По предгорьям 3 страница

— Чья это песня? — спросила Улжан. Абай ответил невозмутимым тоном.

— Байкокше. Это он сложил, — назвал он акына, приезжавшего когда-то к ним вместе с Барласом.

Всю осень, особенно после переезда на зимовку, Абай все чаще поверял домбре свои чувства и мысли и играл мелодичные кюи[90]и трогательные песни. Он встретил старых домбраши, побывавших на испытании у знаменитых Биткенбая и Таттимбета. Учась играть на домбре. Абай порой пел шутливые, язвительные песни, которые неизменно приписывал Байкокше.

Когда аул прикочевал на зимовье. Абай снова часами стал просиживать над книгами. Начитавшись стихов Бабура, Навои и Аллаяра, он брался за бумагу и карандаш и начинал писать, подражая им.

Любовь, возлюбленная — вот что привлекало теперь Абая больше всего. Жизнь еще не познакомила его с чувством, о котором он так много знал из книг, любовь не сказала ему ни одной из своих сладких тайн, но сердцем и мыслью он рвался к ней и знал, что она зовет его. И его память обжигало теплое дыхание прекрасного, единственного существа, навеки овладевшего его душою… Тогжан… Тогжан, далекая, оторванная от него кровавыми боями и схватками!.. Точно горы и пропасти легли между ними… Как часто Абай думал о ней! Робкие, нежные песни сердца, сложенные им этой зимой, все были посвящены ей. В течение зимы он написал небольшой сборник песен под названием «Первые звуки — твоему лучезарному лику» и закончил давно начатые стихи: «Ты встаешь в моем сердце, рассвет любви». Иногда под тихий аккомпанемент домбры он пел их Такежану и Габитхану.

Изредка он ездил охотиться на зайцев с рыжей черномордой гончей. Раз или два он ездил в Карашокы, в аул Кунке, погостил у своего брата Кудайберды. Кудайберды женился рано, этой зимой у него родился уже четвертый сын.

Аул Кунке раньше других получал вести о Кунанбае. Совет ага-султана находился прежде здесь, в ауле байбише. На склонах Чингиза расположено много аулов рода Иргизбай и других, поэтому всякая новость прежде всего попадает именно сюда. И когда дома начинали особенно волноваться об отце, Абай приезжал в Карашокы, чтобы узнать новости.

В эти приезды ему не раз приходилось выслушивать несправедливые попреки Кунке. С тех пор как Кунанбай уехал, она не переставала обвинять Улжан, не стесняясь даже Абая:

— Улжан, наверное, и думать забыла о мирзе!.. Если бы она болела за него душой, она собирала бы родичей и близких, не давала бы опустеть Большой юрте! А то — кочует отдельно, сидит со своим аулом в Жидебае одна… Что ей дела мужа? Она заботится только о себе. И хлопоты и расходы ложатся на нас одних! Все бремя на нас взвалила!

Действительно, Улжан редко собирала аткаминеров в свой аул. А в Карашокы, в окружении многочисленных аулов, у Кунке, естественно, постоянно бывали гости. Волей-неволей приходилось резать скот для гостей. Расходы росли. И чем больше Кунке терпела убытков, тем больше злилась на Улжан и тем чаще поносила ее перед родичами, соседками, стариками и даже перед детьми.

В пререкания с нею Абай не вступал. Все, что она говорила, он выслушивал равнодушно и безучастно и старался как можно скорее забыть. Кудайберды никак ее не поддерживал, не повторял злых сплетен матери и радушно встречал Абая, как самый близкий, родной человек.

Ни разу Абай не передал Улжан обидных слов Кунке, но после каждой поездки в Карашокы он старался выбрать минуту, когда никого не было дома, и долго советовался с бабушкой. Выслушав обвинения Кунке, старушка говорила:

— Не обращай внимания на ее слова. И без нее каждый сам знает, как ему жить и вести себя. В ней говорит чувство соперницы. Разве такие, как Кунке и Айгыз, когда-нибудь уймутся? Не передавай этого матери, а их я проучу сама!

Действительно, Зере вызвала к себе Изгутты и отправила его к Кунке со строгим приказанием: пусть она прекратит распускать сплетни, пусть лучше займется заботой о близких и родичах своего мужа, а пустые пересуды бросит.

Возвращения Кунанбая пришлось ожидать долго. Байдалы, Байсал и их друзья давно уже успели обосноваться на пятнадцати зимовках, полученных ими от Кунанбая и служивших когда-то предметом жарких споров. Осень прошла незаметно. Зима тоже перевалила за половину, а Кунанбай все еще не возвращался. Каждый месяц он присылал очередного жигита за убойным скотом и через посланного передавал различные хозяйственные распоряжения и сообщал о своем здоровье и делах.

Из всех его сообщений о себе только одно было определенным и ясным: как только он прибыл в Каркаралинск, он сразу же лишился своего ага-султанства. Скоро ли удастся уладить дело? Кто знает!.. Ведут следствие и не разрешают ему возвращаться домой. Это было все, что он кратко сообщил о себе.

Действительно, в Каркаралинске был избран новый ага-султан — Кусбек, потомок тюре Бокея. Кусбек и раньше занимал эту должность, но был вынужден уступить ее. С первого же дня возвращения к власти он повел себя по отношению к Кунанбаю недоброжелательно, мстя ему за свое поражение на прошлых выборах. Через Баймурына он усиленно поддерживал сторонников Божея.

Ага-султаны сменились, но майор оставался тот же. Теперь и он косо поглядывал на Кунанбая. Сообща с Кусбеком они с самой осени затягивали дело и скрытно от Кунанбая переписывались с корпусом, стараясь добиться того, чтобы суд происходил в Омске. Если только удастся передать дело туда, можно почти ручаться, что Кунанбай будет сослан.

Но эта тайная стряпня не укрылась от Кунанбая, и он сразу же привлек к делу наиболее влиятельных и сочувствующих ему людей, в первую очередь Алшинбая.

Стоило только вмешаться Алшинбаю, как Кусбек начал постепенно отходить в сторону и облегчать ход следствия. Но некоторые жалобы уже успели попасть в Омск. Прибывший оттуда чиновник оказался достаточно прожорливым, и теперь приходилось считаться не только с майором. Расположить их к себе и добиться прекращения дела было поручено Алшинбаю. Для этого требовались бешеные взятки и богатые подарки, а Кунанбай и Алшинбай уже нуждались в деньгах.

В половине зимы в Каркаралинск приехал крупный семипалатинский купец Тинибай. Целая вереница ямщиков везла за ним тюки мануфактуры и других ценных товаров. Он приехал для скупки шкур.

В его торговле Кунанбаи и Алшинбай были всегда большой опорой. Для выгодного размещения мануфактуры в долг, под залог скота, купец всегда должен пользоваться поддержкой главарей племен и местных правителей. Тогда впоследствии за овцу он может получить бычка, за бычка — вола, а за ягненка — овцу: старейшины и правители сумеют взыскать недоимки. Еще в прошлом году Тинибай настоятельно просил Кунанбая породниться с ним. Кунанбай счел для себя унизительным отдать свою дочь за городского купца. Он боялся сплетен и пересудов, — выдал, мол, дочку за незнатного, продал за деньги, за богатство. Но определенного ответа он Тинибаю не дал и надежды у него не отнял.

Теперь Тинибай возобновил свое сватовство как раз тогда, когда Кунанбай испытывал острую нужду в деньгах. В переговорах участвовал Алшинбай, и дело кончилось сговором: свою младшую дочь от Улжан — Макиш, воспитывавшуюся в ауле Кунке, — Кунанбай именем божьим обещал в жены сыну Тинибая. Купец открыл свату кошелек, и майор быстро пошел на уступки. Но Кунанбая беспокоило, пойдет ли на подкуп прибывший из Омска чиновник Чернов. Два вечера подряд Алшинбай и переводчик Каска угощали и обхаживали Чернова и наконец принесли радостную весть. Алшинбай вошел к Кунанбаю с сияющим лицом:

— Я тоже боялся, что в этом чиновнике — смертельный капкан для тебя… Дай ему бог здоровья: он оказался человеком прожорливым — только успевай подносить! Зажмурит глаза — и знай себе гложет и гложет без остановки… Что ни дай — ничем не брезгает. Ему даже свежего мяса не нужно: можно подсовывать и шерсть, и волосы, и всякий хлам — только облизывается!

Дела Кунанбая начали поправляться, оставалось лишь задержать переписку и уничтожить бумаги, но из Омска вдруг грянуло распоряжение: на основании ранее полученных материалов корпус предлагал майору отправить Кунанбая со всем делом в Омск. Каркаралинские чиновники, уже порядком наглотавшиеся взяток, растерялись. О невыполнении приказа корпуса не могло быть и речи…

Кунанбай спешно отправил нарочного в свой аул. Когда там услышали об отправке в Омск, все в один голос решили, что Кунанбай будет осужден и сослан. А жигитеки и бокенши говорили, что Кунанбай уже приговорен и что его ссылают не то на дальний север, где ездят на собаках, не то на гору Каф.[91]

В своем салеме родным Кунанбай просил за него не тревожиться и особенно успокоить его старую мать. «В Омск съездить придется, но все должно кончиться благополучно», — сообщал он. Но, несмотря на это, Зере овладела немая печаль. Она стала чаще вздыхать и молиться. Временами, сама того не замечая, она среди молитвы громко говорила вслух: «Один он у меня был… один… единственный, несчастный…»— и этими немногими словами выдавала все, что непосильной тяжестью давило ее душу.

Обсудив распоряжение корпуса, Алшинбай, майор, Чернов и Тинибай решили, что уклоняться от поездки в Омск Кунанбаю не следует. Майор тотчас выслал вперед «почту с пером»,[92]кратко сообщая в корпус: «Выезжаем». Следом за ней должны были двинуться Кунанбай и майор со всеми материалами: он решил ехать сам и добиваться прекращения дела.

Вскоре Кунанбай тронулся в путь. В поездку были взяты и лучшие кони, и теплые уютные сани, и провиант на дорогу, и запасная упряжка. Набив деньгами карманы и голенища, Кунанбай выехал в сопровождении двух жигитов и верного Мирзахана.

С самого отъезда из Каркаралинска Кунанбая никак не переставало мучить сомнение. Он не доверял «вареной голове», несмотря на принятые тем богатые взятки и данные в ответ добрые обещания, и перед отъездом настойчиво просил Алшинбая и Тинибая: «Следите за майыром. Разрешите все вопросы до конца и пришлите мне вдогонку человека с сообщением…»

Через три дни после отъезда Кунанбая догнал в пути жигит Алшинбая. День был морозный, но солнечный. Жигит прискакал с заводным конем в поводу. Пышные гривы обоих буланых жеребцов, волнами струящиеся вниз, длинные челки и блестящие хвосты были покрыты серебром инея. От взмыленных коней валил пар — нарочный летел, не жалея их.

Жигит помог Кунанбаю сойти с саней, отвел его в сторону, вполголоса передал ему поручение Алшинбая, потом пожелал счастливого пути, распрощался с путешественниками, и тройка Кунанбая помчалась дальше.

Кунанбай поделился новостями с одним Мирзаханом:

— Алшинбай передал: ждите майыра в Павлодаре, задержитесь там и дальше поедете вместе.

— Выходит, он не собирается менять своего слова? — спросил Мирэахан.

— Не должен… Зачем ему идти на измену? — ответил Кунанбай и замолчал. Потом он добавил — Мы ведь и сами можем прижать его. Скажу в свое время…

Мирзахан не переставал недоумевать: если «вареная голова» верен своему слову, — зачем же он все-таки отправил Кунанбая в Омск?

Но Кунанбай объяснил спокойно:

— Так нужно! Он должен показать перед всеми, что по первому же распоряжению корпуса он и меня отправил в Омск и сам выехал туда. Важно оправдаться, а что значит поездка? Омск недалеко, рукой подать.

В Павлодаре, где Кунанбай прождал четверо суток, «вареная голова» действительно нагнал их. В первый же вечер он пригласил Кунанбая к себе. Кунанбай явился с одним только Мирзаханом.

Майор остановился у своего приятеля — русского купца Сергея, гостеприимного, дружившего с казахами. Он принял Кунанбая и Мирзахана без хозяина, в отдельной, богато обставленной комнате. Он уже свободно говорил по-казахски, хотя в Каркаралинске все еще держал переводчика.

— Ну, Кунанбай Оскенбаевич, тебе, наверное, не терпится посмотреть бумаги с обвинениями против тебя? Так, что ли? — обратился он к Кунанбаю.

— Покажи! Все до единой покажи!

— Что ж, покажу, обманывать не буду! Дал слово Алшинбаю, значит, покажу! — сказал майор.

Он запер дверь на крючок и вытащил из дорожной сумки целую кипу бумаг, сшитых в толстые книги. Кунанбай, следя за ним, зябко потер ладони и спросил:

— Что у тебя так холодно, майыр? Я совсем озяб, вели-ка затопить!..

Майор внимательно посмотрел на него, позвал слугу и приказал затопить печь. Слуга быстро притащил охапку дров, заложил в печь и затопил. Майор достал две бутылки коньяку, расставил закуски, предложил выпить Кунанбаю и сам поднял рюмку.

Кунанбай угостил и Мирзахана. Он не переставал уговаривать майора выпить еще и продолжал беседу. Огонь в печке разгорался все сильнее, — уже жарко пылали ярко-алые угли. Майор основательно выпил и охмелел.

Кунанбай, ткнув пальцем в кипу бумаг, лежащих на столе, обратился к нему:

— Майыр, мы достаточно долго работали вместе. И гостили друг у друга и делились всем между собой. Открой мне их все! Пусть это будет знаком нашей крепкой, нерушимой дружбы!

— Больше ничего нет, Оскенбаевич, — ответил майор. — видит бог, нет! Вот — все, что есть! Больше ни клочка!

Кунанбай поднялся с места, зашел за кресло майора, наклонился над бумагами — и вдруг охватил майора сзади, скрутил ему руки назад и крикнул Мирзахану:

— Живо, Мирзахан! Кидай все бумаги в печку!

Майор начал рваться и всеми силами пытался освободиться, но Кунанбай еще с молодых лет славился ловкостью и до сих пор отличался большой силой. Он не давал майору двинуться с места.

Мирзахан уже успел швырнуть кипу бумаг в пылающую пасть печи. Майор, поняв свое бессилие, принялся умолять Кунанбая:

— Довольно, Оскенбаевич, перестань! Ведь это же казенные дела! Что ты делаешь?.. Как же мне теперь быть?

Через несколько минут от бумаг осталась только куча пепла. Мирзахан и Кунанбай закрыли печь и переглянулись молчаливой улыбкой. Майора окончательно развезло: он сидел в кресле, закрыв глаза и развалившись; казалось, он крепко уснул…

В ту же ночь Кунанбай выехал из Павлодара и двинулся дальше.

Как только гости вышли из комнаты, майор вскочил с места, — он был совершенно трезв. Покачав головой, он выпил еще несхолько рюмок коньяку и позвал хозяина дома.

Сергей — надежный друг. Они обо всем договорились. Выйдя неслышно во двор, они подожгли один из небольших сарайчиков. В этом сарае стояли сани, на которых приехал майор, а в санях заранее были свалены старые кошмы и ворох бумаг. В одну минуту все было охвачено пламенем…

Слабый дымок маленького пожара не впервые окутывал полным мраком ловкие проделки майора. Со стороны Сергея это была услуга за услугу: в прошлом году Сергей присвоил казенные товары и обанкротился, майор точно таким образом устроил ему «пожар», а затем составил акт, заверил печатью и спас Сергея от беды. Сегодняшний «пожар» был просто отплатой за прошлогоднюю услугу.

Утром Сергей без труда спелся с прожорливым городским начальством, — вызвали положенных свидетелей и составили акт, в котором было указано, что все дела сгорели во время пожара в доме Сергея.

На шестой день пути Кунанбай и майор с актом в кармане, порознь друг от друга, прибыли в Омск.

В течение двух недель канцелярия корпуса вела следствие над Кунанбаем. После нескольких коротких допросов Кунанбая признали невиновным, он был полностью оправдан. Майор, спокойно закончив свои дела, поехал к себе в округ.

Едва Кунанбай, оправданный таким своеобразным способом, вернулся в Каркаралинск, в Тобыкты один за другим понеслись верховые — каждому хотелось доставить радостную весть и получить суюнши.[93]Кунанбай не торопился в аул. Он надолго задержался в Каркаралинске.

Описывая подробности поездки в Омск людям Алшинбая и другим надежным друзьям, Мирзахан не щадил красок. По его рассказам выходило, что майор был настроен очень враждебно; он будто бы угрожал Кунанбаю собранными материалами, ссылался на закон. «Вот чем уничтожу!.. Вот чем с липа земли сотру!.. Как ты из этого выпутаешься?»— высокомерно говорил он и со злорадством развертывал перед Кунанбаем одну бумагу за другою. Изображая майора злым и властным, Мирзахан одновременно делал его каким-то ротозеем, простофилей. Но не было ни одного слушателя, который усомнился бы в правдивости его рассказов, — все принимали их за чистую монету. Мирзахан всячески подчеркивал «непоколебимую храбрость», «ловкость и находчивость» Кунанбая. С посланными верховыми сказки Мирзахана доходили и до аулов Кунанбая, раздутые и приукрашенные.

Кунанбай, снова примирившись с майором и всеми каркаралинскими чиновниками, пробыл в городе до самой весны. Он хлопотал о предоставлении ему должности, но теперь уже не мог и мечтать об ага-султанстве.

Когда растаял снег и первая зелень покрыла обсыхающую землю, Кунанбай покинул Каркаралинск и поехал в аул в должности волостного Тобыкты, сместив Майбасара и получив назначение на его место.

Не успел он еще выехать из Каркаралинска, как эта весть долетела до его аулов.

Странное чувство владело Абаем этой весной. Оно делало его равнодушным к окружающей суете и шуму, к радостям и печалям близких людей. Он весь — и мыслью и чувством — погрузился а новый, одному ему доступный мир. И домбра и бумага послушно повторяли горячие, прочувствованные слова его песен и стихов — откровенные признания молодого взволнованного сердца. Но как много еще осталось невысказанным, как много песен было еще не спето! Тайны сердца рассказаны не все. А сказанное — так бедно и скудно… О, если бы нашелся друг, который захотел бы заглянуть в его смятенное сердце и прислушаться к его голосу, — он излил бы ему в напевах не передаваемую словами тоску, наполняющую его душу!..

— Боже мой, что же мне делать? Слова бедны, язык бессилен… — грустно говорил он. Невозможность передать словами все, что теснилось в его сердце, угнетала его.

Все стихи, сочиненные, записанные им, до сих пор жили только в нем самом. Ни одна песня не дошла до той, для кого он слагал их. Надежда? Надежды тоже не было. Ему оставалась лишь одинокая, грустная мечта.

По временам где-то далеко-далеко ему слышался серебряный звон шолпы… Звон то приближался, то отдалялся. Слабый отзвук надежды трепетал в этом звоне и томил душу… Мечта? Нежные золотистые лучи ее горели там, далеко, куда не достигал его взгляд… Там был рассвет, утро, яркое утро… Незабываемый образ не покидал его ни на мгновение.

Чуть только дохнуло теплом и яркие лучи солнца с материнской нежностью начали обогревать землю. Абай не мог усидеть дома: он седлал коня и уезжал куда придется. Нашелся и предлог для этих бесцельных поездок — рыжая черномордая гончая.

Отъехав от аула. Абай пускал коня вскачь: пусть пес сам разыскивает зайца… Вскоре Абай и вовсе забывал про собаку. Иногда он надолго терял ее. Вспомнит внезапно — начнет громко звать. Порой гончая вспугнет зайца в зарослях, летит за ним стрелой по равнине, а Абай безучастно смотрит на них пустым взглядом, отсутствующий и равнодушный.

Случалось даже, что он проезжал мимо гончей, когда она, поймав зайца, придавит его и с гордым видом ждет хозяина. Гончая знала, что в таких случаях хозяин спрыгивает с седла и отнимает у нее добычу, но Абай проезжал мимо. Собака смотрела вслед в полном недоумении, потом начинала метаться и лаять. Хозяина не останавливало и это, — совершенно непонятная вещь!.. Гончая суетилась, кидалась то к хозяину, то к зайцу, в обиде на то, что труд ее пропал даром, но и тогда Абай не замечал. И гончая, потеряв терпение, расправлялась по-своему: она отставала от хозяина, терзала зайца, наедалась до отвала и с окровавленной мордой догоняла Абая. Только тогда странный охотник замечал свою оплошность.

Но нить мыслей а нем не прерывалась. Он начинал петь длинную трогательную песню — дар сердца ей, Тогжан.

Когда прохладный ветер, колебля высохшие травинки, дул ему навстречу, Абай снимал свой малахай и, стоя на месте, с наслаждением вдыхал свежий аромат. Быть может, ему казалось, что ветер, летящий с Чингиза, Верблюжьих горбов и Караула, доносит до него дорогое теплое дыхание? Не этот ли ветер облагораживал его душу своим дуновением? Да, Абай был уверен, что это так! Действительность и грезы, жизнь и мечты, ломая все извечные грани, сливались в нем в одно неразделимое прекрасное целое, наполняя сердце несказанным волнением.

Но однажды одиночество его было внезапно нарушено: к нему подъехал всадник. Он точно вырос из-под земли в безлюдной степи. Абай вздрогнул — чудесный сон был прерван.

Они стояли на открытом месте, впереди расстилалась голая равнина. Абай мельком взглянул на всадника и недружелюбно отвернулся. Но тот весело улыбнулся ему и приблизился просто и уверенно, как хороший знакомый. Он окликнул Абая по имени и поздоровался. Теперь Абай узнал его, обрадовался и весь вспыхнул.

Перед ним был Ербол, жигит, с которым он познакомился в прошлом году, возвращаясь от Суюндика. Абай испугался, что выдал себя.

Но Ербол, видимо, ничего не заметил.

— Охотишься? — спросил он. — А где же твоя собака?

— Где-то здесь, в кустах, — ответил Абай, оглядываясь кругом. Рыжая гончая выбежала из кустов. Ербол взглянул на нее и расхохотался.

— Хорош охотник! Ведь она только что наелась! Ой, боже мой. что она такое сожрала? — И Ербол осмотрел собаку со всех сторон. — Ты даже не знаешь, что она поймала дичь! Она же сожрала свою добычу!

Абай постарался перевести разговор на другое. Ему не хотелось отпускать приятеля; они поехали вместе, и Абай пригласил его к себе в аул. Ербол был свободен и согласился охотно.

Абай не отпускал его от себя целых пять суток. Они рассказывали друг другу занятные истории, по вечерам пели и веселились. Абай пел ему и свои собственные песни. За эти несколько дней Ербол стал самым близким его другом. Абай раскрыл ему тайну своего сердца.

— Передай эти песни Тогжан, — просил он.

Ербол выучил наизусть все песни Абая и, дав своему другу слово, что передаст их Тогжан, уехал к себе.

Абай мечтал только об одном — как бы увидеться с Тогжан наедине и хоть несколькими словами перекинуться с нею. Его поручение было выполнено: через трое суток, показавшихся Абаю бесконечными, Ербол вернулся в Жидебай и увел своего друга в Чингиз, прямо в Верблюжьи горбы.

Оказалось, Ербол начал с того, что посвятил во все Карашаш — невестку Тогжан, жену Асылбека. Он пересказал ей все песни, которые Абай посылал своей любимой как салем. Невестка была очень дружна с Тогжан. Сперва она наотрез отказалась быть посредницей в свидании, но песни Абая подействовали и на нее, да и Ербол был необычно красноречив, настойчив и умел добиться своего. Вдвоем они пересказали Тогжан все песни Абая, и она согласилась встретиться с ним.

Взволнованный и нетерпеливый, Абай даже не заметил, как они доехали до Верблюжьих горбов. Когда начало смеркаться, оба жигита добрались до аула Ербола, расположенного в кольце гор.

Маленькое зимовье состояло из одного жилья Ербола. Оно находилось по эту сторону реки Караул. Зимовье Суюндика было расположено по другую сторону реки, в версте от берега, и было отсюда хорошо видно. Там во всем чувствовался достаток. Из труб зимних построек Суюндика валил густой черный дым; сытые псы лаяли с каким-то спокойным достоинством. Аул был богат.

Но вход туда был недоступен для Абая. Он — сын Кунанбая, с которым аул враждовал. Если там узнают о цели его приезда. Абаю не поздоровится. Адильбек и Асылбек — гордые и мстительные жигиты. Узнай они о его намерениях — они пришли бы в ярость. Поэтому оба друга до самого наступления ночи не переходили на тот берег.

В условленное время, когда стало совсем темно. Абай и Ербол, оставив своих коней, пешком перешли по льду на ту сторону. Аул Суюндика был погружен в сон. Собаки мирно спали.

Ербол тихонько открыл ворота скотного двора, ввел Абая в верблюжий сарай, а сам вышел. Абай остался в темноте один. Он боялся дохнуть и ясно слышал стук собственного сердца.

Ербол вернулся скоро. Он схватил друга за руку и прошептал ему:

— Сам бог помог… Асылбека нет сегодня дома! Идем!

Когда Абай с учтивым салемом переступил порог богато обставленной комнаты, Карашаш стояла возле кровати, а Тогжан сидела на полу на разостланном одеяле. Пол от самого порога до переднего места был устлан ковром, а стены завешаны пестрыми кошмами и шелковыми покрывалами. Белая шелковая занавеска наполовину отгораживала высокую кровать с костяными украшениями.

Абай поздоровался. Карашаш учтиво подошла к нему, сняла с него малахай и развязала пояс.

Тогжан была сильно смущена. Она еле слышно ответила на приветствие Абая и вся залилась румянцем, но румянец поминутно сменялся бледностью. Горячая кровь, не умеющая хранить тайны, выдает все, что скрывает душа, — волнение сердца, стыд, боязнь и надежду.

Ерболу не хотелось стеснять друзей.

— Ну, я пойду на тот берег и буду возле коней, — сказал он. Абай в знак согласия только молча кивнул головой. Карашаш вышла приготовить чай. Больше она не возвращалась. Оставшись наедине с любимой. Абай в первую минуту совсем растерялся. Он видел, что и Тогжан застенчива и стыдлива, как дитя. Абай молчал, не зная что сказать. Он наклонился к Тогжан и долго смотрел на нее, не сводя глаз.

— Тогжан… Ты слышала мой салем? — спросил он наконец. — Его слова рождены тоской по тебе, думами о тебе… Ты выслушала их?

Тогжан всем своим видом, казалось, говорила: «Зачем же тогда я здесь? Не твой ли голос привел меня к тебе?» Она скромно улыбнулась и ответила:

— Слышала, Абай! Ваши песни очень хороши!

— Я не акын… Но с первой же встречи с тобою я не могу прийти в себя. С тех пор я ни на миг не мог забыть тебя.

— Почему же вы ни разу не приезжали с тех пор?

— Как я мог приехать? Разве ты не знаешь, что происходит вокруг? Мы могли видеться только в мечтах!

— Правда, — сказала Тогжан, вспыхнула и потупилась. — А я вас раз видела… Видела во время кочевки… Заметили вы меня или нет — не знаю.

Абая взволновали и обрадовали эти слова.

— Боже мой, Тогжан, как прекрасно то, что ты сказала!.. Я тогда хотел крикнуть: «Постой, остановись хоть на миг!»— и еле удержался. Я решил, что ты меня не заметила… А если заметила — значит, я оказался достойным твоего внимания… Да разве можно забыть тебя, Тогжан? — И Абай, подойдя к ней, взял ее нежную белую руку.

Тогжан вздрогнула и застенчиво убрала руку.

Долгий вечер связал два молодых сердца крепкими узами. Они ничего не требовали друг от друга: только видеться, только говорить… Это было их первое свидание. Разговор не прерывался, — казалось, словами они утоляли давнюю жажду и не могли напиться.

Карашаш вернулась лишь под утро. Когда она, приготовив чай, опять вышла, Абай подошел к Тогжан и поцеловал ее. Тогжан вся вспыхнула и, робко прижав свои нежные ладони к его лицу, осторожно отстранила его. Но разве это было сопротивление, а не обаятельная стыдливость? Абай порывисто притянул ее к себе, крепко обнял и поцеловал в глаза. Тогжан, затрепетав, на мгновение прижала свое пылающее лицо к лицу Абая — и опять отстранилась от него.

— Лучезарный свет мой! — воскликнул Абай, снова раскрывая объятия.

В комнату вошла Карашаш.

— О боже, Абай, дорогой мой! Река тронулась! На Карауле — ледоход!.. Где твой конь? — тревожно спросила она.

Ее взволнованные слова не доходили до сознания Абая — слишком сильно было его волнение; но Тогжан растерялась и испугалась.

— Что ты говоришь? Как же вы теперь переберетесь через реку? Вам нельзя оставаться на этой стороне! — заговорила она, дрожа за любимого.

Абай наконец понял. Конь на той стороне — значит, выхода нет. Остаться в ауле невозможно. Еще немного — и он будет обнаружен. А если даже его не схватят сейчас, то утром все равно заметят его на реке, а на этом берегу вряд ли найдется человек, который благожелательно отнесся бы к нему… Но прежде всего надо уйти отсюда, чтобы не вмешивать в события Тогжан и ее женге, которая так приветливо встретила его…

Он быстро оделся и, прощаясь, крепко сжал ручку Тогжан, ободряя ее:

— Не бойся, Тогжан, переправлюсь как-нибудь! Жди обо мне вестей от Ербола!

Тогжан прикоснулась своими белыми пальцами к груди Абая прижалась к нему и прошептала:

— До свиданья! Не забывай!

Обходительная, милая Карашаш проводила Абая через темные сени до выхода.

— Ну, дорогой мой, — сказала она ему, — недолго нам удалось побыть вместе. Но ты мог убедиться, что здесь у тебя друзья, которые дышат одним дыханием с тобою… Не забывай нас!.. Только осторожней переправляйся через реку! Хош!

Абай взял ее за обе руки:

— Женешетай,[94]никогда не забуду! Умру — не забуду всего, что вы сделали для меня, — ответил он и не спеша вышел.

Дикий рев ледохода донесся до его слуха, но Абай, казалось, не слышал его. Мысли его были все еще там, с этими удивительными людьми, с которыми он только что простился. Он жил неизъяснимой радостью и задыхался, переполненный их красотой и светом, вспоминая трогательную чуткость Карашаш и нежную обаятельную Тогжан.

Он подошел к самой воде. Бурлящие потоки горной реки, разлившись, хлынули из берегов. Грохотали камни, трещали льдины — и все уносилось стремительным течением.

Абай долго стоял, не зная, как быть дальше. О переходе вброд нечего было и думать. Уже занималось утро. Он направился вдоль по берегу и дошел до небольшой рощи. Метнулся вперед, вернулся назад — выхода не было. Он терял время, а утро приближалось, — все кругом уже можно было различить отчетливо. Как только в ауле проснутся, все сразу повалят на берег любоваться ледоходом. Первыми выйдут заботливые, хозяйственные старики. И возле аула Суюндика они обнаружат сына Кунанбая, да еще пешего. Их подозрения могут оказаться гибельными для Абая.

И все-таки Абай не испугался. Радость, наполнявшая сердце, ни на минуту не покидала его, и страха он не испытывал. Перед лицом опасности он не растерялся, не стал суетиться: спокойствие и самообладание ни на минуту не оставляло его, как будто он был не юношей, а зрелым, уверенным в себе человеком.

Дата добавления: 2015-06-04