что суеверие и доверчивость настолько распространены на земле, что у вас до сих пор миллионов тридцать или сорок прислужников. Но неужели вы полагаете, что лампа философии не укажет им путь к истине? Неужели они долго еще будут терпеть деспота, живущего где-то далеко-далеко за тридевять земель, и поступать сообразно его предписаниям? Иметь собственность только при условии выплаты налогов в его пользу и вступать в брак только с его позволения? Нет, друг мой, вы глубоко ошибаетесь, если полагаете, что ваша паства долго будет оставаться в тисках рабства и заблуждения. Я знаю, что в далеком прошлом ваши нелепые права значили больше, чем сегодня, и что вы привыкли считать себя превыше всех богов, ибо боги только предполагали, между тем как располагали вы. Но повторяю еще раз, уважаемый Браски, все уже в прошлом и никогда больше не вернется; неужели вы сами не видите, до какой степени предрассудок может извратить самую простую вещь? Я даже не знаю, чем здесь восхищаться; потрясающей слепотой целых народов или невообразимым нахальством тех, кто их дурачит. Как это возможно, что после стольких мерзостей, в которых вы и вам подобные купались веками, взирая свысока на остальной мир, вы все еще пользуетесь уважением? Как возможно, что вы до сих пор находите прозелитов?[33]

Ведь только глупость князей и черни укрепляла власть и поощряла их. присваивать себе права, противоречащие духу религии, противные здравому смыслу и вредные для политики. Только зная, насколько живучи предрассудки, можно понять причины ваших многолетних успехов, так как нет ни одной глупости, ни одного сумасбродства, которым не был бы подвержен верующий. Кроме того, развитию суеверия способствовали и некоторые политические интересы. В годы заката Римской Империи ее властители, занятые дорогостоящими войнами в дальних краях, смотрели на вас сквозь пальцы, зная, что вы имеете власть над умами людей; они закрывали глаза на ваши махинации и тем самым невольно помогали разрушению своей империи; через всеобщее невежество к власти пришли варвары, и вот так, постепенно, вы сделались хозяевами большей части Европы.

Науки были вверены в руки монахов, ваших достойных учеников; никому не позволялось произнести ни единого умного слова относительно устройства вселенной, люди оставались рабами того, чего не понимали, а авантюристы и завоеватели, рыскавшие по всему свету, предпочитали склонить перед вами колени, нежели присмотреться к вам внимательнее. В пятнадцатом веке подули новые ветры, рассвет философии ознаменовал закат суеверия; таинственная завеса поднялась, и люди осмелились посмотреть вам в лицо. И очень скоро увидели в вас и ваших приближенных всего лишь самозванцев и обманщиков; сегодня осталось совсем мало народов, которые, одураченные священниками, хранят вам верность, но и над ними воссияет свет разума. Добрый и бедный папа, ваша миссия закончилась! Чтобы понять, как неизбежен революционный переворот, который сокрушит устои вашего нелепого здания, достаточно обратиться к истории ваших предшественников на Святом Престоле. И моя эрудиция, Браски, покажет вам, что, если уж женщины в моей стране настолько просвещены, Франции, которой я горжусь, недолго осталось терпеть ваше иго.

Итак, что мы видели в начале христианской эпохи? Войны, голод, волнения, мятежи, убийства — и все это результат жадности и честолюбия негодяев, претендовавших на этот трон; надменные первосвященники вашей гнусной Церкви уже разъезжали по Риму в триумфальных колесницах; уже похоть и распутство следовали за ними; они уже примеряли пурпурную мантию. Обратите внимание, я привожу свидетельства не ваших врагов, но ваших сторонников, тех же отцов церкви: почитайте, например, Иакова или Василия. «Будучи в Риме, — пишет первый, — я ожидал услышать язык благочестия и добродетели, но фарисеи, окружавшие папу, глумились и издевались надо мной, и я покинул римские дворцы, чтобы вернуться в хижины Иисуса». Вот так ваши единомышленники, верные истине, грозили вашему трону обвиняющим перстом еще в те ранние года. А с каким сарказмом тот же Иаков клеймит вашу братию за скандалы, дебоши, оргии и интриги, за то, что те доили деньги из богатых, назначали себя наследниками несметных состояний и присваивали римских женщин, которых покрывали, как овец, и делали своими наложницами. Может быть, напомнить вам эдикты императоров? Вспомните усилия Валентиниана, Валенсия и Грациана,[34]которые они прилагали с тем, чтобы обуздать вашу жадность, распутство и безграничное властолюбие. Но давайте продолжим наш экскурс. Неужели еще кто-то может сомневаться в вашей непогрешимости, если посмотрит на всю эту живописную галерею злодеев — ваших предшественников?

Либерий, из страха и по своей слабости, затащил всю церковь в арианизм.[35]

Григорий объявил вне закона искусства и науки, объясняя это тем, что только невежество угодно вашей абсурдной религии; этот Григорий дошел до того, что превозносил королеву Брунгильду, отъявленную злодейку, о которой Франция со стыдом вспоминает по сей день.

Стефаний VI умудрился — какой смешной и варварский обычай! — наказать даже мертвое тело Формозуса, своего предшественника, запятнавшего себя чудовищными преступлениями.

Сергий запятнал себя гнусным распутством, и его постоянно водили за нос потаскухи.

Иоан XI, сын одной из них, сам сожительствовал в гнусном инцесте с Морозней, своей матерью.

Иоан XII, страстный идолопоклонник, превратил храм божий в арену для своих мерзких оргий.

Бонифаций VII настолько жаждал папской тиары, что убил Бенедикта VI, своего предшественника.[36]

Григорий VIII, более деспотичный, нежели любой король, заставил их всех униженно просить милости у своих дверей; он пролил море крови в Германии единственно из-за своей гордыни и тщеславия; он говорил, что папа не может ошибаться, что все папы непогрешимы, что достаточно сесть на трон Святого Петра, чтобы сравняться в могуществе с Богом.

Паскаль II, следуя этим гнусным принципам, натравил императора на собственного отца.

Александр III выпорол самым унизительным образом Генриха II Английского за убийство, которого тот никогда не совершал; он же предпринял кровавый крестовый поход против альбигойцев.[37]

Селестин III, деспот, снедаемый тщеславием, ткнул корону на голове Генриха IV, простертого перед ним ниц, затем сбил ее. желая показать, что ждет короля, если тот будет недостаточно уважительно относиться к папе.

Инокентий IV отравил императора Фридриха во время нескончаемых войн между гельфами и гибеллинами,[38]которые привели к опустошению и упадку нравов во всей Италии.

Клемент IV приказал обезглавить одного принца только за то, что он предъявил претензии на трон своего отца.

Бонифаций VIII был известен бесконечными ссорами с королями Франции; безбожный и честолюбивый, он был автором священного фарса, вошедшего в историю под названием Юбилей, единственная цель которого заключалась в том, чтобы набить папские сундуки.[39]

Клемент V отравил короля Генриха VI посредством отравленной облатки.

Бенедикт XII купил сестру знаменитого Петрарки, чтобы сделать ее своей любовницей.

Иоан ХХШ (sic) прославился своими безумствами; объявил еретиками всех, кто утверждал, что Иисус Христос жил в бедности; он раздавал короны, изгонял с тронов справедливых и заменял их несправедливыми, и в своем сумасшествии дошел до того, что отлучил от церкви ангелов.

Сикст IV получал большие доходы с публичных домов, которые создал в Риме; он послал швейцарцам красное полотнище и вместе с ним пожелание перерезать друг другу глотки во славу Римской Церкви.

Александр VI, чье имя вызывает негодование и ужас у тех, кто хоть немного знает его историю, был величайший злодей без чести, без совести, коварный и подлый безбожник, который совершил множество жестокостей, убийств и отравлений, превзошедших все, что Светоний сообщает о Тиберии, Нероне и Калигуле; он сожительствовал со своей дочерью Лукрецией,[40]а для возбуждения похоти заставлял пятьдесят голых шлюх каждый день ползать перед ним на четвереньках.

Лев X, чтобы каким-то образом поправить состояние, разграбленное предшественниками, придумал продажу индульгенций; он был настолько безбожником, что однажды, когда его друг кардинал Бембо привел ему цитату из Священного Писания, тот ответил: «Какого дьявола ты ко мне пристал со своими сказками о Христе?»

Юлий III, настоящий Сарданапал, довел бесстыдство до такой степени, что сделал своего педераста кардиналом; однажды, сидя голым в своей комнате, он заставил раздеться входящих к нему членов Священной Коллегии с такими словами: «Друзья мои, если бы мы вышли в таком виде на улицы Рима, нас перестали бы почитать. Неужели мы что-то значим только благодаря своим одеждам?»

Дата добавления: 2015-06-04