Третья ночь

Небо окрасило ее щеки румянцем и залило лес малиновым светом. Затем небесный лик потемнел и уподобился лицу прекрасной темнокожей дамы, не нуждающейся в румянах и украшающей себя лишь нитками звезд, да луной. Лес укутался в соболиные меха и наполнился шепотом бегущих вод, скрипичными трелями кузнечиков, шуршаньем листьев и беззвучной поступью невидимых тварей.

И Дер, преследовавший свою сильфиду и старавшийся ступать как можно тише, в конце концов потерял ее в темноте. Он замер, упиваясь сладким дыханием леса, и внезапно понял, что он не один.

Может, оттого, что Дер уверился в существовании сверхъестественного, он сразу ощутил чье‑то присутствие. Или аура того, другого, была столь сильна, что не заметить ее было невозможно.

Если не считать сна, Деру не приходилось встречаться с блистательными демонами, и вот один из них предстал наяву. Он походил на князей, являвшихся Деру во сне, этот ночной путник, и хотя выглядел более скромно, он явно превосходил всех смертных.

Дер замер в молчании.

И пока он так стоял, Эшва огляделся и украдкой улыбнулся, словно подавая ему тайный знак. И черные как ночь глаза Эшвы, этого блуждающего сына тьмы, прочли душу Дера, как книгу, простенький сюжет которой можно передать в едином биении сердца. И Эшва увидел, что вся эта человеческая жизнь состоит из освещенных солнцем пустяков, и, что еще хуже, – из пустяков, освещенных луной. Он увидел всю любовь этого смертного к прекрасной деве, принятой им за привидение, к деве, которая, к тому же, была возлюбленной демона. И другое увидел Эшва, ибо оно ясно предстало его взору. На лбу этого смертного серебряной розой горел невидимый поцелуй Ваздру. И именно он заставил Эшву улыбнуться с завистью и презрением, предвидя шелковую ласку расплаты… Лишь мгновением раньше он повстречался с ослом; тот покорно распростерся у его ног и был увит гирляндами плюща. Теперь Эшва прочитал в сознании Дера о непроизвольном желании: «О если бы я мог поменяться местами с этой тварью. Тогда бы она обнимала меня, и ее губы…»

«Я исполню то, что ты сам пожелал», – беззвучно промолвил Эшва.

Дер отпрянул, чувствуя, что его голову объяли дивные жар и холод. Лишь его тело откликнулось на происходящее, ибо сознание отказывалось повиноваться инстинкту.

Эшва злорадно рассмеялся одними глазами, вспыхнул и исчез.

Дер, почувствовав внезапный прилив ярости, окликнул его, и из его уст вырвался крик, который он уже неоднократно слышал, но впервые издавал сам.

– Иа! Иа! – прокричал Дер, и лес зазвенел от этого рева.

– Иа! Иа!

Никогда еще Марсина, позабывшая о том, что ее зовут Марсиной, не ощущала такого счастья. Оно было превыше всех радостей и наслаждений. Оно не могло длиться вечно, ибо человеческая плоть ни тогда, ни ныне не способна была бесконечно выносить чувства такого накала. Лишь душе это под силу, и то она переживает их иначе. И Марсина смутно понимала это сердцем. Она уже предвидела конец своего счастья, но надеялась в глубине души, что возлюбленный демон избавит ее от горечи разлуки. Словно в какой‑то миг он пообещал ей в безмолвном танце любви даровать забвение.

Но в третью ночь, проведенную в лесу, и во вторую, когда исполнилась вся мера ее желаний, она ощущала лишь восторг.

Ибо любовь изобретена демонами. И это говорит само за себя.

В предрассветный час, или в тот момент, когда время вообще остановилось, возлюбленный Марсины на языке жестов, мыслей и взглядов поведал ей, что где‑то в глубине леса наконец прекращена какая‑то древняя вражда, и по распоряжению князя, которому Эшва служил и перед которым преклонялся, разлучены двое влюбленных. Поэтому и им предстоит расстаться. Марсина зарыдала, и Эшва заплакал, охваченный бездонной и бессердечной грустью, присущей его роду.

А затем он вытащил Марсину из бездны отчаяния, и она двинулась по лесу такими же легкими шагами, как и он. И перед ними предстали два сгорбленных ухмыляющихся карлика, и вид их был настолько отвратителен, что Марсина старалась на них не смотреть. И они по повелению Эшвы преподнесли ей платье.

Эти карлики были кузнецами и искусниками Нижнего Мира, наряду с куклами они мастерили вещи неземной красоты. Они разложили перед девой наряд, который был соткан тысячью паучих – питомиц Дринов. И ткань этого платья была как серебряная паутина, как звездная пыль, и оно было расшито драгоценностями – темными нефритами и желто‑зеленой яшмой, встречающейся на берегах подземных озер, голубым жемчугом и переливающимися всеми цветами опалами, выловленными из морских глубин. И поверх всего Дрины наложили заклятие, чтобы дневной свет не погубил их работу. Вся ткань была пронизана нитками ярчайшего золота. Эшва отвел взгляд, ибо это был прощальный дар его любви.

Он отпустил пугавших Марсину Дринов, обнял ее и попросил надеть платье. Она восторженно повиновалась и застегнула на узкой талии ремешок из морских драгоценностей. Ее ослепил этот блеск; мелькавшие тут и там золотые нити заставили Эшву отпрянуть.

«Ляг, – промолвил он, – ляг на бархатный мох среди роз». – И она послушалась. – «Закрой глаза, – добавил он. – И больше не смотри на меня». И это приказание она выполнила, и слезы потекли по щекам. И он склонился над ней и умастил ее лоб и веки благовонием Нижнего Мира. И она провалилась в сон, а во сне его образ навсегда стерся в ее памяти, как он и обещал. Она возлежала в зарослях плюща и шиповника, прекрасная как сама красота, но рядом с ней уже не было возлюбленного.

Зато поблизости находились два существа: одно мирно паслось и лишь удивлялось невесть откуда взявшемуся неудобству, другое же металось от ужаса, время от времени хрипло взывая к небесам и отказываясь признать этот голос своим.

Земля источала последние ночные испарения, струившиеся между деревьями, когда по тропинкам леса в поисках раннего завтрака двинулась рыжая рысь. Ее манил острый запах.

И вот перед ней замаячил домашний осел, мирно щипавший травку.

«Какая удача!» – сказала себе рысь на рысьем языке и двинулась в обход осла, не спуская с него оливковых глаз.

Но, когда она, урча и мурлыча под нос, стала приближаться к ослу, тот поднял голову. И рысь застыла, распластавшись на земле, прижав к голове уши, и усы встопорщились, как иглы дикобраза, хвост нервно задергался из стороны в сторону, зашуршали под его ударами папоротники.

Ибо на рысь глупо взирало лицо прелестного юноши с набитым травой ртом. И, хотя ума в его голове было столько же, сколько у верхового осла, на лице читалось бесстрашие человека, который не раз встречал рысей и умел охотиться на них. Его рот знай себе пережевывал траву, а в глазах застыло удивление от того, что это занятие оказалось таким трудным, но весь его облик источал угрозу и словно кричал: «Стрела! Копье! Прочь, или я понесу твою тушу на плечах!»

И рысь вспомнила, что ее ждут дома неотложные дела и, поджав хвост, с воем бросилась наутек.

Дата добавления: 2015-06-04