Часть II 8 страница. Они вместе поехали в Отрадное, чтобы отвезти Мари ее часть от продажи дома

Они вместе поехали в Отрадное, чтобы отвезти Мари ее часть от продажи дома. Принимая из рук брата толстый конверт, запечатанный красным сургучом, куда он вложил двадцать пять тысяч рублей ассигнациями, молодая женщина заплакала от счастья. Даже не проверив содержимое пакета, она подписала расписку, подготовленную Николаем, и сказала:

– Эти деньги спасут нас от разорения! У нас столько долгов! Благодарю тебя от всей души, Николай! Владимир Карпович, конечно, также выразит тебе свою признательность, как только вернется. Да, он еще в отъезде. Но я жду его со дня на день…

Всякий раз, когда она говорила о муже, в ее глазах появилась искорка неловкости. Мария закутала живот серой шалью. Софи, не видевшая ее более двух месяцев, заметила пополневшую талию, осунувшееся лицо, и прошептала:

– Вы не скрываете от нас радостную новость?

Мария густо покраснела.

– Да, я жду ребенка, – пролепетала она.

– Но это чудесно! – воскликнула Софи. – Когда же?

– Через четыре месяца!

Николай поздравил сестру довольно неловко, совсем по‑мужски.

– Как ты его назовешь? – спросил он.

– Сергей, если будет мальчик, – ответила Мария, – Татьяна, если девочка.

– А кого бы ты хотела?

– Мальчика!

Она будто разрывалась между гордостью и стыдливостью. И боялась заглянуть брату в глаза. Ее нервные пальцы теребили бахрому шали. Софи была потрясена при мысли о том, что ее золовка в скором времени познает счастье, о котором она сама так долго и напрасно мечтала! При виде этой молодой женщины, которая скоро подарит жизнь ребенку, она ощутила прилив восхищения, нежности и зависть, словно этот самый естественный в мире акт был одновременно самым удивительным и самым блистательным.

– Рассчитывайте на нас, Мари! – сказала она. – Если вам что‑нибудь понадобится…

Они расцеловались и начали болтать по‑женски о будущем. Мария разволновалась больше, чем положено. Можно было подумать, что она пыталась убедить себя в том, что ее ждет блаженство, хотя и знала, насколько оно невозможно. Поначалу позавидовав ей, Софи теперь спрашивала себя, не должна ли она, напротив, пожалеть золовку. По какой‑то таинственной причине события, которые любой другой женщине обещали счастье, для Марии обретали угрожающий характер. Она притягивала бедствия, как некоторые горы притягивают грозовые тучи. Вокруг не существовал спокойный и светлый мир, но на лбу ее все время витала тень. Что за жизнь ожидает эту мать без мужа, этого ребенка без отца? «Я глупая! – подумала Софи. – Все драматизирую! Немало неудачных браков были спасены после рождения ребенка!» Несмотря на такой вывод, ее не покидала жгучая тревога. И было трудно притворяться веселой до конца визита.

На обратном пути Софи поделилась с Николаем своими размышлениями.

– Мне тоже не удается порадоваться, – сказал он. – В этом доме от всего веет разногласием, запустением, бедностью, стыдом! Седов все время шастает по горам, по долам, Мария не способна защитить себя, слуги наглые, холодный очаг! Ребенок появится на свет в самых жалких условиях!

– Что можно сделать для нее? – вздохнула Софи.

– Ничего. В сущности, как мне кажется, ей нравится страдать. Она бессознательно выбрала Седова, потому что он – существо, способное сделать ее до предела несчастной!

Софи дождалась конца обеда и только тогда сообщила Михаилу Борисовичу, что он станет дедом. Месье Лезюр собрался было расточать поздравления, но в последнюю секунду сдержался, решив сопоставить свои ощущения с позицией хозяина дома. А тот предпочел отмалчиваться, оставаясь невозмутимым и угрюмым.

– Разве вы не рады, батюшка? – спросил Николай, рассерженный этим молчанием.

– Я не понимаю, почему должен испытывать радость при мысли, что в скором времени на земле появится еще один Седов, – сказал Михаил Борисович.

Софи, в свою очередь, не смогла сдержаться:

– Это все‑таки ваша дочь…

– Ну и что с того? – прорычал Михаил Борисович. – Избавьте меня от общепринятых сентенций! Это событие ни в коей мере не касается нашей семьи!

Месье Лезюр сдерживал улыбку. Глубоко опечаленные Николай и Софи переглянулись. Из‑за стола вышли, будто после поминок. В этот вечер Михаил Борисович выкурил целую трубку, и его сноха не упрекнула его в неосмотрительности. К тому же она не предложила протереть его очки, когда он собрался почитать газету.

Осознав, что причинил боль близким, Михаил Борисович все последующие дни, напротив, старался быть очень приветливым. Желание обладать Софи ослабевало теперь, когда она снова стала женой Николая. Вновь оказавшись в роли свекра, он стремился ограничить свои притязания доступными радостями. Набравшись терпения и с помощью воображения, он сумеет, думал Михаил Борисович, довольствоваться крохами счастья, падающими со стола супругов. Он наблюдал за ними, находил, что они плохо подходят друг другу, и хранил в сердце надежду, не желая определить ни ее характер, ни срок исполнения.

После возвращения Николая Софи снова стала ездить по деревням. И не было в имении семьи, не ставившей перед нею какой‑нибудь проблемы, не спрашивавшей у нее совета. Браки между крепостными заключались с одобрения хозяина, и именно к ней обращались жених и невеста с просьбой походатайствовать перед Михаилом Борисовичем. И в самом деле, он никогда не отказывал в согласии и был чрезвычайно рад, что может доказать снохе, насколько у него широкие взгляды. Она тоже вовсе не смущалась, если молодая пара являлась к хозяину и падала на колени посреди кабинета. Парни были коротко пострижены, а косы девушек украшали разноцветные ленты. Оба, не смея шевельнуться из уважения к хозяину, боялись даже взглянуть на своего господина, подавляющего их своей тенью. Покружившись вокруг них и внимательно осмотрев со всех сторон, Михаил Борисович неизменно изрекал:

– Прекрасно! Но родите мне побольше детей! Иначе берегитесь!

И он отсылал их, громко смеясь. Софи упрекала его в суровости, а он еще больше смеялся. Никогда ей не удастся внушить ему свои идеи! Чтобы вновь обрести веру в себя, Софи время от времени ходила смотреть, как работает Никита.

Однажды, когда она входила в маленькую рабочую комнату, ее поразило, как взволнован был мальчик, устремившийся ей навстречу. По всей видимости, ему надо было сделать признание или задать ей вопрос, а он не знал, как к этому приступить. Наконец, Никита решился: Антип только что рассказал ему необыкновенную вещь. Правда ли, что в Санкт‑Петербурге Николай Михайлович и его друзья ищут наилучший способ обеспечить счастье для народа? Озадаченная, Софи задумалась на секунду, затем осторожно ответила:

– Действительно, многие люди хотят улучшить участь крепостных. Я убеждена, что в один прекрасный день все вы будете освобождены…

– А зачем господам делать это? – спросил Никита.

Простодушие его души отражалось в легком сиянии глаз.

– Из жажды справедливости, – ответила она.

Он все еще не понимал. Его светлые, почти белые брови нахмурились. Он сдерживал дыхание, но сильные ноздри его коротковатого носа раздувались.

– Если они освободят нас, то обеднеют, – сказал он.

– Сознание того, что они сделали доброе дело, вознаградит их за эти потери!

– Быть может, для некоторых так и будет… Но для других?..

– Остальных повлечет за собой ход Истории, – ответила она. – Россия не может бесконечно оставаться единственной в Европе страной, где процветает рабство!

Он вздохнул:

– Вы действительно в это верите, барыня? А я не могу себе представить, что не будет вдруг ни хозяев, ни рабов! Даже если нас освободят, мы никогда не станем такими, как вы.

– Почему?

– Потому что мы люди иной породы, не вашей. Наше рождение наложило отпечаток на нашу плоть. У нас мужицкая кожа на мужицких костях. Обучите меня, освободите меня, оденьте меня в роскошные одежды, я все равно останусь бедняком!

Он раскинул руки, опустил голову, и все его тело выражало смирение перед роковой неизбежностью.

– Абсолютная глупость! – воскликнула Софи. – Однажды ты прочитал мне оды Ломоносова, помнишь об этом?

– Да, барыня.

– Что ты знаешь о нем?

– Ничего.

– Тогда слушай: этот человек, ставший в прошлом веке первым великим русским поэтом, основателем русской школы изучения химии и физики, тот, кто написал правила русской грамматики, способствовал развитию русского театра, изучению русской истории, создал Московский университет, – этот человек был сыном безграмотного рыбака с побережья Белого моря. В девятнадцать лет, обуреваемый жаждой знаний, он убежал из родительской избы в большой город. И после долгих лет учения, жестокой борьбы и многочисленных трудов в конце концов стал всеми уважаемым дворянином, осыпанным почестями со стороны императрицы. Если бы этот несчастный парень рассуждал так, как ты, он бы никогда не осмелился проложить себе дорогу в мир литературы, искусства и наук!

Покоренный, Никита слушал волшебную сказку. Наконец он спохватился и прошептал:

– Он был гением, барыня!

Она уже собиралась ответить, что гениальность не обязательна для того, чтобы верить в будущее, как вдруг суровый голос заставил его подскочить:

– Неужели появится новый Ломоносов в наших стенах?

На пороге стоял Михаил Борисович. Он весело улыбался, но глаза его были злыми. Что он уловил из разговора? Софи казалось, что ее застали врасплох, хотя ей не в чем было себя упрекнуть. Сердясь на себя из‑за этого замешательства, она пробормотала:

– Я объясняла Никите, что он не должен стыдиться своего скромного происхождения!

– Ну конечно! – подхватил Михаил Борисович. – У него даже есть причина быть этим довольным! Ну разве вы заинтересовались бы им, не будь он крепостным?

Поскольку Софи молчала, презирая подобные перепалки, Михаил Борисович громко добавил: «В этом мире все пошло вверх дном!» – и удалился, громко топая по коридору. Оставшись один в своем кабинете, он упрекнул себя, что так быстро отступил. Но ему не продержаться бы долго в присутствии снохи, не дав воли гневу. Участие, с которым она относилась к Никите, слишком раздражало его! Что особенного нашла она в этом ничтожном мужлане двадцати двух лет от роду с белокурыми волосами и голубыми глазами? Присутствие мальчишки в доме со дня на день становилось все невыносимее для Михаила Борисовича. Он жалел, что не дал ему вольную и не отослал в город, о чем просила его когда‑то Софи. В голову ему пришла вдруг идея: почему не предоставить ему сегодня то, в чем он отказал снохе несколько лет назад? Но, быть может, она уже не хочет этого? Возможно, подобно стольким верным женам, она предпочитает оставить при себе своего чичисбея? Тем хуже для нее! Предложение будет выглядеть особенно смешным! Михаил Борисович наслаждался, представляя себе тайные терзания женской совести. Все, что казалось ему результатом преступных мечтаний Софи, пробуждало в нем возмущение, ревность, надежду, злость, желание, и это смешение чувств вызывало приятное головокружение. На следующее утро он пригласил ее в свой кабинет и вкрадчивым тоном объявил, что подумал о судьбе Никиты:

– Как всегда, вы были правы, дорогая Софи; мы не имеем права удерживать этого молодого человека в униженном положении. Я решил освободить его.

– Неужели это возможно? – с надеждой воскликнула она.

– Разве вы не просили меня об этом?

– Но так давно!

– Эта идея долго созревала в моей старой голове. Никогда не поздно сделать доброе дело. Никита, конечно, не Ломоносов, но он заслуживает лучшей участи, нежели убогая работа, которую он здесь выполняет. Я собираюсь отдать ему его паспорт и отправить в Санкт‑Петербург с рекомендательным письмом. Он знает четыре правила арифметики, ловко справляется со счетами и станет помощником счетовода в каком‑нибудь торговом деле. А когда заработает достаточно денег, выкупит у меня свою вольную. Будьте покойны, я потребую от него умеренную плату! Возможно, даже, что отдам ее ему просто так! Вы довольны?

Он надеялся заметить признаки смятения у снохи и был удивлен, что та и бровью не повела. «Она умело скрывает свою игру», – подумал он. Софи поблагодарила его и покинула кабинет преисполненная удовлетворения. Но, радуясь за Никиту в связи с открывшимися перед ним благодаря решению Михаила Борисовича перспективами, она грустила, что придется расстаться с юношей, чью склонность к учению поощряла. Софи нашла Никиту в его рабочей комнате за чтением «Российской истории» Ломоносова. Когда она сообщила юноше, что он вскоре покинет Каштановку и будет жить в Санкт‑Петербурге, тот побледнел, а глаза его расширились. Стоя перед Софи, Никита машинально перебирал пальцами косточки на счетах. Долгое время молчание нарушал лишь стук деревянных кружочков, бьющихся один о другой.

– Благодарю вас, барыня, – сказал он наконец. – Я знаю, что все это мне во благо. Я поеду туда, потому что вы этого хотите…

– Надеюсь, ты тоже этого хочешь? – спросила она.

– Я ничего не просил.

– В Санкт‑Петербурге с тобой будут обращаться как с работником, а не рабом; ты заработаешь денег и когда‑нибудь выкупишь вольную…

– Зачем нужна свобода, если нет счастья? – пробормотал Никита, глядя ей прямо в глаза.

Это заявление смутило ее. Быть может, он хотел сказать, что предпочитает остаться крепостным, но жить при ней, вместо того чтобы стать свободным человеком, но не видеть ее? Она не желала признавать этого. Существовало объяснение попроще: Никита был привязан к своей деревне, своим хозяевам и страдал оттого, что придется уехать в большой город, где он никого не знал!..

– Барыня! Барыня! – простонал Никита хриплым голосом.

Он глядел на нее ласковым собачьим взглядом. Опасаясь, что Никита заметит ее волнение, Софи неопределенно улыбнулась ему и вышла из комнаты.

* * *

С тех пор как вернулся, Николай двадцать раз собирался нанести визит Дарье Филипповне и двадцать раз отказывался делать это. Он больше не испытывал и намека на чувство к ней, и даже воспоминание об их связи угнетало его. Не получив от него никакого письма, она была, конечно, готова к разрыву. И тем не менее он боялся, что ему придется говорить ей открыто, что между ними все кончено. Объяснение, на которое у него не хватало мужества решиться, было навязано ему случайно, да еще тогда, когда он об этом уже не думал. Однажды пополудни у въезда в Псков его сани повстречались с санями Дарьи Филипповны. Она выезжала из города, а он въезжал в него. Их взгляды перекрестились. Дарья Филипповна побледнела под меховым капором. Николай приказал вознице придержать лошадей. Женщина сделала то же самое. Сани встали, прижавшись друг к другу. Николай, которого вдруг охватила жалость, сказал:

– Я так давно хотел повидать вас, Дарья Филипповна.

– Я тоже, – со вздохом произнесла она.

– Где мы могли бы поговорить спокойно?

– Вы это прекрасно знаете! Поехали!

Он понял, что она хочет увезти его в китайский павильон, и недоверчиво нахохлился. Сани тронулись, впереди – повозка Николая, позади – Дарьи Филипповны. Воздух был свеж. Снег на земле искрился розовым светом, по ветвям деревьев – голубым. Веселый звон колокольчиков плохо сочетался с мрачными мыслями путешественников. Наконец дорога привела на поляну. Посреди белого пространства странное сооружение, пестрящее четырьмя цветами, напоминало груду овощей, застигнутых морозом. Николай вошел вслед за Дарьей Филипповной в зал. Там было очень холодно, как во время их первого поцелуя. При каждом выдохе у рта Дарьи Филипповны появлялись клубы пара. Ее взгляд сделался томным, и она прошептала:

– Тебе это ничего не напоминает?

– Да, напоминает, – признался он.

И поскольку решил нанести удар быстро и жестко, чтобы покончить с прошлым, добавил:

– Но нужно положить этому конец!

– О! Не говори так! – воскликнула она и укусила руку через перчатку. – Я не могу поверить, что твоя страсть ко мне была лишь вспышкой пучка соломы! Ты что же, полюбил другую?

Он не ответил. Глаза Дарьи Филипповны наполнились слезами. Николай внимательно рассматривал ее, заметил веки в морщинах, неровности кожи и удивлялся, как мог плениться ею. Промолчав довольно долгое время, он наконец мягко сказал:

– Рано или поздно наша связь закончилась бы именно так. Мы пережили чудесные мгновения. Так не будем же омрачать это воспоминание пошлой ссорой. Теперь я горячо желаю, чтобы мы остались добрыми друзьями.

Она упрекнула его в жестокости и потребовала вернуть ее письма. Он признался, что сжег их, и это до предела усугубило ее отчаяние. Упав в кресло, она рыдала:

– Подумать только, с каким доверием я относилась к тебе! Ты просто эгоистичное чудовище! С холодным сердцем! О! Как я страдаю!.. Уходи! Уходи! Больше ты никогда обо мне не услышишь!

Висевшая на стене китайская маска красно‑кирпичного цвета с перекошенным от гнева ртом будто бы заступалась за нее. Николай решил, что разумнее будет удалиться. Он уже готов был переступить порог, когда Дарья Филипповна воскликнула:

– Останься! Я тебе все прощаю!

Втянув голову в плечи, он бросился вон и прыгнул в сани.

– Домой! – приказал он веселым голосом.

Когда лошади тронулись, он всем своим существом ощутил удовлетворение по поводу выполненного долга.

* * *

Получив на руки паспорт и рекомендательное письмо к торговцу кожами в Санкт‑Петербурге, Никита отправился в дорогу в первый четверг марта месяца. В тот же вечер Антип тайком принес Софи тетрадь, которую должна была прочитать только она. Этот поступок Никиты очень рассердил ее. Она не хотела, чтобы другие мужики знали о благоговении, внушенном ею Никите. К счастью, странички были перетянуты лентой, запечатанной к тому же воском.

– А! Я знаю, что это такое! – прошептала она равнодушным голосом. – Запоздавшие счета…

– Именно так Никита и мне сказал, барыня! – пробормотал Антип с готовностью, показавшейся Софи подозрительной.

И он добавил, заморгав толстыми веками в рыжих ресницах:

– Если бы вы видели, каким он был, когда отдавал мне эти счета! Можно было подумать, что он протягивает мне всю душу на подносе!..

Она смерила Антипа взглядом с головы до ног, и он исчез, лебезя как шут. Поскольку до ужина оставался целый час, Софи пошла в свою комнату и раскрыла тетрадь. Почерк стал получше. Орфография тоже.

«Мой отец – дело решенное. Те, кто меня окружает, полагают, что мне повезло. Один я знаю, почему у меня так тяжело на сердце! Покинув Каштановку, я потеряю свет моей жизни. Когда я буду далеко, он будет светить для других, а я буду страдать во тьме. Антип рассказал мне все о Санкт‑Петербурге, о его улицах, каретах, магазинах и жителях. Он говорит, что там люди печальные, важные и торопливые; что бедные там еще беднее, а богатые – богаче, нежели в деревне; что на каждом углу улицы можно увидеть, как проезжает император, и тогда – горе тебе! Я опять вспомнил, что говорила моя благодетельница о крепостных, якобы имеющих право жить, как другие. Пусть услышит ее Господь! Однажды на ярмарке в Пскове я остановился перед торговцем птиц, купил жаворонка и отпустил его на свободу. Птичка полетела прямо в небо, описала большой круг и запела от радости. Быть может, господа сумеют убедить царя и он всех нас освободит, как жаворонков на ярмарке, чтобы слышать, как мы поем ему хвалебные песни? Но время веселиться еще не пришло. Я взял старые газеты, которые Антип привез из Санкт‑Петербурга, и громким голосом прочитал в людской, что пóвара с женой – прачкой и хорошенькой дочкой шестнадцати лет, умеющей гладить рубашки, продают. Было там и много других объявлений такого же рода. Вместо того чтобы возмутиться, слуги, окружавшие меня, серьезно обсуждали цены на крепостных в городе и в деревне. Федька был горд, поскольку мог рассказать, что один граф продал другому его дядю за три тысячи рублей как лакея. А мне было стыдно. И я подумал: в самом ли деле они хотят стать свободными? С тех пор как я научился читать и писать, я стал отличаться от других слуг. Я размышляю над вещами, о которых они понятия не имеют, и это огорчает меня. День отъезда приближается. Я побывал у отца и мачехи, в деревне. Они долго плакали, трижды благословили меня и попросили присылать им денег. Потом я обошел все избы, и в каждой мне пришлось что‑нибудь съесть: гречневую кашу, гороховый кисель, варенье из ягод, соленые грибы. Отец Иосиф наказал мне усердно посещать церковь, потому что в городе лукавый хитрее, чем в деревне. Вчера дворовые люди в Каштановке устроили мне ласковые проводы. Василиса причитала: „Хлеб в нашем доме сладок! Какой же будет хлеб в столице, где серые камни?“ В моих глазах тоже стояли слезы. Вечером я допоздна играл на балалайке, пел песни со всеми. И печаль моей души возносилась к небу вместе с голосом. Сегодня я хорошенько помылся в бане. Затем пошел повидать хозяев. Старый барин и молодой приняли меня ласково. Молодой барин сказал: если мне понадобятся советы в Санкт‑Петербурге, надо лишь обратиться от его имени к какому‑то Платону, слуге господина Ладомирова. Моя благодетельница вручила мне на дорогу кожаный кошелек с деньгами. Я никогда не расстанусь с этой святыней. С нею меня и похоронят. Я пишу эти строки в кровати, при свете свечи. На рассвете сяду в телегу, которая повезет меня в Псков. Оттуда ломовик доставит меня вместе с обозом товаров в Санкт‑Петербург. Я не горю желанием прибыть туда. Прощай, моя деревня! Прощай все, что я любил!..»

Софи заканчивала чтение, когда в комнату вошел Николай. Не в силах справиться с замешательством, она протянула ему тетрадь. Он, в свою очередь, пробежал написанное и сказал с меланхолической улыбкой:

– Бедный парень! Ты покорила его на всю жизнь. Впрочем, то, что он здесь написал – прелестно. Мне хотелось бы показать эти строки нашим друзьям в Санкт‑Петербурге. Они восприняли бы их как оправдание наших усилий.

* * *

Некоторое время спустя Николай получил письмо от некоего Мойкина, юридического советника из Пскова, который просил его приехать и повидаться с ним в его конторе по делу. Если не последует отмены приказа, он будет ждать Николая в следующую субботу, в четыре часа. За Мойкиным закрепилась репутация сутяги и сквалыги, но, поскольку Николаю нечего было опасаться, он не проигнорировал приглашения.

Мойкин принял его с чрезвычайной любезностью, провел его в набитую делами комнату, сел за стол и вдруг стал похож на грызуна. Его маленькие черные глазки сместились в сторону длинного носа. Тонкая линия усов очерчивала угловатые челюсти. Свои загребущие лапки он поднял на середину груди. Груды бумаг представляли собой его запас продовольствия.

Когда Николай спросил Мойкина, по какой надобности тот его вызвал, юридический советник углубился в странные рассуждения о мягкой погоде и будущем земледелия в России, затем добавил:

– Я предпочел бы дождаться приезда Владимира Карповича Седова для того, чтобы изложить вам дело.

– Мой зять должен приехать? – спросил удивленный Николай.

– Да. Подчиняясь именно его распоряжением, я и позволил себе предложить вам эту встречу.

– Чего он хочет от меня?

– Он сам вам это объяснит.

– В таком случае, почему он не обратился прямо ко мне? Нам не нужны посредники.

– Вас смущает мое присутствие? – спросил Мойкин. – Напрасно! Я здесь не только для того, чтобы помогать Владимиру Карповичу, но и для того, чтобы разъяснить все вам. Если вы оба доверитесь мне, я рассужу вас.

– Нам не о чем судиться!

– Ну как же, есть о чем! О продаже дома в Санкт‑Петербурге…

– И что?

– Я считаю, что она закончилась не совсем корректно…

Николай был так поражен, что с секунду колебался, прежде чем вскипеть. Затем гнев охватил его со всех сторон. Он закричал:

– Поясните вашу мысль, сударь!

В этот момент за его спиной распахнулась дверь. Николай обернулся и увидел, что вошел его зять, выбритый, костистый, ироничный и в голубом галстуке, повязанном под подбородком.

– Прошу прощения, что слегка опоздал, – сказал он, – но улицы так запружены…

Даже не поздоровавшись с ним, Николай спросил:

– Как я должен это понимать? Вы оспариваете законность продажи?

– И не подумаю! – ответил Седов, присев на краешек стола и скрестив ноги. – Подписи проставлены, деньги оплачены, квитанция передана правообладателю. Все в порядке… по‑видимому!

– И в чем тогда дело?

– Вот в чем! – вмешался Мойкин. – Несмотря на видимую правомерность сделки, Владимир Карпович справедливо считает себя обделенным при разделе. Он полагает, что вы могли продать подороже…

Нога Седова слегка покачивалась в пустоте.

– Мы по взаимному соглашению назначили минимальную сумму в восемьдесят тысяч рублей! – сказал Николай.

– Но это было до наводнения! – вставил Мойкин, подняв пожелтевший от табака указательный палец. – С тех пор цены на дома выросли!

– Разумеется! – заметил Николай. – Доказательство? Я продал за сто!

– Еще немного бы упорства, и вы получили бы сто двадцать пять.

– Конечно, нет!

– Не выходите из себя, мой дорогой! – смеясь, сказал Седов. – Ни вы, ни я ничего не смыслим в таких делах. Вне всякого сомнения, окажись я на вашем месте, и меня обвели бы вокруг пальца, как вас. Меня огорчает лишь результат. Получается так, что, будь вы поухватистей, мы получили бы больше, вот и все! В моем печальном положении десятью тысячами больше или меньше – это имеет значение. Та денежная малость, которую, благодаря вам, получила Мария, уже ушла на оплату наших долгов. У нас ничего не осталось на жизнь, ничего, чтобы достойно подготовиться к рождению вашего племянника или племянницы!.. К счастью, господин Мойкин в очередной раз любезно согласился помочь мне. Но рано или поздно, с ним тоже надо расплатиться. Заинтересованность прежде…

– О да! – вздохнул Мойкин, стыдливо потупив очи.

– Куда вы ведете? – спросил Николай.

– По справедливости, – заговорил Седов, – вы должны бы были по мере возможности возместить убытки, которые понесла Мария из‑за того, что вы уступили по ничтожной цене дом, который вам поручили продать на самых выгодных условиях. Заплатите нам еще десять тысяч рублей из вашей личной доли, и я обещаю вам, что больше не стану докучать вам этой историей!

– Ни за что на свете! – пробурчал Николай, сдерживая нервную дрожь.

– Вы так мало любите Марию? – сказал Седов.

– Я слишком люблю ее, чтобы давать ей деньги, которые осядут в вашем кармане!

– Прекрасное оправдание! Иными словами: если бы она не нуждалась, вы, не размышляя, предложили бы ей помощь!

Мойкин засмеялся, но его смех был похож на чиханье.

– Не пытайтесь вывести меня из себя! – разозлился Николай. – Я решил сохранять спокойствие. Да, я, быть может, передал бы моей сестре несколько тысяч рублей, если бы она сама попросила меня об этом, но поскольку вы обвиняете меня в том, что я плохо защищал ваши интересы при продаже, повторяю, вы ничего не получите от меня ни путем упреков, ни угроз. Мария в курсе ваших действий?

– Нет, – ответил Седов.

– Тем лучше! Так, по крайней мере, я могу с прежней нежностью относиться к ней.

– Эта нежность вам недорого стоит!

Мойкин скрестил свои когти на пухлом животе и прожужжал:

– Николай Михайлович, позвольте старому служителю закона предостеречь вас от опасностей упорства. Чтобы избежать неприятностей, вы должны принять вполне разумное предложение Владимира Карповича.

– На какие неприятности вы намекаете? – спросил Николай. – Вы хотите привлечь меня к суду?

– Господи, нет! Мы бы проиграли дело!

– Тогда что вы имеете в виду? Объяснитесь!

Глаза Седова заблестели от злости. Губы сжались и уголки их опустились.

– У каждого человека есть слабые точки, Николай Михайлович, – сказал он. – Мы многое знаем о вас. И нам легко будет причинить вам вред…

Николай сразу подумал, что двое пройдох в курсе его принадлежности к тайному обществу. Но, как бы ни велика была опасность доноса, он не мог, не обесчестив себя, согласиться на сделку, предложенную ему зятем! Лучше умереть, чем прослыть трусом!

– Я не боюсь вас, господа! – гордо заявил он.

И пошел к двери.

– Взвесьте хорошенько все «за» и «против», Николай Михайлович! – крикнул ему вслед Седов. – И не мешкая слишком долго, возвращайтесь к нам! Иначе вы обо всем пожалеете!

Выйдя на улицу, Николай удивился, что до конца сохранял спокойствие. Лишь забота о том, чтобы не испортить отношения с сестрой, удержала его от пощечины Седову. «И все же надо было ударить его! Он заслужил это! Какой мерзавец!» – повторял он, шагая по улицам. По здравому размышлению, Николай решил, что Седов не может осуществить своих угроз. Ведь дело заключалось в банальной попытке запугать. Поскольку ставка на десять тысяч рублей провалилась, Мойкин и Седов скоро снова приступят к делу, но с требованиями поскромнее. Затем, столкнувшись с неуступчивостью Николая, они окончательно откажутся от притязаний. Успокоившись, Николай с интересом стал смотреть, что происходит в городе. В маленьких садиках, окружавших деревянные дома, все деревья уже распустились. Бледное солнце светило в окна. Между камнями на дороге проросла крапива.

Николай пересек опустевший рынок, где еще витал рыбный запах, и направился к Кремлю. Часовой с алебардой в руке посмотрел на него с безразличием. Николай поднялся по широкой изогнутой лестнице, вошел в собор и остановился, чтобы глаза могли привыкнуть к полумраку. Четыре колонны поддерживали голубой купол, усеянный золотыми звездами. Воздух был пропитан запахом воска, заплесневевшей ткани и ладана. У иконостаса подрагивало несколько зажженных свечей. Маленькие старушки распростерлись перед деревянной ракой с мощами святого князя Довмонта, меч которого, подвешенный в пустом пространстве, сиял, будто был готов разрубить путы зла. В минуты тревоги или просто усталости Николай любил удаляться в этот чертог раздумий. Из всех икон в нефе Николай отдавал предпочтение изображению лика Богородицы, охраняющей жителей Пскова во время осады их города Стефаном Баторием. Иконописец изобразил древний город в миниатюре, с его куполами, бойницами, лодками на реке и защитниками на бастионах. Поляки штурмовали город, неся красные знамена. Их расстреливали из пушек. Все святые России держали небесный совет. Николай и сам не понимал, почему эта наивная житийная икона вызывала у него такое приятное ощущение. Глядя на нее, он чувствовал себя сопричастным далекому прошлому своей родины. Ветер Истории пронизывал все его существо. Опустившись на колени, он стал молиться: «Спаси меня, Господи, каковы бы ни были мои грехи, ибо моя основная вина – великая слабость!» Последние его страхи рассеялись. Встреча с Мойкиным и Седовым не оставила в его душе никакого следа, помимо презрения к своему зятю и жалости к Марии. Сзади подходили прихожане, спешившие к вечерне. Кашель и топот громко раздавались под сводами. Зазвонили колокола.

Дата добавления: 2015-06-04