Марта 1926 года Замечания после читки I, II, и V актов

Козиков [Бобчинский] и Добчинский — в группе тупоумных. Они где-то в стороне сошлись. Они не замечать общества должны, недоуменно вопрошая друг друга застыли. Они совпадают в выражении своего состояния.

Охлопков [Растаковский]. У него характерная мимическая игра. Нет испуга. Он готов, идет в бой. Он первый подает руку, он лезет без доклада. Он носит большую шапку, больше ничего (больная шея?). Ему [не] меньше ста лет. У него черные усы и коротенькая трубка. Волосы войлоком слежались. Это не обязательно. Такие черты могут быть взяты. Можно ему стеклянные глаза. Я думал об этом. Я видел, помню, не то в Афинах, а может быть, в Италии, в Риме, скульптуры со стеклянными глазами. Это интересно. Здорово, чтобы у Растаковского глаза заблестели. И надо сказать, чтобы Петров сделал качающуюся голову. Эти детали надо посмотреть.

Люлюков — по новой редакции, мы изобразим его хохлом, и роль переведем на украинский язык. Жестикуляции у него не будет. Когда он с Хлестаковым — он не боится.

Гостья — Ермолаева. Это особо злорадствующие. Это должно решать с художником — двух человек выбрать, ниже ростом, повыше, чтобы разнообразие просачивалось.

Купцов — три купца злорадствующих — во вторую группу. В группу нейтральных — напившихся купцов, а то очень пачками купцы, военные, Жаров [Заезжий офицер] подвыпивший, штатские танцующие, музыканты и лакеи.

Лакеи — часть в третьей группе, часть — в четвертой.

Контрабас с флейтой, часть подносов с продуктами — бутылки, яблоки.

Веер — военный держит в руках веер и обмахивает даму, и можно дать шевеление веера при мертвой фигуре, это мехами можно сделать.

Не пугайтесь — я вспомнил еще чисто эстетический момент, как вкусовую приправу. При шести мужчинах двух дать во фраках с белой грудью. Надо выделить в костюмах белое пятно. У военного какая-нибудь красная грудь густого цвета, фартук такой — забыл, как называется.

Мишка — третья группа. Авдотья — с разинутым ртом, глупо разинула рот, как у резиновых игрушек, у котика есть — разинет рот и пищит. Рядом с Авдотьей, из-за спины городничего, вся семейка — Аксинья. Два разинутых рта. Они должны дать опору.

Мишка пил из бутылки. Он потихоньку пил.

Итак, давайте, может быть, воспользуемся беседой и доработаем те характеристики, которые не ясны. (На чей-то вопрос, очевидно Охлопкова.) Растаковский, конечно, очень старый. Он старше, чем Чехов в «Петербурге», который играет там очень древнего старика^[cxv]. Он, по автору, служил при Екатерине. Его надо сделать очень старым.

Охлопков. Когда он старик, он может хрипеть?

Мейерхольд. Его можно сделать таким стариком, который так высок, что сделался молодым. Он так весь высок, что стал [как] хорошо движущийся скелет, хорошо прилажены кости. Ему не шестьдесят, не восемьдесят лет, а сто, сто тридцать — вот какой возраст. Тогда, понятно, сухой, отчетливые движения. Лицо может быть очень приятное, кости выделяются, видно, как он похудел. Шалит (неопрятен?), но это не сближает с детьми. Никто так ловко не сближается с детьми, как старики. {93} Его можно застать свободно играющим в лошадки. Грим и тональность неизвестны, но мотив ясен, если доразвить, можно сделать спектакль. Это задача гримировщика, а в смысле тональности он может очень легко говорить.

Я знал одного старика, мне было лет шесть-семь, а ему сто с чем-то. Он приехал из Москвы в Пензу на лошади, то есть верхом, не в бричке. И вот что случилось. Он отморозил все пальцы, и ему ампутировали их. Он был абсолютно прямой, не горбился совершенно, и лицо все в морщинах, вроде географической карты, можно было выводить рисуночки на щеках. У кого-то из старых живописцев, отыскать надо — какой-то художник XVIII века, кажется французский, — есть такие. Сохранился его автопортрет. У него есть старики и другие, и он сам себя сделал. Очень красивый, совершенно замечательное лицо, веселые детские глаза. И такого было бы очень любопытно дать.

Охлопков. Передавая старика, надо все-таки стараться [его] сделать особыми приемами. Образ его выпадает из молодых. Только своеобразное здоровье. Я очень жду планировки.

Мейерхольд. Планировка будет очень скромная^[cxvi]. Он ставит себя на пороге к двери. Обращается с просьбой — какой-то картуз держит, {94} перчатки. Он надел на себя все обмундирование. Он похож на человека, который встал из гроба. В гроб всегда клали в мундире парадном. Он, вероятно, в гробу спит и иногда ложится в таком мундире, и вот может встать из гроба. Вот интересная есть штука. У детей, когда бывает скарлатина с осложнениями, вставляют серебряную трубочку. У него такое же — серебряное — горло, и он свистит иногда. Иногда заткнет. Он простудился, в больницу съездил, ему делали операцию и дали такую трубку. Иногда он репетирует — вставляет трубку, затыкает. Он человек с таким аппаратом. Всякая такая ерунда, какие-то сюрпризы. Оттого он и живет так долго. Это должно давать какую-то прелесть. Его в университете показывают, приглашают. Он на этом наживает, такой гонорар берет. Даже в Америке, кажется, в то время таких аппаратов не было. Такой анахронизм в театре — прекрасная вещь. Взять Шекспира. У него есть примеры. Примитивно, но и тогда так делали.

Слонимский^[cxvii]. А интересна реакция Хлестакова.

Мейерхольд. Он иногда попугивает Хлестакова — вынимает и свистит. Тогда Хлестаков падает в обморок, отшатывается. А это почему он вынимает? Плохо сработано, на пять фраз хватает, а потом пробовать надо, действует ли машинка. И в костюме должно быть впечатление голубоватого. За сто лет утерял, и он подмешивает — игрушечные ордена с настоящими. У него плохо дело. Это можно здорово сработать. В основе костюма — трико. Он скелет, каркас. Это было бы очень интересно. Надо, чтобы сделали ортопедию, ногу на пружинах, чтобы было впечатление, что у него одна нога ненастоящая. И надо так сделать, что где-то настоящий кусок, где-то ортопедия, но частями. И машинка, и голый череп. Никакой бороды — он на всю жизнь обрился. Важно, чтобы лысая голова. Он придет в парике и вместе с картузом снимет. Он не репетировал и прическу снимет. Положит облачение и не страшно браться. Мне кажется, образ ясен. Только придумать надо еще и добавить, чтобы костюм уже осуществлялся, а тип ясен. Он — «секунд-майор» — хорошо придумано. Что такое «секунд-майор»? […]

Завтра мы будем на сцене вас ставить, и Темерин придет снимать. Завтра со Шлепяновым будем уже компоновать «немую сцену» окончательно. Завтра, если ошибся, — уже навеки ошибся. Никакого поворота не будет.

(Старковскому.) Теперь не будет связи с монологом. Какое ваше поведение в «немой сцене»? Сообщение вы получили в письменной форме. Ваш вопрос повис в воздухе. Пауза. Вы распечатали письмо, вы сделали мимическую игру — недоуменно смотрите на пакет. Вы не понимаете. Круги в глазах. При получении письма характерна осторожность иногда, прежде чем читать его текст, хотят побыть наедине с письмом. Конверт читают, как будто хотят анализ сделать: какая бумага, какая печать. Так и тут. А может быть, это мистификация, а может быть, это не по адресу, может, сон? Затем идет сообщение публике — идет содержание письма. Такие есть в кинематографе элементы. Это чтобы сделать переход к «немой сцене». Я думаю это сделать монтажом света. Но световую аппаратуру надо поискать в СССР, а то нужно иметь специальные фонари, которые, не знаю, можно ли достать в РСФСР или даже в СССР. Кто-нибудь, может, займется этим, я не возьмусь искать.

Мы сделаем монтаж света, а потихоньку в глубине соберем куклы. И тут используем особое изобретение Шлепянова. Он изобрел его для {95} «Доходного места», мы должны были его там пустить, но там оно как корове седло, а тут пригодится. Значит, справа налево пойдет ширма из досточек, которые мы прикрепим на тросах горизонтальных, высоко. Она будет двигаться, и будут возникать большие буквы, и так составится текст жандарма: «Приехавший по именному повелению из Петербурга чиновник требует вас сей же час к себе. Он остановился в гостинице». И будет такая текучесть текста. Некоторые буквы будут ползти медленно, другие быстрее. Тут нужен строгий ритм. Будет как на рояле: известная пропорциональность в появлении слов и стук по каким-то деревянным клавишам. И вот это будет напряжение, напряжение приезда — такое, как деревянными молотками стучат, отрывисто и прочно. Так приведем весь текст, отстучим. Мы сделаем маленькую дверку в середине, в самой ширме, которая раскроется, и вы в нее уйдете. Может быть, повесим и опять закроем. Я не знаю, как устроим, но мы вас уберем. {96} Публика не заметит. Они текст будут читать. И когда все уйдут — «немая сцена». Тут нужно какую-то музыку плюс освещение. Тут звуковой элемент сильно поможет. Тут мы осуществим колокольный звон. Вы еще присутствуете. Вы давно приказали, но дело идет по инстанциям, надо было священника спросить и так далее, потом языки раскачивали, и они грохнули в ту самую минуту, когда письмо принесут. И этот трезвон услышит тот, кто принесет письмо. Он высунется в окно и будет ждать — горит город или не горит. Дается штора. Затем колокола будут некоторое время греметь. Потом надо дать сигнал, по которому выедут все фигуры. Тут уже ответственность ляжет на инженерию, на Состэ. Актеры умерли. И будем держать при полном освещении. Пусть изучают. И нужно будет вкомпоновать вас с письмом в руках. Это письмо, которое только что видели, признают. И за вами почтмейстер, которому можно дать почтовый конверт — цвет тот же самый, желтый, заметный, {97} с красными печатями, громадными, сургучными. И эти бумаги вкомпонуем в фигуры. Это будет разрешение вопроса, а то что мы будем мучиться, изобретать. Это важно. Это всегда зазвучит. И мы можем держать сцену сколько хотим. А то и одну минуту, и полминуты всегда не выходит. Получаются живые фигуры в некоторых театрах лучше, а некоторых хуже. И всегда кто-нибудь да пошевелится — это расхолаживает публику.

У нас публика скажет: «А мы-то думали, что жандарм придет». А вы думали, что с перьями явится, — нет, с перьями не будет. А то всегда говорили этот текст и всегда срывалось. И рассказывайте всем, кто ни спросит, что не будет жандарма^[cxviii]. Все возмущаться будут. Вот я думаю так.

Мейерхольд. […] Теперь первый акт, второй акт, пятый акт начнем мизансценировать. Мы можем тут планировать, если дадут точные размеры. В крайнем случае можно начертить. А то застрянем в читке. Развития больше не получится без мизансцен.

Насчет второго акта. Маленькое замечание. Я прочитал недавно «Игроки» и вижу, нам придется вкомпоновать в игру отдельные словечки: «Приписываю и списываю», «Черт побери, пароле», «И пять рублей мазу», «Атанде», «Не возвышаете? — Нет». Впустую идет игра, но они репетируют. Можно репетировать без денег. Это вы сами можете набрать и рассовать, я даю схему. «Пароле па! да вон еще десятка на столе, идет и она, и пятьсот рублей мазу». Можно вкомпоновать — «Семерка убита», «Плие, опять плие», «Валет убит, десятка взята». Оттуда нацапать и посмотреть, что получится. «Вона, вона, вон туз!» Или «Какое странное течение карт!» — ни с того ни с сего. «Нужна отвага, удар, сила». Тут нужно набрать таких словечек, и будет два момента: [один] вы играете, а другой — говорите монолог, и это будет почти в равной мере, а то не выйдет. И это нужно репетировать уже с возгласами. Сами подумайте, сами скомбинируйте.

24 марта 1926 года
III акт, явления 8, 9, 10
Хлестаков — Сибиряк ^[cxix]

Мейерхольд. […] Я хочу тут изменить. Когда после сцены вранья тут «лабардан», его уносят^[cxx].

Эпизод восьмой^[cxxi]. Ввезут кровать, на которой спит Хлестаков. Явления восемь, девять, десять будут идти по бокам. Это будет смешно, и тогда будет остроумный смысл. У автора та же тематика, но с ним (с Хлестаковым) будет веселее. А там мы делаем комнату с трюмо, а там сделаем шкаф. Его увезет площадка — эпизод девятый. Приехала площадка — и уже эпизод десятый. Этот эпизод построен на выносе Заезжего офицера {98} на диване (а может быть, на постели). Тогда монолог «Всхрапнул» ^[cxxii]. […]

Сцена вранья строится на искусстве актера, а в общем скучновато. Четвертый акт веселее, если мы перекомпонуем. И самый трудный для Анны Андреевны. Перед шкафом. Лучше шкаф.

Здесь большое трюмо, большое. Ширмы. Им придется убегать, а то трудно [переодеваться, если параллельные сцены. — М. К. ].

В середине постель. На ней спит Хлестаков, а на крайних площадках ведут сцену Марья Антоновна, квартальные. Он спит. Все на полушепоте. Там полумрак, здесь освещено. Это будет интересно. […]

Вы знаете, Михаил Михайлович, Бебутов рассказывал, [что] есть черновой набросок женской сцены. Самый изумительный. Там перепелки^[cxxiii]. Вы посмотрите, может быть, можно использовать. Это даст отличную характеристику Анны Андреевны. Вы мне его покажите.

26 марта 1926 года
Первая планировочная репетиция. I эпизод
Все исполнители (Растаковский — Боголюбов, Мишка — Майоров)

Мейерхольд. Все садитесь на диван, рассаживайтесь как хотите. Потом установим точно.

Играющие в шашки должны быть рядом, а то разобьет группу.

Очевидно уже, где должен сидеть Карабанов (судья). Карабанов с краю, первый. У него под диваном корзина с щенками. И лучше ему сначала не курить, а быть озабоченным щенками. Перед ним блюдце и кринка. Он наливает молока и в блюдечко макает щенка мордой. У вас игра все время с нижним этажом.

Надо было бы, чтобы бутафория была уже вся готова. Я так придираюсь сейчас к каждой вещи, потому что тут, в этой сцене, нет ничего, кроме аксессуаров. Вся игра — игра с предметами. На сцене — 1. Судья, 2. Земляника, 3. Хлопов, 4. Люлюков, 5. Коробкин, 6. Растаковский, 7. Частный пристав, 8, 9, 10, 11. Четыре квартальных — им на улице надо было бы быть, а они все здесь. Шесть военных — пять полицейских плюс квартальный. Пять штатских.

Растаковский стоит опершись спиной о шкаф, рядом с ним Михайлов (Держиморда), а Кузнецов сидит, где прежде сидел Боголюбов.

Порядок такой. Сидят на диване слева направо: 1. Карабанов (судья), 2. Березовский (квартальный), 3. Башкатов (частный пристав), 4. Блажевич (Люлюков), 5. Зайчиков (Земляника), 6. Кузнецов (квартальный), 7. Логинов (Хлопов), 8. Сибиряк (Коробкин), 9. Маслацов (квартальный). На втором плане — сзади дивана — стоят 1. Михайлов (квартальный) и 2. Растаковский.

Игра будет не в шахматы, а в шашки они будут играть. Надо принести шашки. Квартальные — это офицеры все-таки.

Сели? Так. Предупреждаю, что здесь будет забота только об игре рук. Поэтому надо взять заботу — ничего не думать о себе, а организовать руки. Не может быть случайных движений. Вы сейчас можете нанизывать эту работу рук, не думая, что удастся, а что не удастся. Надо выложить весь запас всех комбинаций, жестов. Давайте весь запас. Каждый {100} сам должен заботиться. Как сидит — рука за сюртуком, на столе, держит ли чубук, держит за кувшин, чтобы налить. Все запасы игры. Важно, как: кто держит левой что-нибудь, правая где находится. Держит голову, облокотился, кто-то передает, кто-то держит бумажку-«скрутку», ее зажигает о свечу, держит перед трубкой, закуривает и тушит ее в стакане с водой. (Нужно воды.) Вот на чем будет построена эта сцена.

При выходе городничего — его выход будет между Растаковским и тумбой — первый стон. Когда он показался и простонал, у всех — поворот в его сторону, изумление — и на этом застыли. Вы испуганы стоном, но когда каждый на свой лад прокряхтел, он даст поклон, а вы подтянулись немножко. Это не из ряду вон выходящее. Это регулярное совещание — не только на этот случай. Это часто бывает. Ритуала особенного нет. Заседание — так себе заседание, привычное дело. Периодически городничий созывает у себя на квартире начальников частей. Так у него идет дело.

Значит, теперь свободно каждый старайтесь показать руки. Сцена так должна быть построена, чтобы лица и руки были доминирующими в этой игре, чтобы это было показано уже теперь.

Давайте. Карабанов сразу опускает через ручку дивана правую руку в карман со щенками. Он их шевелит, урчит, разговаривает с ними, почесывает их. Нужно, чтобы рука свесилась и жила. (Показ.)

Что, блюдце еще не принесли?

Судья наливает из чашки молока в блюдце, блюдце туда, щенятам. Все время трубка в зубах. Все время мычит. А этот (Березовский) рядом. Рядом перебить надо, по-другому. Приходится придираться к аксессуарам. На этом основана сцена. Надо точно установить, что и какое именно есть на сцене.

Маслацов (квартальный) держит бумагу-«скрутку», зажигает ее, закуривает, держит и передает Коробкину; тот, точно Подколесин, закуривает и потом Коробкин тушит бумагу о воду. Те двое (Зайчиков и Логинов) играют. У Зайчикова работает правая рука, у вас, Логинов, левая, а правый локоть опирается на плечо военного (Свистунова — Кузнецова).

Повесьте руку, Карабанов. Рука висит хорошо. Надо дать трубки, а то привыкнуть надо. Кузнецов (Свистунов) правой рукой держит трубку, подсказывая ходы, тычет левой — все время помогает Логинову (смотрителю училищ), и получается двое против одного. Когда появится рука Кузнецова, Зайчиков на руку посмотрит, а тот спрячет.

Хохол (Люлюков — Блажевич) много пьет квасу. Это брага. Он выберет самую большую кружку и не торопясь, медленно наливает. Башкатов (частный пристав) подставляет свой стакан. Тот наливает. Могут иногда чокнуться. Сейчас наливайте, Люлюков.

Самое начало будет не статическим, а динамику закрутим — процесс наливания, игра, с блюдцем история. Начало отметит первый ход шашкой.

Второй момент. Михайлов (Держиморда) тоже забирает себе стакан. Берет в левую руку, тянется и задевает кувшином о Зайчикова. Извинений никаких. И второй раз, когда ставит на место, опять. Не нечаянно, а нарочно. Это своеобразная шутка военного. Ударив, некоторая остановка: дайте среагировать. Потом Зайчиков посмотрел на него, и только.

{101} Вот путь, по которому надо пойти. Это гораздо труднее, чем что-нибудь. Надо математически точно и показно. Взял: приготовил руку, чтобы взять, взял, дальше наливает. Потом это начало распространим. Не просто «взял», а — раз, два, три. Чтобы можно было потом сосчитать, как группироваться, чтобы построить известное движение. До сих пор такой системы не было: наложил руку, беру бумагу, зажигаю, к трубке, раскуриваю, передаю. Чтобы везде была строгая группировка тела. Вот я недавно видел в каком-то магазине, как крестьянка покупала ткань. И я долго любовался, как она это делала. Она долго, с мыслью ощупывала фактуру, поворачивала, опять щупала, убеждаясь в добротности. Было присутствие мысли, жест был композиционен очень, зафиксирован в одну сторону. Ничего не было, кроме рук и ткани…

Идя этим путем — так называемой тесной постановки, нужен особый способ игры — колоссальная филигранность и отчетливость в деталях. Вот почему, с точки зрения актерской игры, этот спектакль колоссально труден. В сущности, на постановку его надо не менее пяти лет. Здесь все строится не на крупном, а на мелком. Это как китайские изделия из слоновой кости. Знаете, китайцы выделывают необычайные ажурные вещи, шишка в шишке как-то там, и он вырезывает там внутри необычайные подробности. Тонкость и тщательность работы потрясающая.

Такая же должна быть работа и у нас. Если из 100 мы сделаем только 25, так и то это будет очень интересно. Я думаю, что с вашей стороны будет большая инициатива в выдумке, тогда, кто поизобретательнее, пожалуйста, давайте — вот Зайчиков например. Он в «Великодушном рогоносце» дал многое свое в деталях^[cxxiv]. Это будет опять очень интересно, потому что в целом нет ничего похожего на то, что мы до сих пор знаем. Я буду ждать от вас постоянной инициативы. Здесь система игры — биомеханическая. Биомеханическая игра, конечно, не в том, чтобы вифляки разные выделывать.

Если я в «Рогоносце» больше работал над ракурсами, то здесь, в «Ревизоре», мы ставим себе первой задачей игру рук. На «Ревизоре» попробуем осуществить этот опыт с руками. Мы примем эту задачу игры, и, я думаю, вам будет легче, если руки будут забинтованы. Знаете, как у хороших лошадей — ноги в бинтах. Вам для такой игры валено осознавать руки. Большое значение имеет чувствовать, как запястья группируются. Когда будут забинтованы руки, вы лучше будете думать об этом. Вы знаете, что часто неделями голову ломают, думая о жесте, добиваясь нужного. И это поможет. Вот Лазаренко. У него левая рука больная, а он и больной работает — у него браслеты. Проверит, крепко ли стянуты браслеты, и начинает взлет. Если тесно завязать галстук, я уже иначе буду держаться. Какой-нибудь сюртук, двойной воротничок с галстуком недаром был принят официальным костюмом — сразу же являлась подтянутость, и, стоило перед зеркалом крепче подвязать галстук, — чувствовал сразу себя по-другому. Ботинки тесны, мы чем-то уже связаны, беспокоит, не по себе. Вы оттого не в духе, что, может быть, слишком тесен жилет. В духе оттого, что надел золотой браслет, так сжата рука. У меня бинты, мне нечего уже заботиться об этом. Вы попробуйте и увидите, какое это имеет значение даже в обыкновенном жесте. И человек, который делает мелкие жесты, не знает, что в широком должно уже плечо участвовать. Мы всегда это говорили — жест от плеча. Так {102} и здесь. Мы проведем эту штуку. А добавление вещей облегчит жестикуляцию.

Еще раз. Группируются. Сейчас не все аксессуары те самые. Потом привыкнете. Блажевич пьет, Березовский — также, а то все курят, а вы подливаете. Верно, верно, хорошо. А вы, Березовский, передавайте ему [стакан]. Люлюков поднимает кувшин, и это будет незаметный знак отказа. Смотрит на него — второй стакан. Тогда получится. Левой рукой берет стакан, передает. Это будет китайская церемония. Вообще надо, чтобы все соответствующие приемы были совершенно использованы. Это очень сложная китайская игра с предметами и в то же время очень типичная жизненная сцена. Это путь очень сложных комбинаций. Закурил трубку от бумажки, бумажку передал. Условимся: тот чубук громадный (Боголюбова — Растаковского) висит над доской, всем мешает. Это хорошо, это правильно. Боголюбов — Растаковский сам стоит столбом и не тянется. (Боголюбову.) Ты владеешь этим инструментом с необыкновенной легкостью. Вся игра только трубкой. Важно, чтобы ты не тянулся. Когда он курит, он так стоит и смотрит на небо и не видит, что тут делается. Тем лучше — отводит трубку прямо под кувшин. Но математическая должна быть точность. Это Зайчиков сознательно не должен пододвигать [кувшин]. Это совсем японская или китайская штука. Они любят такие вещи. Почему они никогда не запаздывают? Им нравится, чтобы вся игра заранее была на секунды рассчитана. Они знают это. Они страшно носят в себе чувство времени.

Для них была бы не игра, если нет попадания в секунды. Еще я вспоминаю негров — негритянскую музыкальную комедию^[cxxv], там тоже никогда сбоя не бывает. Там также показывали исключительный номер. Он основан на том, что везде каждый вступает на одну секунду позже, все время строго соразмерно с музыкой. Все построено на синкопах. Это доходит. У них надо брать уроки. Это чудовищно трудно. Надо обладать чудовищной музыкальностью, чтобы этого достигнуть. Это не по нас, мы на этом не натренированы, но отказать себе в удовольствии попытаться — нельзя. […]

Не можем сдвинуться с мертвой точки.

Нужно, чтобы была публика дружная; а если так, как Охлопков относится, не приходит^[cxxvi] — ничего не выйдет. Грандиозная задача — это все сладить. Вы должны все сладить: не только тот актер, который действует, но и кто воспринимает. [Тот], кто воспринимает игру актера, одним глазком видит, в каком состоянии дело, и помогать должен, а то не совпадает. Не только интересно знать время, но и подстраивать, убыстрять, поскольку уже идет игра. Это очень важно. […]

(После перерыва.)

Еще раз вгрязную пройдем — и дальше. Я не буду останавливать.

Группируемся. Предыгра. И Коробкин тоже немного поднял левую руку, останавливает трубку. Наливает в чубук… Легче, чтобы не было напряжения, своеобразный отдых, а то напряженные тела и — «Синяя блуза»^[cxxvii].

Стон. Выход городничего. Выход такой: сразу вышел и схватился за сердце, и стон. Его стон. Не нужно блюдечка. Гибнер наливает стакан, дает ему. Он заготовил лекарство — aqua distillata[10] — без ничего, {103} его можно принимать сколько хочешь. Сейчас я посмотрю, а вы ad libitum.

Мне хочется новый ритм построить. Теперь нужно так сделать. Промежуток до прихода Старковского. Лучше бы его сделать с минимумом игры. Некоторые ничего не делают. Башкатов — второй стакан, и стон. После стона все повернулись туда. Сильно заворачивайтесь — Лука Лукич; Коробкин, Маслацов — напряженно смотрите, в чем дело. Городничий пробирается к креслу, опираясь правой рукой о диван. Еще раз. Мишка за ним. Мишка пробирается из-за тумбы. Присел на уголке площадки — пристройся там — присел. Попроще, Темерин.

Хорошо, хорошо. Городничий в руках держит письмо. Он там его читал — так держал и тут тоже. Гибнер за время перехода городничего перегруппировывается на место, на котором он будет стоять, и иногда мочит тряпку. У него эта микстура — и наружное и внутреннее, от всех болезней, бывают такие лекарства. Городничий некоторое время не протестует. Оно тем и замечательно, лекарство, что понемногу наливают, его много нельзя. И когда стон — тот дает ему глотнуть. Теперь такая игра. Они на него смотрят, когда он сел, оттого углубились в диван. Некоторые приподнимутся, отклонятся, чтобы все время было качание. Отклоняются и смотрят друг на друга, группами. Кто поближе — смотрит ему в рот. Коробкин наклонился, как бывает, к пьяному, смотрит, как будет его тошнить. Не только молча, но и слова: «что такое».

«Я пригласил вас» — глубже сели.

«Пренеприятное» — из воротничков выскочили, растут вверх. А некоторые говорят: «Что с ним такое?», а некоторые: «Христиан Иванович» — чтобы он сообщил, что делается. Сложная какофония звуков. Это мост к пятому акту. А то мы на одной пантомиме держимся. Этого нельзя, и каждый в характеристике своего образа.

Тише, тише, под сурдинку, нигде полного звука.

«Ревизор» — джаз-банд своеобразный, скрытый, когда звук неизвестно откуда выходит, будто урчит в животе. Легче.

«Ревизор» — миллион звуков. Притом что я отклонился, сложная инструментовка — как фисгармония, будто настроили не на ту ноту или вроде медведя: одним глазком на него и друг на друга. А Гибнер лечит: то где-то внизу поясницу щупает, то массаж — что-то давит, уши трет, рукава засучил — вся магия лечения, над свечкой руки подержал. Вкусно, интересно так. Это тема, но не утрированная игра, а игра рук. Мягко, чисто, толково, филигранная игра, не навязчиво, а в образе реально оправданном. Маленький сдвиг из образа.

(Старковскому.) Сейчас пробуйте не давать полного звука, а на заглушённом голосе. Тогда пригодится голос. Тогда будет развиваться спектакль в звуковом отношении.

Все глуше. Видите почему — нам надо не предварять того напряжения, с которым придет почтмейстер. Тесно сидят, не давая громкости. В продолжение этой сцены звучности в акустическом плане надо бояться. Тут экспрессия строится на легкости, надо давать нюансы звуковые.

Лучше, Старковский, без жестов. Если правой рукой, тогда будет головное движение. Будет мотание головой все время. Больше наличия экспрессии обморока — это будет лучше. Иногда будете ронять [взгляд] на Мишку. Вы не смотрите на них. Вы знайте, что они справа, и жарьте прямо в публику.

Дата добавления: 2015-06-04