Три недели спустя. К западу от Уральских гор. Город Вольск 3 страница

– Ему повезло, что у него такие заботливые коллеги.

Кузьмин лишь небрежно отмахнулся в ответ. Он кивнул стоящему рядом охраннику, который держал в руках большой бумажный пакет. Тот шагнул вперед и передал его Раисе.

– Это подарок от доктора Зарубина. Так что можете не благодарить меня.

Раиса по‑прежнему прятала за спиной нож. Чтобы взять пакет, ей нужны были обе руки. Поэтому она сунула нож за пояс юбки, а потом приняла у охранника пакет, который оказался намного тяжелее, чем она ожидала.

– Вы не зайдете?

– Благодарю вас, но уже поздно, и я устал.

И Кузьмин пожелал Раисе спокойной ночи.

Она закрыла дверь, прошла на кухню, положила пакет на стол и вынула нож из‑за пояса. Открыв пакет, она увидела, что в нем лежат апельсины и лимоны – невероятная роскошь и лакомство в городе, в котором не хватало основных продуктов питания. Она крепко зажмурилась, представляя, какое удовлетворение, должно быть, получает Зарубин, зная, что она испытывает сейчас к нему чувство благодарности – не за фрукты, а за то, что он честно выполнил свою работу и доложил о том, что Лев болен по‑настоящему. Передавая ей апельсины и лимоны, он давал ей понять, что отныне она перед ним в долгу. Приди ему в голову иная блажь, он легко мог сделать так, что их обоих арестовали бы. Она высыпала содержимое пакета в вазу и долго смотрела на яркие, праздничные фрукты, прежде чем взять в руки хоть один из них. Она съест его подарок. Но плакать не будет.

19 февраля

Впервые за четыре года Лев взял больничный. В ГУЛАГе отбывала наказание целая категория заключенных, которых осудили за нарушение трудовой дисциплины: они или отлучились с рабочего места на непозволительно долгое время, или опоздали к его началу на полчаса. Безопаснее было прийти на работу и потерять сознание, чем остаться дома и выздороветь. Решение о том, идти ему на работу или нет, не зависело от самого рабочего. Льву, однако же, вряд ли грозила подобная участь. По словам Раисы, его осматривал врач, а потом в гости к ним заглянул сам майор Кузьмин, разрешив ему взять отгул по состоянию здоровья. Это означало, что охватившее его чувство тревоги было вызвано чем‑то иным. И чем больше он раздумывал над этим, тем сильнее убеждался в том, что прав. Он просто не хотел возвращаться на работу.

Три последних дня он не выходил из квартиры. Отгородившись от мира, он лежал в постели, потягивая горячий чай с лимоном и играя в карты с женой, которая не делала скидки на его болезнь и выигрывала почти после каждой сдачи. Однако большую часть времени он спал, и после той, первой, ночи кошмары его больше не мучили. Но их место заняли отупение и скука. Он надеялся, что со временем они пройдут, что подобная меланхолия вызвана злоупотреблением амфетамином. Но они лишь усилились. Лев собрал весь свой запас наркотиков – несколько стеклянных флаконов с грязно‑белыми кристаллами – и высыпал их в унитаз. Все, с арестами под влиянием одурманивающих препаратов покончено. Но только ли в наркотиках дело? Или в самих арестах? Постепенно Лев пошел на поправку и понял, что ему становится легче разобраться в событиях последних дней. Они совершили ошибку, и эту ошибку звали Анатолий Тарасович Бродский. Он был невинным человеком, случайно попавшим в жернова жизненно важной и безжалостной, но отнюдь не безгрешной государственной машины. Ему просто не повезло. Но один‑единственный человек не мог опровергнуть необходимость выполняемой ими работы. Да и как могло такое случиться? Принципы их службы оставались вечными и неизменными. Безопасность всей нации была превыше жизни одного человека, даже тысячи человек. Сколько весили все заводы, машины и армии Советского Союза? В сравнении с этой массой жизнь одного человека не значила ровным счетом ничего. Лев говорил себе, что должен видеть перспективу. Это был единственный способ сохранить жизнь и рассудок. Объяснение выглядело вполне здраво, но он в него не верил.

Прямо перед ним, в самом центре Лубянской площади, высилась статуя Феликса Дзержинского, обрамленная травяным газоном и кольцом дорожного движения. Историю жизни Дзержинского Лев знал наизусть. Как, впрочем, и каждый оперативник. Первый руководитель ЧК, политической полиции, созданной Лениным после свержения царского режима, он считался отцом‑основателем НКВД. Дзержинский стал примером для подражания. Учебники по специальности пестрели приписываемыми ему цитатами. Но самое важное и наиболее часто встречающееся его изречение звучало следующим образом: «Чекист должен закалять свое сердце жестокостью».

Жестокость стала неотъемлемой частью их служебного кодекса. Жестокость превратилась в добродетель. Жестокость стала необходимостью. Стремитесь быть жестокими! Жестокость владела ключами к идеальному государству. Если быть чекистом – значило следовать чему‑то вроде религиозной доктрины, то жесткость была одной из главных ее заповедей.

Во время обучения Льва основное внимание уделялось атлетизму, физической доблести, и этот факт скорее помогал, нежели препятствовал его карьере, создавая образ человека, которому можно доверять настолько, насколько кабинетный ученый вызывал подозрение. Но одновременно это означало, что по меньшей мере один вечер в неделю он вынужден был просиживать за учебниками, тщательно записывая все высказывания, которые полагалось знать наизусть каждому оперативнику. Обремененный слабой памятью, состояние которой отнюдь не улучшилось вследствие злоупотребления наркотиками, он никак не попадал под определение «книжного червя». Однако же необходимость помнить ключевые политические выступления имела жизненно важное значение. Любая заминка означала недостаток преданности и убежденности в правоте их дела. И вот теперь, после трех дней, проведенных дома, подходя к дверям Лубянки и оглядываясь на памятник Дзержинскому, Лев вдруг понял, что память его превратилась в дырявое решето – она по‑прежнему хранила цитаты, но не полностью и в неправильном порядке. Из тысяч и тысяч слов и выражений, из всей чекистской библии аксиом и принципов он совершенно отчетливо помнил лишь необходимость жестокости.

Льва пригласили в кабинет Кузьмина. Майор сидел за столом. Он знаком предложил Льву занять стул напротив.

– Тебе уже лучше?

– Да, спасибо. Жена говорила мне, что вы приходили.

– Мы беспокоились о тебе. Ты заболел в первый раз. Я проверил твое личное дело.

– Приношу свои извинения.

– Ты ни в чем не виноват. Ты поступил очень храбро, бросившись в ледяную воду. И мы рады тому, что ты спас Бродского. Он дал нам кое‑какие сведения, имеющие решающее значение.

Кузьмин постучал пальцем по тонкой черной папке, лежавшей перед ним на столе.

– В твое отсутствие Бродский признался. Для этого понадобилось два дня и два сеанса камфарной шоковой терапии. Он продемонстрировал выдающееся упрямство, но в конце концов сломался. Назвал нам имена семерых человек, симпатизирующих англичанам и американцам.

– Где он сейчас?

– Бродский? Его расстреляли вчера ночью.

А чего еще Лев ожидал? Он изо всех сил старался сохранить непроницаемое выражение лица, как если бы ему только что сообщили, что на улице холодно. Кузьмин взял в руки черную папку и протянул ее Льву.

– Здесь полный текст его признания.

Лев раскрыл папку. Зацепился взглядом за первую строчку.

– Я, Анатолий Тарасович Бродский, – шпион…

Лев перелистал машинописные страницы. Он узнал знакомый шаблон: сначала извинения и сожаления, а потом описание сути своего преступления. Он видел подобное уже тысячи раз. Признания разнились только в деталях: именах и местах.

– Вы хотите, чтобы я прочел это сейчас?

Кузьмин отрицательно покачал головой, протягивая ему запечатанный конверт.

– Он назвал семерых. Шестеро советских граждан и один венгр. Все они – предатели, сотрудничающие с иностранными правительствами. Я дал шесть имен другим оперативникам. А ты возьмешь на себя седьмое имя. Учитывая, что ты – один из моих лучших людей, тебе досталось самое трудное задание. Внутри конверта лежат результаты нашей предварительной работы, несколько фотографий и вся информация, которой мы в данный момент располагаем на этого гражданина. Как видишь, ее мало. Твоя задача состоит в том, чтобы собрать как можно больше сведений, и, если Анатолий не солгал, если этот человек действительно предатель, ты должен арестовать его и доставить сюда обычным порядком.

Лев вскрыл конверт и извлек оттуда несколько черно‑белых фотографий. Они были сделаны издали, во время скрытого наблюдения за объектом.

Со всех снимков на него смотрела собственная жена.

Тот же день

Раиса облегченно вздохнула – приближался вечер. Последние восемь часов она читала один и тот же материал во всех своих классах. Обычно она преподавала обязательную политическую историю, но сегодня утром из Министерства образования она получила специальное указание провести урок в соответствии с прилагаемым учебным планом. Очевидно, подобные указания были разосланы по всем московским школам, и их следовало выполнить немедленно, а обычные уроки возобновить с завтрашнего дня. В указаниях подробно объяснялось, что в каждом классе она должна обсудить с учениками то, как сильно Сталин любит детей своей страны. Любовь сама по себе превратилась в урок политики. Не было более значимой любви, чем Любовь Вождя и, соответственно, любовь каждого гражданина к своему Вождю. В качестве составной части этой Любви Сталин хотел, чтобы все дети, вне зависимости от возраста, помнили о мерах предосторожности, которые были обязаны соблюдать каждый день. Перед тем как переходить дорогу, они должны были посмотреть сначала налево, а потом направо. Им следовало соблюдать осторожность во время поездок на метро, и наконец особое внимание нужно было обратить на то, чтобы они не играли на железнодорожных путях. За последний год на рельсах произошло несколько трагических несчастных случаев. Безопасность советских детей превыше всего. Они – будущее. Для закрепления этого материала следовало привести несколько довольно нелепых примеров. Затем каждому классу предстояло написать небольшую контрольную для проверки того, насколько хорошо ученики усвоили материал.

Кто любит вас больше всех? Правильный ответ: Сталин.

Кого вы любите больше всех? Правильный ответ: смотри выше.

Неправильные ответы следовало записать в особую тетрадь.

Чего никогда нельзя делать? Правильный ответ: играть на железнодорожных путях.

Раиса могла только предполагать, что причиной последнего эдикта стало беспокойство партии по поводу численности населения.

Как правило, ее уроки оказывались более утомительными, нежели занятия по другим предметам. И хотя никто не требовал, чтобы ученики хлопали в ладоши, решив какое‑нибудь математическое уравнение, подразумевалось, что каждое упоминание ею генералиссимуса Сталина, Советского государства или грядущей мировой революции должно сопровождаться дружными аплодисментами. Ученики соревновались друг с другом, и никто не хотел показаться менее преданным делу светлого будущего, чем сосед по парте. Каждые пять минут занятие прерывалось, ученики вскакивали со своих мест и начинали топать ногами или стучать кулаками по партам, и Раисе тоже приходилось вставать и присоединяться ко всеобщему выражению восторга. Чтобы не отбить ладони, она лишь делала вид, будто горячо аплодирует, тогда как на самом деле пальцы ее едва касались друг друга. Поначалу она думала, что ученикам просто нравится шуметь и они пользуются первой попавшейся возможностью прервать урок. Но со временем она поняла, что это не так. Они боялись. Соответственно, поддержание дисциплины никогда не было для нее проблемой. Она редко повышала голос и почти никогда не прибегала к угрозам. Даже шестилетние дети понимали, что проявить неуважение к властям или заговорить без разрешения означало взять судьбу в собственные руки. При этом молодость не могла служить им защитой. Уже в возрасте двенадцати лет детей можно было расстреливать за преступления, совершенные ими самими или их родителями. Но этот урок Раисе преподавать не разрешалось.

Несмотря на то что в классах было много учеников, количество которых непременно бы возросло, если бы война не обошлась столь жестоко с демографией в стране, сначала она поставила себе целью знать каждого из своих учащихся по имени. Она считала, что, обращаясь к ним, покажет, что думает о каждом из них как о личности. Но Раиса быстро заметила, что дети испытывают неловкость, слыша, как она называет их по именам. Очевидно, они полагали, что здесь таится какая‑то скрытая угроза.

Если я запомню твое имя, то впоследствии смогу донести на тебя.

Эти ученики уже усвоили все преимущества анонимности, и Раиса поняла, что они предпочитают, чтобы каждому из них в отдельности она уделяла как можно меньше внимания. Не прошло и двух месяцев, как она перестала называть их по именам и вернулась к языку жестов.

Тем не менее, по сравнению с другими учителями, ей не пристало жаловаться. Школа, в которой она преподавала, средняя общеобразовательная школа № 17 – прямоугольное здание, приподнятое на коротких и толстых бетонных сваях, – была одной из жемчужин советской системы образования. Ее часто фотографировали, о ней много писали, и открывал ее не кто иной, как сам Никита Хрущев, который произнес целую речь в новом спортивном зале, пол в котором был натерт воском до такой степени, что его телохранители изо всех сил старались не упасть. Он заявил, что образование должно отвечать потребностям страны. А страна нуждалась в высококлассных и здоровых ученых, инженерах и чемпионах Олимпийских игр. Спортивный зал, расположенный рядом с главным корпусом, в ширину превосходил саму школу и был оснащен крытой беговой дорожкой и всевозможными матами, обручами, веревочными лестницами и гимнастическими мостиками. Все они использовались с максимальной нагрузкой как во время уроков, так и после них, поскольку физкультурой должны были заниматься все ученики в течение часа каждый день, вне зависимости от возраста. Смысл речи Хрущева и задуманный проект здания школы не представляли для Раисы секрета: стране не нужны поэты, философы и священники. Ей нужен производительный труд, который можно измерить количественно, и успех, который можно засечь по секундомеру.

Только одного из своих коллег Раиса могла назвать другом – Ивана Кузьмича Жукова, учителя русского языка и литературы. Она не знала, сколько ему лет на самом деле, он отказывался говорить об этом, но на вид ему было около сорока. Подружились они, в общем‑то, случайно. Как‑то он шутя пожаловался на размер помещения и фондов школьной библиотеки – комнатки величиной с платяной шкаф в подвале рядом с бойлерной, забитой наставлениями, старыми номерами газеты «Правда», специально одобренными и утвержденными произведениями отечественных авторов, среди которых не было ни одного иностранца. Выслушав его, Раиса шепотом посоветовала ему вести себя более осторожно. Этот шепот положил начало необычной дружбе, которая, с ее точки зрения, отличалась стратегической недальновидностью, учитывая манеру Ивана говорить начистоту. В глазах многих коллег он уже выглядел изгоем, взятым на заметку. Остальные учителя были убеждены, что дома, под полом, он прячет запрещенные книги или, хуже того, сам занимается сочинительством, контрабандным путем передавая страницы своей будущей книги на Запад. Он и впрямь дал ей запрещенный роман «По ком звонит колокол», который ей пришлось читать летом, сидя на парковых скамеечках, поскольку она не осмеливалась принести его домой. Раиса могла позволить себе поддерживать с ним дружеские отношения, поскольку ее собственная лояльность никогда не ставилась под сомнение. В конце концов, она была женой офицера госбезопасности, о чем знали почти все, включая некоторых ее учеников. Было бы логично предположить, что Иван станет держаться от нее подальше. Очевидно, он утешал себя тем, что если бы Раиса хотела донести на него, то уже давно сделала бы это, принимая во внимание, сколько безрассудных и неосмотрительных вещей он ей наговорил и как легко было бы ей шепнуть его имя на ухо мужу. Вот так и получилось, что наибольшим ее доверием среди коллег пользовался человек, заслуживший всеобщее недоверие, а он, в свою очередь, доверял женщине, которая не заслуживала его доверия по определению. Он был женат, и у него было трое детей. В то же время Раиса подозревала, что он тайно влюблен в нее. Она старательно гнала от себя все мысли об этом и надеялась, что и у него хватит ума, ради их общего блага, не зацикливаться на этом.

* * *

Напротив главного входа в школу, на другой стороне улицы, в фойе невысокого многоквартирного дома стоял Лев. Он снял военную форму и переоделся в штатское прямо на работе. На Лубянке имелся большой выбор гражданской одежды: целые шкафы были заполнены пальто, куртками, брюками всевозможных размеров, которые хранились специально для этой цели. Лев не задумывался о том, откуда взялись эти запасы, пока не обнаружил пятнышко крови на манжете своей рубашки. Эта одежда раньше принадлежала тем, кого казнили в здании в Варсонофьевском переулке. Ее выстирали, разумеется, но некоторые пятна удалить не получилось. Лев надел длинное шерстяное пальто ниже колен, надвинул на лоб меховую шапку и был уверен, что жена не узнает его, если случайно взглянет в его сторону. Он притопывал ногами, чтобы согреться, то и дело поглядывая на часы марки «Полет Авиатор» в корпусе из нержавеющей стали – подарок супруги ко дню рождения. Оставалось совсем немного до окончания ее последнего урока. Лев бросил взгляд на плафон над головой. Взяв стоявшую в углу швабру, он разбил лампочку, и фойе погрузилось в темноту.

Он уже не в первый раз организовывал слежку за женой. Три года назад Лев установил за нею наблюдение по причинам, которые не имели никакого отношения к ее политической неблагонадежности. Тогда они были женаты меньше года, и она вдруг стала отдаляться от него. Они жили вместе, но при этом врозь. Работа отнимала много времени, они встречались ненадолго по утрам и вечерам, обмениваясь ничего не значащими замечаниями, подобно двум рыбацким лодкам, отплывающим на промысел каждый день из одного порта. Он не верил, что изменился в роли мужа, и не мог понять, почему она изменилась в роли жены. Стоило ему заговорить на эту тему, как Раиса отделывалась заявлениями, что неважно себя чувствует, при этом не желая показаться врачу. Да и что это за болезнь такая, когда человек из месяца в месяц «неважно себя чувствует»? Единственное объяснение, которое приходило Льву в голову, заключалось в том, что она полюбила другого мужчину.

Преисполнившись подозрений, он отрядил недавно принятого на работу молодого и перспективного оперативника проследить за своей супругой. Агент вел слежку на протяжении недели. Лев нашел для себя оправдание в том, что поступает так из любви к жене, хотя собственные действия оставили у него в душе неприятный осадок. Однако же он пошел на серьезный риск, и дело было даже не в том, что Раиса могла заметить слежку. Узнай об этом его коллеги, они истолковали бы происходящее совершенно по‑другому. Если Лев не доверяет своей жене в сексуальном смысле, то разве заслуживает она и политического доверия? Хранит она ему супружескую верность или нет, занимается подрывной деятельностью или нет, для всех будет лучше, если ее отправят в ГУЛАГ. Просто так, на всякий случай. Но у Раисы не было романа на стороне, и об организованной им слежке никто так и не узнал. Вздохнув с облегчением, Лев принялся успокаивать себя тем, что ему нужно лишь проявить терпение и внимание, чтобы помочь жене справиться с теми трудностями, с которыми она столкнулась, в чем бы они ни состояли. По прошествии нескольких месяцев их отношения постепенно наладились. А Лев перевел молодого оперативника в Ленинград, представив дело так, будто тот пошел на повышение.

Но нынешнее его задание было совершенно другим. Приказ установить слежку пришел с самого верха. Дело приняло официальный характер, речь шла о государственной безопасности. На карту был поставлен уже не их брак, а их жизни. Лев не сомневался в том, что имя Раисы в предсмертное признание Анатолия Бродского вставил Василий. Тот факт, что другой оперативник подделал признание осужденного, ничего не доказывал: это было сделано или специально, с согласия руководства, или же Василий провернул эту операцию, что называется, «на голубом глазу», причем подсунул упоминание о Раисе еще в протоколы первых допросов Бродского, что для него не составило особого труда. Лев во всем винил себя. Взяв больничный, он предоставил Василию такую возможность, о которой тот мог только мечтать. И Лев попал в ловушку. Он не мог заявить, что признание было ложным: оно обрело статус официального документа, столь же подлинного и достоверного, как и прочие признательные показания. Единственное, что ему оставалось, – заявить о том, что он не верит в виновность Раисы и что предатель Бродский пытался очернить ее в отместку за свою поимку. Выслушав его, Кузьмин поинтересовался, откуда предатель мог знать о том, что он женат. Загнанный в угол, Лев пошел на ложь, в отчаянии заявив, что как‑то упомянул имя своей супруги в разговоре с ним. Но Лев не умел врать. Выгораживая супругу, он навлек подозрения на себя. Встать на чью‑либо защиту означало вплести нити собственной судьбы в полотно чужой жизни. Кузьмин решил, что подобное вероятное нарушение правил безопасности заслуживает самого тщательного расследования. Или Лев сделает это сам, или позволит другому оперативнику заняться этим делом. Услышав подобный ультиматум, Лев согласился принять это дело к производству исходя из того, что просто попытается защитить доброе имя своей жены. Точно так же, как три года назад он отбросил сомнения в ее супружеской неверности, ему предстояло теперь развеять сомнения в ее неверности делу партии.

На другой стороне улицы из ворот школы вывалилась ватага ребятишек и ручейками потекла в разные стороны. Какая‑то маленькая девочка перебежала через дорогу, направляясь прямо к дому, где притаился Лев, и вошла в фойе. Здесь было темно, и, когда под ногами у нее захрустели осколки разбитой лампочки, она остановилась, явно решая, стоит ли заговорить или промолчать. Лев повернулся, чтобы посмотреть на нее. Черные волосы девочки были схвачены на затылке красной ленточкой. На вид ей было лет семь, не больше. Щечки ее порозовели от холода. Вдруг она сорвалась с места и побежала, и ее маленькие каблучки звонко зацокали по ступеням лестницы, унося ее подальше от незнакомого дяди и поближе к дому, где, как она наивно полагала, будет в безопасности.

Лев подошел к стеклянной двери, глядя, как из здания выбегают последние ученики. Он знал, что сегодня внеклассных занятий у Раисы не было и что она скоро уйдет из школы. Ага, вот и она, остановилась у входа с коллегой‑мужчиной. У него была аккуратная седая бородка и очки в круглой оправе. Лев невольно отметил, что его никак нельзя было назвать непривлекательным. Мужчина выглядел образованным, воспитанным и утонченным, с умными глазами и портфелем под мышкой, раздувшимся от книг. Должно быть, это и есть Иван, учитель русского языка и литературы: Раиса упоминала о нем. На первый взгляд он выглядел лет на десять старше Льва.

Льву очень хотелось, чтобы они распрощались прямо у ворот школы, но они вместе зашагали прочь, беседуя о чем‑то своем. Он подождал, пока они не отойдут подальше. Они были явно хорошо знакомы, потому что Раиса весело рассмеялась какой‑то шутке, а Иван выглядел чрезвычайно довольным. А он, Лев, мог заставить ее смеяться? Очень редко. Он ничуть не возражал против того, чтобы смеялись над ним самим, когда он вел себя глупо или неуклюже. В этом смысле он обладал достаточным чувством юмора, но анекдотов и веселых историй не рассказывал. В отличие от Раисы. Она была веселой и шаловливой, игривой и остроумной. С самой первой их встречи, с того мгновения, как она обманом убедила его, что ее зовут Лена, он никогда не сомневался в том, что она умнее его. Учитывая риск, с которым была сопряжена интеллектуальная сообразительность, он никогда не ревновал ее – до сих пор, пока не увидел в обществе другого мужчины.

От долгого стояния на одном месте у Льва замерзли ноги. Он был рад уже хотя бы тому, что можно идти за своей женой и ее спутником на расстоянии примерно пятидесяти метров. В слабом оранжевом свете уличных фонарей следить за ними было нетрудно – прохожих здесь почти не было. Но все изменилось, когда они свернули на Автозаводскую, главную улицу, по имени которой была названа и станция метро, к которой они почти наверняка и направлялись. На тротуарах выстроились длинные очереди, тянущиеся к дверям продуктовых магазинов. Льву все труднее становилось не выпускать из виду жену, и ее неброский наряд отнюдь не облегчал ему задачу. У него не оставалось другого выхода, кроме как сократить разделявшее их расстояние, ускорив шаг. Теперь он шел меньше чем в двадцати метрах позади них. Появилась реальная опасность того, что, обернувшись, она увидит его. Раиса и Иван вошли на станцию метро «Автозаводская», и он потерял их из виду. Лев бросился вперед, лавируя между пешеходами. В такой толпе он легко мог упустить ее. В конце концов, как неоднократно хвастливо отмечала «Правда», это было самое лучшее и оживленное метро в мире.

Добравшись до входа на станцию, он спустился по каменным ступеням в вестибюль – роскошно оформленное сводчатое помещение, похожее на приемную палату какого‑нибудь посольства, с мраморными колоннами кремового цвета и полированными перилами красного дерева, залитое ярким светом из плафонов дымчатого стекла. Наступил час пик, и на станции яблоку негде было упасть. Тысячи людей в длинных пальто и шарфах выстроились в очередях перед турникетами. Расталкивая встречных, Лев вновь поднялся по ступеням и принялся высматривать жену поверх голов. Раиса и Иван уже миновали металлические воротца и теперь медленно продвигались к эскалатору. Лев вновь скользнул в толпу, протискиваясь вперед. Но, когда он оказался плотно зажатым со всех сторон, ему поневоле пришлось прибегнуть к грубым методам, отодвигая людей с дороги. Никто не осмелился на нечто большее, нежели бросать недовольные взгляды, поскольку никто не знал, кем мог оказаться Лев.

Он добрался до турникета как раз вовремя, чтобы увидеть, как его жена исчезает из виду. Он прошел через него и устремился к эскалатору, заняв первое же свободное место. Перед ним на уходящей вниз механической лестнице с деревянными ступенями колыхалось море зимних шапок и шляп. В надежде разглядеть хоть что‑нибудь он подался вправо. Раиса стояла примерно на пятнадцать ступенек ниже. Чтобы иметь возможность разговаривать с Иваном, который остановился на ступеньку выше и позади нее, она развернулась и смотрела вверх. Лев попал в поле ее зрения. Он тут же нырнул за спину мужчины перед собой и, только доехав почти до самого низа, рискнул выглянуть снова. Проход разделялся на два туннеля, к поездам, идущим на север и на юг. Оба были битком набиты пассажирами, медленно продвигающимися к платформам, чтобы успеть на следующую электричку. Лев снова потерял жену из виду.

Если Раиса собиралась домой, она должна была проехать три остановки на север по Замоскворецкой линии и выйти на «Театральной», чтобы сделать пересадку. Ему оставалось только надеяться, что он не ошибается, и Лев протиснулся на платформу, глядя по сторонам, всматриваясь в напряженные лица справа и слева – все они были обращены в одну сторону в ожидании поезда. Он дошел уже до середины платформы, но Раисы по‑прежнему нигде не было видно. Может, она села на поезд, идущий в другую сторону? Внезапно какой‑то мужчина перед ним шагнул вбок, и Лев увидел портфель Ивана. Раиса обнаружилась рядом с ним; они стояли у самого края платформы. Лев был так близко, что, протяни он руку, мог коснуться ее щеки. Стоит ей чуть‑чуть повернуть голову – и они встретятся взглядами. Она почти наверняка могла заметить его краешком глаза и если до сих пор не увидела его, то только потому, что не ожидала увидеть. А спрятаться ему было негде. Лев принялся протискиваться дальше, ожидая, что она вот‑вот его окликнет. Он не сумеет сделать вид, что оказался здесь случайно. Раиса сразу же поймет, что он лжет и что он специально преследовал ее. Он отсчитал двадцать шагов и остановился у края платформы, глядя на мозаику перед собой. По его лицу ручьями струился пот. Он не осмеливался вытереть его и взглянуть в ее сторону из боязни, что она его увидит. Лев попытался сосредоточиться на мозаике, демонстрирующей военную мощь Страны Советов, – на ней был изображен танк с поднятым вверх стволом, по бокам которого стояли тяжелые артиллерийские орудия, а на броне размахивали автоматами советские солдаты. Очень медленно он повернул голову. Раиса разговаривала с Иваном. Она не видела его. Из туннеля платформу обдало порывом теплого воздуха. Приближалась электричка.

Когда все головы повернулись в ее сторону, Лев вдруг заметил какого‑то мужчину, который глядел прямо на него, не обращая внимания на поезд. Он лишь скользнул взглядом по Льву, и глаза их встретились на какую‑то долю секунды. Мужчине на вид было лет тридцать. Лев никогда не встречался с ним раньше, но мгновенно понял, что это – его коллега‑чекист. На платформе находился еще один оперативник госбезопасности.

Толпа подалась к дверям поезда. Агент исчез. Двери открылись. Лев не пошевелился; он стоял, отвернувшись от электрички, по‑прежнему глядя туда, где только что были эти холодные глаза убийцы‑профессионала. И только когда его стали толкать пассажиры, выходящие из поезда, он пришел в себя и сел в вагон, соседний с тем, в который вошла Раиса. Кем был этот оперативник? Почему они отправили еще одного агента следить за его женой? Или ему уже не доверяют? Ну разумеется, не доверяют. Но он никак не ожидал, что они решатся на такие крайние меры. Он протиснулся к окну, из которого виден был соседний вагон, и увидел руку Раисы: она держалась за поручень. Второго оперативника нигде не было видно. Двери вот‑вот должны были закрыться.

Дата добавления: 2015-06-04