Либрусек 8 страница

Аналогичные различия порядка величины имеют место и среди процессов. И здесь тот или иной процесс может не только быть несамостоятельной частью более глобального процесса (при этом частичный и глобальный процессы являются, в общем, однопорядковыми), но меньший процесс может и функционально являться элементом "внутри" процесса более высокого порядка. Таким образом, применительно к микро- и макроскопическим процессам речь идет не о настоящей части целого, но о различных процессах, каждый из которых требует отдельного объяснения. Вопрос, где в каждом конкретном случае должна быть проведена граница между рассматриваемым процессом и соседними с ним, и о том, в какой мере рассматриваемый процесс независим от соседних, не разрешается наблюдателем произвольно, если мы исходим из кондиционально- генетических взаимосвязей, а однозначно диктуется самим предметом. И сам вопрос, следует ли рассматривать подлежащий объяснению процесс как самостоятельный элемент внутри целостного процесса или же как настоящую, но просто очень маленькую, несамостоятельную часть большего процесса, решается исходя из внутренней необходимости; и поскольку рассмотрение каждым из способов приводит к различным содержательным следствиям, оно будет адекватным в одних случаях и неадекватным в других.

Решающим для этих отношений является прежде всего величина и длительность существования системы сил, определяющих обсуждаемый процесс. Однако мы не имеем здесь возможности вдаваться в этот вопрос о зависимости целостных процессов от динамических в узком смысле факторов.

XIII

Наши последние рассуждения можно было бы резюмировать следующим образом: в психологии, как и в других науках, следует различать образования и процессы. По отношению и к тому, и к другому встает задача фенотипического и кондиционально-генетического их определения. Кондиционально-генетическое определение типа процесса (сюда относятся и типы состояний) и есть то, что принято называть законом. Тезис "одинаковые причины ведут к одинаковым следствиям" является ни чем иным, как выражением права, и при рассмотрении процессов тоже восходит от отдельного конкретного случая к кондиционально-генетическому типу процесса. "Одинаковость", о которой идет речь в этом тезисе, точнее было бы назвать инвариантностью по отношению к историко- географической пространственно-временной характеристике. "Всеобщность" и "необходимость" "закона", выраженные в этом тезисе, являются "всеобщностью", присущей типу в отличие от индивидуального, исторически однозначно определенного случая (см. выше) и коренным образом отличающей его от любого определенного или неопределенного "множества", от той или иной историко- географической области. Она одинакова и для "общих классов", и для "конечных видов" (наиболее конкретных типов), и относится к фенотипу не менее, чем к генотипу. Понятийное оформление такого рода кондиционально- генетических типов процессов и состояний и, тем самым, установление законов находятся в теснейшей связи с адекватным разграничением процессуальных целостностей.

Тем самым и вопрос о доказательстве закона получает в определенном аспекте достаточный ответ. Становится понятным, почему при обосновании закона важна не максимальная частота

³⁵ Отношение между объемлющим целым и частью более низкого порядка величины в том, что касается степени самостоятельности, походит скорее на отношение "вещи" и "среды".

³⁶ Разумеется, с формально-логической точки зрения даже микроскопический элемент целого должен рассматриваться в качестве его настоящей части. Однако вопрос о применимости такого рода рассмотрения по отношению к тому или иному объекту не может решаться произвольно; в одних случаях такое рассмотрение будет правильным и адекватным, в других - ложным и неадекватным. Как уже упоминалось, бывают и такие случаи, где и микроскопические элементы выполняют функцию настоящих частей макроскопического целого.

стр. 124

одинаковых случаев. Ведь речь здесь идет не о том, чтобы распространить правило с нескольких членов некоторого множества на всех его членов. Отдельный образец того или ионного типа не является его частью точно так же, как и член множества не является образцом этого множества. Таким образом, восхождение от наличного здесь и теперь случая к "всеобщему" типу оказывается возможным сразу - если только к этому восхождению к "образованиям такого рода" не примешивать еще и обобщение, т.е. "восхождение" к классу более высокого порядка. Это так же верно для процессов или состояний, как и для "вещей".

И если, несмотря на все это, реальное исследование, как правило, не довольствуется при установлении закона его единственным подтверждением - это, впрочем, ни в коей мере не равнозначно его стремлению набрать как можно больше одинаковых случаев, - то это определяется следующим: закон представляет собой характеристику кондиционально- генетического типа процесса, который феноменально можно охарактеризовать не как нечто однозначное и жестко фиксированное, но как множество разных способов поведения в разных ситуациях. Следует избегать возможных фенотипически не проявляющихся историко-географических, т.е. "случайных" с точки зрения систематики, констелляций и с помощью статистических методов исключать влияние этих меняющихся случайных "остаточных факторов" на данные, полученные при реальной изоляции процесса от влияний окружающей среды, окружив его непроницаемыми границами.

Одним из самых существенных способов установить, с чем мы имеем дело в данном конкретном случае - с историко- географической, т.е. случайной с точки зрения понятий типа и закона, суммой влияний, или с реальной целостностью процесса/состояния, - является эксперимент. Он позволяет непосредственно проверить, имеем ли мы дело с первым, или со вторым, и в случае регулярностей, с которыми сталкивает нас повседневная жизнь. И оказывается, что порой одного-единственного или совсем небольшого числа экспериментов достаточно, чтобы доказательно опровергнуть закон, который, как нам казалось, мы установили на основе тысячекратно повторяющегося повседневного опыта. Приведем лишь один пример: согласно теории ассоциаций и популярной теории формирования навыков издавна считалось, что если часто выполнять два действия последовательно одно за другим, то этого достаточно для того, чтобы после выполнения первого из них у человека возникало побуждение сделать и второе. Определяемую таким образом силу, в просторечии называемую привычкой, а по-научному - ассоциацией, положили в основу более общих законов. Теперь же мы знаем, что этот закон (по крайней мере, в старой его формулировке) является ошибочным. И мы узнали это благодаря очень небольшому числу экспериментов. Если бы мы начали здесь мыслить статистически и противопоставили бы небольшому числу экспериментально исследованных случаев множество случаев повседневной жизни, которые, как нам кажется, говорят в пользу ассоциации, то эти несколько экспериментальных случаев ничего бы нам не сказали. Они сохранили бы "вероятности" того, что мы ожидаем в будущем практически неизменным. Однако, вопреки этому экспериментатор может и даже должен набраться мужества опираться при установлении закона не на большое, а на малое число случаев и переложить ответственность за случаи из повседневной жизни на постоянное присутствие определенных дополнительных условий, которые не относятся к "сути дела", а являются выражением историко- географической констелляции в самом широком смысле этого слова.

Серьезное отношение к понятию закономерности и переход от понятия правила, допускающего исключения, к понятию закона, категорически их не допускающего, первоначально приводят, по нашему мнению, к чрезвычайным затруднениям в исследовании этого неподатливого материала, с которым имеет дело психология. Ибо тезис о том, что закон должен быть верен во всех без исключения случаях, обязывает нас отказываться от того или иного закона, как только мы встретимся даже с одним-единственным исключением из него. Однако теперь мы видим, что строгое понимание закономерности одновременно показывает и выход, благодаря которому можно надеяться и в психологии продвинуться от абстрактной веры в закономерность к установлению конкретных законов. Ибо строгое понимание закона одновременно дает нам и право основывать доказательство закона не на статистической частоте одинаковых случаев, а на результатах одного- единственного эксперимента.

И реальное развитие весьма разных областей экспериментальной психологии за последнее время демонстрирует нам все более резкий отказ от простого увеличения частоты повторения одинаковых экспериментов и постепенное выдвижение на передний план глубинного анализа отдельных случаев. Опровергается тезис о том, что эксперимент должен обязательно быть воспроизводимым, и даже в исследовании индивидуальных различий, которыми занимается, в частности, прикладная психология, исследователи стремятся вместо увеличения частоты отдельных фактов и вычисления средних значений найти адекватный метод, что находит наиболее яркое выражение в "казуистике", т.е. в углубленном анализе отдельного случая ³⁷.

³⁷ См., например, работы Гельба и Гольдшейтна, Петерса и др.

стр. 125

XIV

Строгое понимание закона дает нам право перейти, от отдельного экспериментально исследованного случая к типу, т.е. к общезначимому закону, который одинаков как для гения, так и для идиота, как для здорового, так и для больного. С другой стороны, мы не имеем права просто так распространять выводы того типа, к которому принадлежит данный отдельный случай, на какой бы то ни было другой тип, даже если нам кажется, что речь идет о достаточно родственном типе. Это значит, что у нас нет права '''обобщать'" в строгом смысле этого слова тот или иной отдельный случай, но мы должны при характеристике типа процесса, который кладем в основу всеобщего закона, учитывать всю конкретную действительность отдельного случая.

Это означает весьма серьезную трудность, относящуюся прежде всего к установлению кондиционально-генетического типа процесса (или состояния), а, стало быть, к формулированию закона. Если мы хотим экспериментально исследовать закон определенного явления и при этом набираем большое количество случаев для их последующей математической обработки, то необходимо быть уверенным в том, что речь действительно идет о случаях, относящихся к одному и тому же кондиционально-генетическому типу. Причем одного лишь равенства внешних условий для этого недостаточно. Различия испытуемых и внутренних состояний одного и того же испытуемого в разных опытах всегда оставляют еще одну возможность различия общей ситуации в разных опытах: а именно, одна и та же внешняя ситуация может означать нечто совершенно различное для разных испытуемых. А потому

Таким образом, следует перейти от повсеместно используемого в популярной психологии понятия внешней "работы" (в частности, от понятий писания, учения, сочинения, любви, познания) к идентификации конкретного фактического процесса, имеющего место в каждом отдельном случае.

Если принять во внимание, что одинаковый тип процесса является предпосылкой получения одинаковых результатов при повторении эксперимента, то становится понятным парадоксальное на первый взгляд обстоятельство (которое все чаще выявляется в психологии): стабильных результатов эксперимента можно ждать не в случае возможно более "простых" внешних условий, а как раз в случае сложных внешних условий. В самом деле, отдельный изолированный стимул при различной базе реакций испытуемых может вести к совершенно различным следствиям. Однако, если позаботиться о том, чтобы оба раза имел место один и тот же развернутый процесс, например, чтобы данному "стимулу" предшествовала достаточно длинная последовательность определенных ожиданий и разочарований, успехов и неуспехов, то каждое отдельное событие будет достаточно стабильно приводить к одним и тем же последствиям. Причем даже характерологические различия испытуемых оказывают обычно в ситуации развернутых процессов крайне незначительное влияние на тип процесса.

XV

Это позволяет отклонить и еще одно возражение против эксперимента, а именно: эксперимент якобы далек от жизни и никогда не удастся, например, экспериментально исследовать реальные волевые процессы просто потому, что в экспериментальной ситуации невозможно вызвать никаких жизненно значимых волевых решений. А переносить результаты исследования незначимых для испытуемого волевых решений, которые можно воспроизвести в эксперименте, на жизненно значимые решения мы не имеем права, поскольку это качественно совершенно различные процессы.

Перед лицом такого рода возражений полезно было бы вспомнить о том, что аналогичные аргументы выдвигались некогда и по отношению к молодой физике. Когда в физике появилась идея всеобщих законов движения, стали возражать, что качественно столь различные процессы, как передвижение человека по земле, перекатывание шара, полет птиц и движение звезд по небу совершенно невозможно подчинить одному и тому же закону. А что касается количественного различия процессов, то ведь и физики при исследовании электричества не экспериментируют "близко к жизни", т.е. с громом и молнией.

Близость к жизни эксперимента следует искать не в количественном соответствии с действительностью, - решающим здесь является то, действительно ли в обоих случаях мы имеем дело с процессами одного и того же типа. Если речь в самом деле идет о процессах одинаковой структуры, то перенос результатов допустим в достаточно широком диапазоне различий абсолютных интенсивностей. Только там, где количество переходит в качество, где интенсивность или (что для психологии еще важнее) глубина залегания процесса в психике меняется так сильно, что сам тип процесса претерпевает изменения, перенос становится недопустимым. В такого рода случаях следует попытаться экспериментально воспроизвести уже новый тип процесса. Впрочем, при этом стоит иметь в виду, что при исследовании процессов очень большой интенсивности все науки сталкиваются с определенными ограничениями. Однако было бы ошибочным считать, что

стр. 126

глубоко лежащие слои психики принципиально недоступны для экспериментальной психологии.

Я далек от мысли о том, что в экспериментальной психологии налицо множество не очень глубоко обоснованных опытов. (Да и может ли быть иначе в столь юной науке!). И я полностью согласен с тем, что не стоит недооценивать большую часть тех стимулов и прозрений, которые дают нам опыт медиков и повседневной жизни. Этот опыт также может явиться в будущем существенным источником психологического познания и исследования (точно так же, как при превращении в будущем психологии в науку, устанавливающую законы, статистика несомненно по-прежнему будет выполнять в ней важные функции). Однако аналогично тому, как это уже происходит сегодня в психологии восприятия, где вытекающие из экспериментальных исследований вопросы начинают играть все более существенную роль в постановке проблем, и в психологии "высшей" душевной жизни удельный вес экспериментальных фактов должен постепенно увеличиться. Приведем лишь один пример той роли, которую может играть экспериментальный метод в решении проблем центральных душевных процессов. Теории Фрейда и Адлера объясняют одни и те же феномены временами существенно по-разному. И сколь важными познаниями обязана психологическая наука обоим этим исследователям, столь ощутимой оказывается связанная именно с этими теориями опасность того, что некоторые в определенном контексте вполне оправданные понятия расширяются до радикальной всеохватывающей системы. И только экспериментальное воспроизведение и исследование, например, процесса вытеснения или замещающего удовлетворения (задача, которая уже сегодня находится в сфере возможностей экспериментальной психологии) может стать основой для поддающейся проверке теории.

Впрочем, именно с точки зрения изложенного здесь понимания эксперимента и закона и их тесной связи с понятиями типа и целостности нет принципиального барьера между теми типами психических образований, состояний и процессов, которые выявляются в эксперименте, и теми, определение которых основывается на других средствах и способах научного исследования.

стр. 127

Б. В. Зейгарник об эксперименте в школе К. Левина

О

бращение Б. В. Зейгарник к теме анализа эмпирических исследова­ний К. Левина и его сотрудников далеко не случайно. Блюма Вуль-фовна закончила психологическое отделение Берлинского университета, где выполняла научные работы под непосредственным руководством К. Левина. Существует мнение, что именно Б. В. Зейгарник фактически первой представила советским психологам Курта Левина в то время, ког­да с работами зарубежных психологов знакомились в основном по кри­тическим статьям, так как единственной формой обсуждения была кри­тика. «На этом фоне лекции Б. В. Зейгарник о Курте Левине, которые она читала на факультете психологии Московского университета, воспри­нимались как глоток свежего воздуха. А тот факт, что Блюма Вульфовна была ученицей Левина, придавал этому событию неповторимое очарова­ние и притягательность. Это было знание, полученное из первых рук», — вспоминает М. Р. Гинзбург [1, с. 8]. Сама Б. В. Зейгарник отмечала, что некоторые идеи, принципы экспериментальной работы левиновской школы оказали влияние на ее последующую научную биографию, реали­зовались в патопсихологических исследованиях (личностно-мотивацион-ный подход к патопсихологическим явлениям, разработка методов иссле­дования эмоционально-волевой сферы). Обращение к системе методов школы К. Левина дает повод еще раз подумать о природе самого экспе­римента как инструмента научного анализа (Б. В. Зейгарник) [4, с. 48].

К. Холл, Г. Линдсей указывают, что теория поля Курта Левина со времени своего появления была предметом многих споров. По их мне­нию, одним из показателей жизненности научной позиции является ко­личество споров между последователями системы и ее критиками, так как в ходе споров теория все-таки оказывает существенное влияние на разви­тие психологии [8, с. 326]. Другим признанным критерием «хорошей» тео­рии, по их мнению, является степень ее плодотворности в плане стимуля­ции исследований. Несмотря на подчас резкую критику, положения К. Левина вызвали огромную исследовательскую активность у психоло­гов, никогда лично с ним не сотрудничавших. К примеру, исследованиям по методике запоминания незавершенных действий Б. В. Зейгарник, раз­работанной в берлинском университете, как указывает М. Г. Ярошевский, было посвящено свыше 160 работ в разных странах с различным контин­гентом испытуемых; открытие подтверждалось и опровергалось, включа­лось в самые разные теоретические контексты [9, с. 179]. О работе К. Ле­вина авторы К. Холл, Г. Линдсей справедливо замечают: «Он открыл для психолога много новых дверей, ведущих в такие области личности и соци­ального поведения, которые до того были закрыты перед экспериментато­ром. Работы, посвященные замещению, уровню притязаний, эффекту прерывания деятельности, регрессии, конфликту и групповой динамике были инициированы Левином. Важность многих этих психологических феноменов была установлена в наблюдениях психоаналитиков, но именно Левину было отведено создать конгениальную теоретическую атмосферу и разработать методы исследования этих феноменов» [8, с. 331].

Б. В. Зейгарник отмечала и слабости в методологических позициях К. Левина, в частности, писала об антиисторическом, идеалистическом понимании психики, которое особенно резко выступает при решении вопроса о соотношении аффективной и познавательной сфер [5, с. 261]. Тем не менее, Б. В. Зейгарник считала К. Левина одним из ярких ис­следователей в области психологии личности, «страстным поборником эксперимента в психологии», направленного на изучение закономернос­тей формирования и проявления личностных мотивов. Внеся в психо­логию новые аспекты изучения человека (потребности и мотивы, цели, аффективно-волевая сфера в целом), Курт Левин не ограничивался ни описанием, ни наблюдением: «Он первый в психологии нашел экспери­ментальный путь изучения этих сугубо личностных процессов и изучал их динамическую сторону» [5, с. 260]. В левиновском подходе в отличие от подхода других психологов привлекает направленность на борьбу со «школярной», «академической» психологией, не учитывающей движу­щих мотивов личности, зависимости потребностей от социального окру­жения [9, с. 175]. Разработке экспериментальных приемов, позволяю­щих раскрыть существенные межличностные отношения личности и между личностью и средой, Б. В. Зейгарник придавала большое значе­ние и считала, что эксперименты К. Левина жизненны и актуальны.

Среди отечественных ученых отношение к экспериментальным ис­следованиям К. Левина неоднозначное. Отдавая должное вкладу иссле­дователя в научную психологию, называя Курта Левина одним из самых глубоких в методологическом отношении исследователей, у которого всегда присутствовало осознание жесткой связи эксперимента с методо­логией, отмечается парадоксальность экспериментов школы К. Левина. А. А. Пузырей высказывает такое мнение, что, хотя К. Левин и обосно­вал методологический анализ естественнонаучной парадигмы исследова­ния, «проповедовал» галилеевскую парадигму исследования (выявление причинно-следственных связей), но в своей реальной исследовательской работе «систематически реализовывал совершенно новый, особый тип исследования, никоим образом не укладывающиеся в начертанные им же самим рамки естественнонаучного эксперимента» [7, с. 55]. По мне-ниюА.А.Пузырея,работыК.Левинанебылиэкспериментамивес-тественнонаучном понимании. Аргументировалась такая точка зрения тем, что основная предпосылка естественнонаучного эксперимента, ко­торая заключается в отражении, не изменяющего законов жизни изуча­емого объекта, в создании искусственных условий, при которых стано­вится возможной реализация определенного типа событий, оказывается неприемлемой при изучении «развивающихся», исторически складываю­щихся ситуаций. Эксперименты К. Левина, по мысли А. А. Пузырея, ближе к системе «психотехнических» воздействий, так как они пред­усматривают вмешательство, планомерное преобразование в жизни объ­екта изучения, которое может привести к радикальному изменению «траектории движения изучаемого объекта» [7, с. 57].

Т. В. Корнилова полагает, что метод К. Левина и его учеников ближе к «целенаправленному», «утонченному», «провоцирующему», но наблюде­нию, так как в нем нет «характерных для эксперимента требований к фор­мулированию гипотезы и организации получения (планирования) опыт­ных данных», «создание в левиновской «проблемной ситуации» условий для максимального развития в ней активности субъекта в какой-то степе­ни заранее делает эксперимент неуправляемым» [6, с. 53]. Ю. Б. Гиппен-рейтер писала: «Можно сказать, что эксперимент в школе К. Левина — это нечто напоминающее „ящик с двойным дном". Экспериментатор дей­ствует в нем одновременно на двух уровнях: на уровне «тактики» и на уровне „стратегии"» [2, с. 60]. Не стоит видеть в исследованиях К. Левина «нестрогий эксперимент», «организованное наблюдение», либо психотех­нические действия. По мысли Ю. Б. Гиппенрейтер, на уровне стратегии Левин сохранил парадигму естественнонаучного эксперимента, его иссле­дования гораздо ближе к классическому эксперименту, чем к какой-либо другой процедуре; на уровне тактики в эксперименте присутствует измен­чивость, неформальность, импровизация [2, с. 60]. Именно вследствие не­привычности, нестандартности левиновского метода, а главное — проти­воречий основных его особенностей с формальными требованиями к экспериментальному методу, возникают многие недоразумения и разно­гласия. Ю. Б. Гиппенрейтер так определяет своеобразие метода К. Левина: «Усложненная исследовательская процедура, в которой элементы психо­технического действия, основанного на тонком наблюдении, поставлены на службу естественно-научному эксперименту» [2, с. 60].

Высказывая свою точку зрения, Б. В. Зейгарник отмечает, что хотя для представителей разных школ эксперимент выполнял различные функции, в целом эксперимент выступал как инструмент логически строгого доказательства. Эксперимент «по К. Левину» сам выступает в качестве проблемной ситуации, порождает определенный реальный жизненный пласт: «Именно в экспериментах Левина эксперимент пре­вратился из способа доказательства в ситуацию, в особого рода деятель­ность» [4, с. 49]. Ситуация эксперимента требовала в школе К. Левина не просто выполнения задания, принятия цели и осуществления поис­ков решения, но в исследовании возникали реальные эмоции, реакции, реально затрагивалась самооценка, критичность, актуализировались ме­ханизмы саморегуляции — «то, что Левин называл „полем", „психоло­гическим пространством" было реальным отрезком жизни, в котором выявляетсяличность»[4,с.50].Б.В.Зейгарниквспоминаетопыты Т. Дембо, испытуемыми которой были и студенты, и профессора. Каза­лось бы, что с того, что вы не смогли найти третье (мнимое) решение, задает вопрос ученая. Однако реакции испытуемых были различны: многие злились, а некоторые даже переходили на другую сторону ули­цы, встретив на следующий день Т. Дембо. Приводится и другой при­мер: один студент мог есть, танцевать в студии, когда записывали его поведение, а другой нет. «Это не ответ на опросник, где один хочет от­вечать, а другой нет, один „знает" как отвечать, а другой нет. Это не идентификация с героем: сам испытуемый становился героем и вовле­кал экспериментатора», — разъясняет Б. В. Зейгарник [4, с. 50] и отме­чает далее, что в экспериментах К. Левина происходило все то, о чем пишут представители других школ: ненаправляемость поведения (К. Роджерс), оживление прошлых ассоциаций, замещение (З. Фрейд). Подчеркивается, что К. Левин строил свой метод на основе жизненных ситуаций и от этих определенных ситуаций исследователь «шел» к тео­рии. Ставя на первый план задачу изучения реальных мотивов челове­ческого поведения, К. Левин стремился увидеть их в жизненном мате­риале: посещал дома инвалидов, тюрьмы, колонии для малолетних пре­ступников. Так, в колонии для малолетних преступников ученый подтвердил свои представления о временной перспективе как факторе актуального поведения, феномен незавершенных действий также был «подсмотрен» в реальной ситуации [9, с. 176—177].

По вопросу о методических путях исследования личности Б. В. Зейгарник указывает, что и А. Карстен, и Т. Дембо, и А. Малер оперировали одной методикой, но не считали, что своей методикой они как рентгеном «высвечивают» всю личность. Исследователи отве­чали на теоретические вопросы, формулировали проблему и находили метод, в зависимости от результатов меняли стратегию опыта, «сведе­ния о личности они получали, формируя жизненную ситуацию» [4, с. 52]. Блюма Вульфовна уточняет: «Хочу быть правильно понятой, методы, методики надо знать, но главное — это знать, что ты ищешь, искать механизмы того или иного действия, знать, что изменение условий меняет и поведение, и реакцию» [там же]. Указывается, что по сути, такова ситуация патопсихологического эксперимента. Как и исследования К. Левина, патопсихологический эксперимент является сформированной жизненной ситуацией, созданием ситуации взаимо­действия психолога и испытуемого, где «реализовались особенности личности испытуемого, его саморегуляции, критичности, самооценки, умения или неумения вступать в контакт с другими», то есть где воз­можен опосредованный анализ личности [4, с. 51].

Существенным отличием метода К. Левина от обычных эмпиричес­ких исследований Блюма Вульфовна считает не только активное участие экспериментатора в ходе опыта, установление доброжелательной атмос­феры, но совмещение в себе нескольких функций: «Мы были у Левина и актерами, и режиссерами, и исследователями одновременно» [4, с. 53]. Как актер, психолог должен реально взаимодействовать, включать испы­туемого в ситуацию; в качестве исследователя — влиять на динамику со­стояния, поддерживать проявляемые испытуемым тенденции, то есть контролировать существенные переменные. При изучении такого объек­та, как динамические образования и состояния личности, возникающие в ходе деятельности и общения, нельзя формализовать и тем более свес­ти до минимума действия экспериментатора. Реплики, интонации, ми­мика, гибкая тактика и тонкая наблюдательность психолога — необходи­мые средства развития, поддержания и контроля изучаемых переменных. Б. В. Зейгарник часто акцентирует внимание на проблеме внешне раз­личных и внутренне сходных условий, считая, что именно отвечающее установкам испытуемого поведение экспериментатора создает одинако­вые условия для различных испытуемых: «Экспериментатор не ведет себя по заранее предписанному образцу, а поведение его определяется уста­новкой испытуемого и соответствует ей» [3, с. 126]. Особенностью мето­да Курта Левина является также умение замечать «непредвиденные» ре­зультаты, использовать их для обогащения теории. К. Левин придавал большое значение отрицательным данным, не любил слишком «гладких» результатов и стремился их перепроверить [9, с. 178].

Не обходит вниманием ученая и такой аспект, как возможность обучения описанному типу экспериментирования. К. Левин готовил своих учеников не столько «технически», сколько личностно, «не толь­ко учил нас на словах, но и демонстрировал своим исследовательским поведением» [9, с. 178]. Блюма Вульфовна полагает, что в исследова­нии, включающем создание «жизненного пласта», важно не только правильно понимать ситуацию, но и воздействовать на нее в нужном направлении, что возможно при условии как можно более глубокого осознания экспериментатором своего поведения, своих тенденций. В современных условиях обучения, стремящегося сформулировать во всем формальные критерии «соответствия», предоставить выхолощен­ные приемы исследования и способы их отработки, овладение искус­ством создания «проблемных ситуаций» представляется, к сожалению, обременительным и пустой тратой времени.

Дата добавления: 2015-06-04