Часть II 7 страница. – Только скажи, что пришел от меня, он тебя прямо, как прынца, принимать станет

– Только скажи, что пришел от меня, он тебя прямо, как прынца, принимать станет! Но для начала – ложись‑ка спать, переночуешь у меня!

– Нет, – сказал Никита, – мне давно пора ехать дальше.

– Куда ты поедешь? Баржа подойдет только через двое суток!

– А разве нет дороги вокруг озера?

– Есть, но плохая и путь очень долгий.

– Что поделаешь. Мне ждать баржу некогда, очень спешу.

– Да ты же на ногах не держишься!

– Ничего. Посплю в седле.

Сонная, разнеженная Авдотья смотрела на них, под ее сорочкой острыми конусами обозначались груди.

– Ладно, – вздохнул Спиридон. – Раз ты такой упрямый, сейчас оседлаю лошадь и укажу тебе дорогу… На посошок‑то надо!

Они чокнулись квасом. Авдотью услали, она снова легла на свои тряпки, но глаз не сводила с Никиты. Юноша понял, что понравился молодке, и ему стало не по себе. Всякий раз, как Никита замечал вожделение или даже простое лукавство в направленном на него взгляде женщины, его это коробило – как будто она тем самым совершала преступление, принижая пол, к которому принадлежала и Софи. Вздохнул с облегчением он только тогда, когда вышел за двери дома Спиридона и окунулся в ночь.

Дорога поднималась в гору, горизонт отодвигался все дальше, озеро при свете луны казалось бескрайним… Гладь воды время от времени взблескивала алмазными штрихами… Порой медленно приближающаяся еловая завеса перекрывала пейзаж. Высокие темные деревья казались вырезанными из железа. Их тени, падавшие на дорогу, выглядели зубьями пилы, но лошадка, переступив через них, оставалась невредимой. Она бежала резво, и направлять ее оказалось не нужно, дорога была, видимо, привычной. Когда‑то Никита побоялся бы путешествовать один, в ночи, по лесу, населенному призраками и коварными злыми духами, но в этот вечер ему мерещилось, что он сам – призрак. Сидя в седле, убаюканный мерным его колебанием, он потерял ощущение собственного тела, ни о чем не думал, непонятно, жил ли вообще… Так он заснул и проснулся в испуге. Но ничего вокруг не переменилось: вокруг по‑прежнему возвышались черные деревья, в небе так же сияла молочно‑белая луна.

* * *

В Верхнеудинске Софи снова пришлось задержаться: не было тройки на смену, но станционный смотритель божился, что лошади прибудут через сутки. Надо было как‑то убить время, и ничего не оставалось, как погулять по городу. Деревянные домишки выстроились вдоль берега Селенги… Пожалуй, нигде путешественница не ощущала с такой остротой близости Китая: конечно, церковь устремляла в небо сияющие купола, и кладбище рядом укрывалось православными крестами, но на вывесках любой лавки рыночной площади русские буквы и китайские иероглифы сосуществовали на равных правах. Эти иероглифы изысканных форм, золоченые резные дощечки вместо вывесок, бумажные фонарики, странные наряды прохожих, их своеобразно интонированная речь… – все это смущало и забавляло француженку. Ей попалось навстречу множество бурят с желтыми, словно салом намазанными лицами. Те, кто был победнее, носили верхнюю одежду из козлиных или бараньих шкур, а на голове – остроконечные шапки, поля которых спускались им на уши. На спины местных богачей, всех как один одетых в длинные темно‑синие халаты с расшитыми обшлагами, спускались волосы, собранные в длинный хвост, их головы венчали маленькие шапочки с серебряной шишечкой наверху. Прически здешних модниц (видимо, это считалось элегантным!) представляли собой сооружения, в которых коралловые, перламутровые и малахитовые бусы соседствовали с металлическими цепочками, пластинками и колечками, с золотыми и медными монетами, – все свое богатство эти дамы не просто носили с собой, но выставляли напоказ. Мелодичный перезвон каждой такой коллекции украшений, возникающий при каждом шаге, был словно гимн красоте владелицы.

Тысячи предметов, изготовленных на Востоке, привлекали внимание Софи к витринам магазинов: драгоценные ткани, меха, фигурки из слоновой кости… Но деньги, зашитые в подол платья, она считала неприкосновенным запасом: их можно будет тратить только в самом крайнем случае – для облегчения участи Николя! К воротам почтовой станции путешественница подошла счастливой, потому что удалось сдержать свои порывы и ничего не купить по дороге.

На следующий день она снова тронулась в путь, теперь по песчаной пустыне, унылый пейзаж которой время от времени оживляли лишь похожие на высокие конусы шатров аборигенов. Единственными обитателями этих мест были буряты – именно они держали все перевалочные пункты, именно они снабжали путешественников лошадьми. Бурятские же лошади оказались настолько буйными и непокорными, что управлять ими, как выяснилось, могли только те, кто их воспитал. Ямщики с широкими монгольскими лицами сменяли один другого на облучке ее тарантаса – все они кутались в замызганные меха и у всех были одинаковые кнуты: совсем короткие палочки с приделанной к ним веревкой. Из‑под колес повозки в воздух поднимались клубы серой пыли, во все стороны летели брызгами мелкие блестящие камешки. За этими тучами на краю дороги иногда мелькал одинокий всадник в остроконечной шапке с неизменным луком и колчаном, полным стрел. Ощущение было такое, будто возник этот всадник из глубины веков, и вот теперь, застыв на минуту на месте, провожает Софи взглядом из прошлого…

А в другой раз ей встретилось стадо, пастухом которого была женщина, сидевшая верхом на быке. На пастушке был наряд из бараньей шкуры, кожаные штаны, в косы она вплела множество монет и медалей, она смеялась во весь рот, полный испорченных зубов. Ямщик Софи спрыгнул на землю и принялся ударами своей никчемушной палочки отгонять стадо на обочину, чтобы освободить проезд. Поток рогатых степняков разделился надвое и двинулся мимо тарантаса, огибая его с обеих сторон. Лошадей бросило в дрожь, они испуганно ржали, козлы и бараны вторили им оглушительным блеянием.

Спустилась ночь, пришлось остановиться в селении, состоявшем из пузатых юрт. Самая большая служила почтовой станцией, но сменных лошадей здесь не оказалось. Станционный смотритель, на ломаном русском, пригласил Софи войти. Внутри она увидела всю его семью – люди сидели по‑турецки вокруг разложенного на земляном полу огня. Их лица, освещенные снизу, напоминали грубо вырезанные из дерева маски. Густой дым тянулся вдоль стойки, поддерживавшей крышу, к отверстию, откуда выходил наружу. Вся обстановка состояла из двух диванов, накрытых войлочными попонами, нескольких кожаных подушек и низенького столика, на котором Софи увидела статуэтки буддийских божеств, бубен и трубы, предназначенные, очевидно, для культовых надобностей.

Ей было холодно и хотелось есть. Хозяин предложил постоялице провяленную на солнце и просоленную сырую баранину, сказав, что буряты больше ничего не едят:

– Кушай! Вкусна! Вкусна! Пробуй давай!

Софи кусок почерневшего, заскорузлого мяса, протянутый ей хозяином, показался тошнотворным, и она покачала головой в знак отказа – что ж, значит, аппетит придется подавить… Расстроенный бурят настаивал на том, чтобы для подкрепления сил она хотя бы выпила чаю, но ей сразу же вспомнился жуткий сероватого оттенка напиток с молоком, воняющий бараньим жиром, который ей довелось отведать у старого шамана на пути из Берикульского в Подельничную… Вся картина мгновенно встала у нее перед глазами с поразительной четкостью… Хозяйка наливала чай, а она грезила, грезила… Особенно ясно увиделось встревоженное лицо Никиты, когда старик Кубальдо бросил волшебный черный камень в кувшин с родниковой водой. Как Никита горячо шептал тогда: «Барыня, вам не стоит пить его воду!»… Увидятся ли они хоть когда‑нибудь? Софи позарез необходимо было надеяться на эту встречу, чтобы продолжать путешествие. И вдруг она с ужасом подумала: «У него же нет подорожной! А если он решится уехать, не получив бумаг? Мне надо было заставить Никиту поклясться, что он с места не сдвинется, не попытается меня догонять, пока все не устроится. Как я могла забыть, что он подвержен порывам, склонен к риску?.. И он же знает, что даже в том случае, если он доберется до Читы, мне все равно не разрешат оставить его при себе без документов! Нет… все‑таки он достаточно дерзок, чтобы предпринять побег из Иркутска! О Боже! А что я стану делать, если он действительно не попадет ни в какие ловушки и приедет ко мне, что я стану делать?! В таком случае… в таком случае, я, конечно, сделаю все, чтобы спрятать его, чтобы спасти!.. Ладно, что это я паникую? В конце концов, когда мы расставались, Никита вел себя тихо, казался покорившимся судьбе…» Софи успокоилась, настроив себя на мысль о том, что ее слуга – умный парень, уважает полицию и закон, усерден в работе. Чего еще желать?

– Барыня не пить? – озабоченно спросил станционный смотритель.

Она вздрогнула, огляделась. Оказывается, все буряты собрались вокруг нее и дружелюбно смотрят на гостью. Не желая их обидеть, Софи взяла чашку и опустошила ее, обжигаясь и остерегаясь выдать свое отвращение гримасой, потому что ее все‑таки подташнивало.

Ей постелили поближе к огню. Она легла. Усталость была так велика, что веки ее сомкнулись, но она тут же открыла глаза и увидела сказочных гномов в слишком широкой для них кожаной одежде, сидящих на корточках. Буряты курили трубку. Женщины наравне с мужчинами. Все молчали. Тишина, неподвижность, пляшущие огоньки постепенно становились частицами сладкой грезы. И Софи уснула, чувствуя себя в этой бурятской юрте в куда большей безопасности, чем в своей санкт‑петербургской квартире…

* * *

Застава Верхнеудинска охранялась военными так же строго, как и границы всех других значимых населенных пунктов. Никита издали увидел высокие перья на киверах и вовремя успел сделать большой крюк, чтобы не попасть в ловушку, огибая город. Он собирался как можно дольше ехать верхом по проселочным дорогам и лесным тропинкам, пока обстоятельства не вынудят его двигаться по тракту, что, конечно, на самом деле гораздо удобнее. К сожалению, лошадь, которую он получил в Кабанске от Валуева, оказалась не такой выносливой, как две ее предшественницы. Низкорослая кобылка – очень красивая, серая в яблоках – вела себя как бог на душу положит, не слушаясь и не считаясь ни с чем. Он потерял много времени, пытаясь укротить это слишком нервное, слишком хрупкое животное, которое чуть что принималось дрожать и шумно дышать, шлепая ноздрями, а на губах у нее появлялась пена. А поскольку дорога шла в гору, она все время останавливалась, и Никите приходилось прилагать неимоверные усилия, чтобы лошадь сделала еще хотя бы шаг вперед.

К полудню они добрались до соснового перелеска на вершине холма, откуда была хорошо видна широкая пыльная дорога, по которой ездили курьеры с почтой. Никита спешился и расседлал кобылку, бока у нее были влажными от пота. Он нарвал травы, обтер животное, выгулял его по поляне, чтобы успокоилось, только тогда можно будет вести его к ручью. Чтобы как следует отдохнуть, думал Никита, двух‑трех часов лошади хватит, а там и двинемся дальше… У самого него было ощущение, что все кости ему переломали, что все мышцы онемели, а голова так и вообще отлита из свинца. Даже не слишком торопясь, он все равно себя загнал и теперь подыхает от усталости. Впрочем, это неважно, важно, что в главном все происходит как нельзя лучше, жаль только, что он не знал, как легко проехать через всю Сибирь контрабандой, а то бы последовал за Софи просто в тот же день!

Он достал из дорожного мешка кусок вяленого мяса – другой пищи буряты не признают, а Никита покупал провизию у них – и, как делает это местное население, принялся ожесточенно грызть его, отрезая кусочки ножом у самых губ. Если хорошенько прожевать, солонина из баранины теряет свой мерзкий вкус – по крайней мере Никита всю дорогу силился себя в этом убедить. Насытившись, он обтер нож, сунул его в ножны, прикрепленные к поясу, привязал лошадь к дереву и лег на спину под ним. Подстилка из сосновых иголок была мягкой, пружинистой, а затылок он примостил в углубление корня, выгнутого и ставшего похожим на изголовье. Он старался не закрывать глаза и пристально смотрел на сложное переплетение ветвей, небо за которыми казалось еще более ослепительно‑голубым. «Только не спать, – говорил себе Никита. – Главное, не заснуть!» И – заснул.

Пробуждение было мгновенным – его вызвало неприятное чувство, что рядом пусто. Осмотрелся – лошади нет. Отвязалась, что ли, слишком сильно потянув поводья? Никита встревожился, вскочил, размял затекшие ноги. Без лошади он пропал! Денег на покупку другой уже не хватит, а пешком до Читы не дойдешь! «Эта тварь не могла уйти далеко! Надо найти ее поскорее!» Парня душило отчаяние, он цокал языком, свистел, звал – все напрасно: отражаясь от сосновых стволов, его призывы возвращались к нему эхом. Никита побежал по леску, стволы расступались, открывая пустынную, скучную местность. Выбежав на опушку, он заглянул в ложбину на краю ее, и тут внезапно – радость: его лошадка, целая и невредимая, щипала там траву. «Слава тебе, Господи!» – Никита мысленно поблагодарил Бога и побежал вниз, спотыкаясь о камни и перепрыгивая через корни, преграждавшие ему путь. Но когда он оказался на дне ложбины, его кобылы там уже не было! За кустарниками ему послышалось ржание. Ну, что за дурацкое животное такое, куда ее понесло! Но вроде бы ржет неподалеку… Юноша, раздвигая кусты и не обращая внимания на колючки, шел напролом, но когда добрался до цели, оказалось, что он стоит… перед двумя жандармами. Те держали за поводья своих лошадей, а Никитина кобылка стояла между ними, по‑прежнему жевала траву и смотрела на всех, отгоняя хвостом слепней, самым что ни на есть простодушным, невинным и каким‑то даже женственным взглядом. Сердце Никиты ухнуло в пятки, колени задрожали. Один из жандармов – почти старик, с длинными усами и бородавкой на носу – казался добрым, во всяком случае, в тусклых глазах его злобы не было. У другого, кругленького и красномордого, щеки, как у стеклодува… Оба одеты в серые шинели, у каждого ружье в чехле и сабля на боку.

– Чего тебе надо? – спросил тот, что помоложе.

– Лошадь… – пробормотал Никита.

– Она твоя, что ли?

– Да…

– А чем ты это докажешь?

Никита смутился. К сожалению, лицо его не умело лгать и выражало все обуревавшие молодого человека в эту минуту чувства. Он пробормотал:

– Ничем… Я был с лошадью в лесочке… Заснул… Она отвязалась и ушла… Ну, и я пошел ее искать… Это всё…

– Что‑что ты делал в лесу?

– Спал…

– Спал в лесу! Ты путешественник, что ли?

– Ну да…

– Тогда почему не едешь по большой дороге?

– Здесь, на проселочной, спокойнее, меньше встречных – у меня лошадь пугливая…

– Точно‑точно, и за проселочными надзора меньше! А документы у тебя есть? Ну‑ка покажи их!

В глазах у Никиты стало темным‑темно. Но ему тут же пришла в голову блестящая идея, и он сказал:

– Документы у меня остались там, наверху, в моем дорожном мешке.

– Сейчас посмотрим!

В секунду оба жандарма уже были в седле.

– А я тоже могу ехать верхом? – спросил Никита.

– Ладно, давай… Только поедешь между нами.

Никита сел верхом на неоседланную лошадь, поерзал, устраиваясь поудобнее, собрался с силами и призвал себе на помощь все спокойствие, какое только бывает – словно намеревался предстать перед Богом.

– Откуда ты вообще? – спросил старший жандарм.

– Из Томска, – наобум брякнул юноша.

– А едешь куда?

– В Погроминскую…

– Зачем же?

– Да семейные дела… Там у меня дядя, он сильно заболел… и хотел… хотел меня видеть… благословить…

Говоря, он незаметно вытащил из кармана волчьи зубы, подаренные ему Голубенко, и надел веревочное кольцо на шею лошади. Кобыла тотчас же навострила уши и задрожала, все жилы ее напряглись. Никита ударил пятками в бока лошади, шлепнул ее по холке ладонью, подталкивая вперед, и она рванула сразу галопом в таком ужасе, словно ее и впрямь преследовала целая стая волков. Жандармы, поначалу остолбеневшие от удивления, бросились в погоню, крича:

– Стой! Стой!..

Никита подумал: «Если мне не удастся оторваться от них на приличное расстояние, я пропал – они меня схватят, и тогда уж лучше смерть! Вперед, моя красавица, вперед, птица моя быстрая!» Кобылка поняла его и вложила все силы, всю свою молодую прыть в бросок с такой ловкостью, что земля засмеялась у нее под копытами. Жандармы позади сопели, пытаясь догнать беглеца, но бег их лошадей был тяжелым, неровным. Опасавшийся оглянуться, поскольку это могло замедлить продвижение вперед, Никита спиной чувствовал, что беда удаляется от него с каждым новым рывком лошади. Вместо того, чтобы подняться наверх, к леску, он взял на восток и двигался теперь параллельно тракту. Еще десять минут такой скачки – и он окажется на равнине. Один. Сзади послышался хлопок – безобидный, смешной: кто‑то из жандармов выстрелил в воздух. Бессильное проклятие, пустая угроза – ему надо было разрядиться, прежде чем выйти из игры… Второй выстрел, раздавшийся сразу за первым, показался ему еще бессмысленнее и глупее предыдущего…

Опьянев от счастья, Никита потрепал лохматую гриву, желая поблагодарить свою спасительницу, но в ту же минуту ощутил, что повисает в воздухе: лошади под ним не было, она куда‑то исчезла, будто ее поглотила бездна! Рухнув на всем скаку, всадник и лошадь покатились по земле. Удар оказался настолько силен, что оглушил юношу. Череп раскалывался от боли, в ушах звенело, челюсть, кажется, была вывихнута. Ему хватило секунды, чтобы осознать: кобыла ранена, ей больно – ржание звучало как стон, голова задралась к небу, в вытаращенных круглых глазах был ужас, из дырочки на бедре левой задней ноги сочилась кровь… Но и самому Никите было больно: его ногу придавил вздрагивающий круп несчастной твари… Высвободиться никак не удавалось, жандармы между тем подъезжали все ближе – молодой был уже почти рядом, старик остался далеко позади. «Все пропало!» – решил Никита, героическим усилием выпростал ногу, встал и, повинуясь инстинкту, понимая, что теперь ни малейшего шанса на спасение нет, захромал прямо перед собой. Жандарм легко нагнал его и взмахнул саблей – столь же неистово, сколь и неуклюже. Никита уклонился от удара.

– Ах ты, сукин сын! – заорал жандарм в бешенстве.

И попытался ударить пленника вторично. На этот раз клинок просвистел совсем рядом с ухом Никиты. Молодого человека охватила дикая злоба против этого красномордого усатого нахала, помешавшего его будущей встрече с Софи, он схватил на лету руку жандарма и вывернул ее с такой силой, что тот покачнулся в седле, ругнулся и выронил оружие. Потом наклонился, и Никита этим воспользовался, мигом сбросив противника с седла, будто мешок с мукой с воза. Однако, не справившись с его тяжестью, сам упал на землю. Теперь, катаясь по траве, они молотили друг друга кулаками, пытались ухватиться за шею врага, придушить его, матерились, но посмотри кто со стороны – понял бы, что страх овладел обоими. «Ах, если б мне только удалось забрать у него лошадь!» – подумал Никита, но в эту минуту жандарм вырвался, вскочил на ноги и подобрал свою саблю. Никита же вытащил нож.

– Ну‑ка брось! Брось, слышишь! – завопил жандарм. – С ума сошел, что ли? Брось, тебе говорят! Ну, ты у меня посмотришь!..

И пошел в атаку, размахивая саблей – дурак дураком, красный, потный, уродливый, гримасничая, как ярмарочный скоморох… «Господи, помилуй мя грешного! – взмолился Никита. – Выбери: я или он! Помоги, Господи!» Отпрыгнув в сторону, ему удалось избежать сделанного по всем правилам фехтовальной науки медлительного выпада один раз, второй, но на третий оружие противника плашмя задело его плечо. Никита пошатнулся, сжал зубы и ткнул ножом в приблизившуюся к нему серую шинель. Все оказалось чрезвычайно просто: острие чуть дрогнувшего ножа, разорвав ткань, преодолев легкое сопротивление мышц и жира, вошло в плоть. Глаза жандарма едва не выскочили из орбит – не столько от боли, из‑за шока он пока ее не чувствовал, сколько от изумления. Произошедшее не укладывалось ни в какие рамки, было недопустимо! Никита тоже так считал… Исполненный почтения к покачивающейся перед его глазами серой глыбе, юноша отступил, чтобы она не свалилась на него. А тело жандарма уже сотрясала икота, он сложился пополам и бессильно упал на траву. При падении нож, оставшийся в ране, проник глубже, и красное пятно стало растекаться по земле.

Конский галоп за спиной Никиты между тем приближался, но он не слышал ничего, бездумно глядя на зелень, окрашиваемую багрянцем. «Я убил человека, – стало первой его ясной мыслью. – Я убил человека, и он истекает кровью. Но так было надо, прости меня, Господи!» Он взглянул на лошадь убитого: «Успею ли я скрыться?» Ответом стал страшный удар по затылку: подъехавший старший жандарм владел оружием лучше товарища.

Никита потерял сознание.

Тарантас, поскрипывая, остановился на берегу реки, ямщик повернулся к Софи, указал кнутом на противоположный берег, на монгольском его лице обозначилась улыбка, и он произнес совсем просто:

– Чита.

Хотя Софи уже долгое время была готова к этой минуте, все‑таки трудно было поверить, что путешествие заканчивается. Испытывая столько же счастья, сколько и растерянности, она вгляделась в расстилавшуюся перед ней землю обетованную. Песчаный холм, несколько деревянных халуп окружают красное здание с флагштоком на крыше. Чуть дальше золотятся медные луковки церкви. Окрестный пейзаж складывается из редкой чахлой травы, кустарников и лужиц, в которых отражается небо. На линии горизонта – опять‑таки холмы, только синеватые и какие‑то плоские. Они отделены один от другого расстоянием и напоминают картонные силуэты, вставленные в пазы рамки. Ямщик хотел было ехать дальше, но Софи жестом попросила погодить: ей не хотелось представать перед комендантом Читы в неприбранном виде, надо было прихорошиться. Она достала из дорожной сумки ручное зеркальце, кисточки, щеточки, флакончики и баночки. В овале зеркальца отразилось бледное усталое пропыленное лицо. Софи решила, что выглядит ужасно. Надо было причесаться, умыться – в дорожных условиях это означало протереть лицо носовым платочком, смоченным в розовой воде, отряхнуть платье и, вернув форму бутылочно‑зеленой бархатной шляпке, перевязать ее золотистые ленты под подбородком, чтобы получился красивый бант. Тут ведь не только вопрос достоинства, тут еще нужно соблюдать чисто женскую стратегию! Время от времени ямщик оглядывался и смотрел на нее, раскрыв рот. Наконец, удостоверившись в зеркале, что смотрится теперь вполне прилично, Софи сказала:

– Ну, все! Поехали! Высадишь меня перед домом коменданта.

Речку надо было переходить вброд. Тарантас спустился по тропе и до ступиц погрузился в воду. На другом берегу к тарантасу подбежали мальчишки, схватили лошадей за поводья и стали тащить их из вязкой, похожей на болотную тину грязи. Колеса несколько раз оскальзывались, но, в конце концов, тарантас оказался на твердой почве. Софи поправила шляпку, съехавшую набок от сотрясений, повозка, с которой ручьями текла вода, переваливаясь с боку на бок, двинулась по единственной улице города.

Но вот ямщик, натянув вожжи, сказал лошадям «тпр‑р‑ру», и они замерли.

– Приехали, барыня!

За забором, посреди ухоженного сада высился выкрашенный красной краской дом, который Софи сразу же узнала: именно это здание ей удалось различить с того берега. У ворот в черно‑белой будке нес караул часовой. Софи приказала вознице подождать, прошла мимо караульного, выказавшего полное безразличие к приезжей, и решительным шагом двинулась к крыльцу. О том, с кем ей предстояло сейчас познакомиться и с кем, видимо, предстояло иметь дело дальше, она знала очень немногое: что зовут его Станислав Романович Лепарский, что он генерал и что царь Николай, несмотря на то, что генералу сравнялось уже семьдесят два, еще в июле 1826 года поставил его руководить строительством новой, специально создававшейся для декабристов в Забайкалье тюрьмы и назначил главой Нерчинского комендантского управления – иными словами, комендантом читинской каторги.

В вестибюле красного дома ее встретил унтер‑офицер – спросил, кто такая, и предложил подождать: его превосходительство сейчас занят. «Еще одно превосходительство», – уныло покоряясь судьбе, подумала Софи. Сколько же их, превосходительств этих, она навидалась с тех пор, как отослала первое ходатайство! Похоже, в России шагу не сделаешь, чтобы не наткнуться на очередного генерала, сидящего за заваленным бумагами письменным столом! Ей так не терпелось узнать хоть какие‑то новости о своем Николя, что, пытаясь утихомирить нервы, она принялась вышагивать по вестибюлю туда‑сюда, туда‑сюда… Прошло несколько долгих, как часы, минут, и вновь появился унтер‑офицер. Он щелкнул каблуками и распахнул перед новоприбывшей дверь.

Когда Софи вошла в кабинет Лепарского, ей почудилось, что она уже побывала тут в своей прошлой жизни и все это видела: мебель красного дерева, портрет царя на стене, стопки документов в желтых папках, малахитовая чернильница… Право, в России, существует некий стандарт, диктующий обстановку в служебном кабинете администратора высокого полета!.. Да и сам генерал, поднявшийся при ее появлении и отвесивший поклон, выглядел старым знакомым, хотя видела Софи его первый раз в жизни. Морщинистое старческое лицо с розовыми щечками, завитые кончиками вверх полуседые усы, в маленьких глазках – холод и коварство. Редкие волосы зачесаны на лоб и виски, чтобы прикрыть плешь. Зеленое сукно мундира собирается складками на груди…

– С иркутской почтой я получил известие о том, что вы скоро прибудете, мадам, – произнес генерал по‑французски. – Добро пожаловать к нам, в Читу!

Он говорил почти без акцента, но немножко гундосил. У Софи мелькнула мысль: «Вот, значит, каков господин моего Николя! Вот от кого зависит наше счастье на всю жизнь, на все грядущие годы…» Стараясь подавить в себе тоску и тревогу, она поблагодарила Лепарского за милое приветствие и откликнулась на приглашение сесть.

– Думаю, вам хотелось бы поскорее узнать, как поживает ваш муж, мадам, – снова заговорил он.

– Да! Да! Как он? Я не решалась спросить, ваше превосходительство, хотя просто умираю от тревоги о нем! Как он? Здоров ли?

– Николай Михайлович чувствует себя превосходно, как нельзя лучше…

– А он знает, что я уже здесь?

– Нет еще, мадам.

– Почему? Но вы хотя бы предупредили Николя, что я давно в пути?

– И на это скажу «нет». Я не люблю дарить заключенным надежду, когда по не зависящим от нас обстоятельствам она может не оправдаться.

– Да, ваше превосходительство… Наверное, вы правы… Когда же, когда я смогу увидеть мужа?

– В среду. В этот день разрешены посещения.

Софи озадаченно посмотрела на Лепарского.

– Но сегодня же только понедельник!..

– И впрямь понедельник, мадам.

– Так впереди же еще целых два дня! А можно раньше?

– Не настаивайте, сударыня… Инструкция…

Окончательный и бесповоротный отказ глубоко опечалил Софи. Она чуть не поддалась порыву, чуть не высказала генералу в глаза все накопившиеся за это время мысли о чиновниках‑бюрократах, но взяла себя в руки и припрятала уже выпущенные было коготки. Наученная горьким опытом, она знала, что в конфликтах такого рода лаской и показным смирением порой добьешься большего, чем возмущением и протестом.

– Ваше превосходительство, – шепотом начала молодая женщина, – умоляю, просто умоляю вас понять меня! Прошло три с половиной месяца с тех пор, как я оставила Санкт‑Петербург! Я преодолела шесть тысяч верст только для того, чтобы увидеть мужа! Пожалуйста, ну, пожалуйста, очень вас прошу, разрешите мне не ждать эти два дня, просто уже нет сил снова откладывать радость встречи!

Пока Софи с жаром излагала свою просьбу, генерал смотрел на нее с безмятежным интересом. Наверное, привык к женским слезам, мольбам, упрекам. Наверное, ему пришлось пережить такие же вот препирательства с Екатериной Трубецкой, Марией Волконской, Александриной Муравьевой… Софи померещилось, что она опять в санкт‑петербургском кабинете Бенкендорфа или перед генералом Цейдлером в Иркутске… Какой бы пост ни занимали эти генералы, в каком бы месте ни обитали, – должность в них поглощает человека. Много у них орденов на груди или мало, – все равно у всех одинаково жесткая манера держаться, у всех за приторной любезностью скрывается ледяное сердце… Они просто манекены, которыми издали управляет центральная власть!

– Сожалею, что не могу исполнить вашего желания, мадам, – сказал Лепарский. – Есть установленный порядок, и события должны следовать согласно ему. Да, вам еще необходимо подписать один документ: не тревожьтесь, это простое дополнение к правилам, с которыми вы ознакомились еще в Санкт‑Петербурге…

Комендант протянул ей бумагу. Она наскоро пробежала документ глазами:

1. Обязуюсь не делать попыток увидеть моего мужа при помощи средств, не дозволенных законом, и не встречаться с ним в дни, не назначенные для этого комендантом.

2. Обязуюсь не передавать мужу ни денег, ни бумаги, ни чернил, ни карандашей без разрешения коменданта.

3. Обязуюсь не снабжать мужа никакими содержащими алкоголь напитками – ни водкой, ни вином, ни пивом.

4. Обязуюсь во время свиданий говорить с мужем только по‑русски, чтобы часовой, который за нами наблюдает, мог все понимать.

5. Обязуюсь отправлять письма только при посредничестве коменданта, которому они будут предоставляться открытыми.

Дата добавления: 2015-06-04