XXI помрачение

Все в эти дни складывалось так, чтобы смутить душу Дариньки, оглушить; события налетали и кружили, не давали одуматься, «сбивали ее с пути». А невидимо для нее складывалось совсем иное, — выполнялось назначенное, «чертился п л а н».

— И она, и я, — оба мы были в помрачении… — рассказывал Виктор Алексеевич. — Помрачение… — это очень верно. Есть в монастырском обиходе так называемое «прощение», когда братия, по окончании великого повечерия, просит у предстоятеля прощения, расходясь по кельям: «Прости мя, отче святый, елика согреших… душею и телом, сном и леностью, помрачением бесовским…» В этом «прощении» нащупана глубочайшими знатоками духовной сущности главная наша слабость — духовная близорукость наша: мы почти всегда пребываем в «помрачении», как бы без компаса, и сбиваемся с верного пути. Прозреваем ли смысл в мутном потоке жизни? Мы чувствуем лишь миги и случаи, разглядываем картину в лупу — и видим одни мазочки. И часто готовы читать отходную, когда надо бы петь «Воскресе», — и обратно. Люди высшей духовности острым зраком глядят на жизнь, провидят, и потому называем иных из них прозорливыми. Они прозревают с м ы с л. Поздно, правда, но и мы с Даринькой научились с м о т р е т ь… страданием нашим научились. А в те дни оба были в помрачении, даже — в «бесовском помрачении».

События налетали и кружили. Не успела Даринька прийти в себя от слов «тети Пани» о бароне и от депеши Вагаева, как закружили ее события.

Она надумала было сходить к вечерне, чтобы спастись от мыслей, а после зайти к Марфе Никитишне, пробыть вечерок у нее, — думала попросить добрую просвирню, не проедет ли с ней к Троице-Сергию поговеть и благословиться у батюшки Варнавы, уже и тогда почитавшегося «старцем» и прозорливцем: она о нем слыхала в монастыре, как устроил он где-то в лесном краю светоносную Иверско-Выксунскую обитель «для сиротливых дочек», — как вдруг позвонили на парадном. Девочка кинулась отпирать, но это были не поздравители, а: «По важному очень делу». Явился неприятный господин, неряшливо одетый, в синих очках, рыжий и с портфелем. Увидав портфель, Даринька испугалась, а девочка шепнула: «Водкой, барыня, от него несет!..» Господин назвался — «поверенный пo делам законной супруги господина инженера!» — и попросил выслушать его, «подарить не больше пяти минут-с!». Даринька очень взволновалась, растерялась, даже не предложила сесть. Но господин сам уселся в кресло, порылся в портфеле, поглядел в какие-то бумаги и раздумчиво помычал. В чем дело! А вот в чем дело. Ну, да… это он отлично знает, что господин инженер сейчас пребывает в Петербурге, но это совсем не важно, а дело в том… — «кстати, может быть, вам будет интересно узнать, что и законная его супруга сейчас тоже в Петербурге?..» — а дело в том, что он, поверенный по делам супруги, желал бы нащупать, так сказать, почву… на тот вероятный случай, ежели состоится примирение супругов для продолжения совместной жизни… — какой бы суммочкой «презренного металла» она, Дарья Ивановна..- господин вытащил из портфеля измятую бумажку и наставительно прочитал: «Дарья Ивановна Королева, девица из цеховых и золотошвейка, бывшая послушница Страстного монастыря…» — почла бы себя удовольствованной?..

И тут случилось…

— Случилось, то, чего я никак не мог ожидать от Дариньки! — рассазывал Виктор Алексеевич. — Всегда кроткая, робкая, н е з е м н а я… она крикнула — «вне себя, будто меня пронзили!» — так она мне поведала, — крикнула властно, и даже топнула: «Вон пошли!» — и выбежала в слезах из залы. Старушка рассказывала, что Даринька стукнула по столу кулачком и очень разгневалась: «Стала совсем такая, как строгая барыня бывает». Сказалась-таки в ней бурная, по отцу, кровь предков, горячих, властных. В этом крике и жесте излилось не только ее возмущение «подлостью», — уехал, дескать, обманно в Петербург, обласкал письмом, а сам в то же время снюхивался с прежней своей, «законной», и хочет откупиться! нет, тут и другое было. Даринька почувствовала, как она говорила потом, «в р а ж е с к о е… что-то невыразимо гадкое…» — и ополчилась страстно и бессознательно. И сердце ее не обмануло. Барон? Во все эти грязные мелочишки, он, конечно, не вмешивался, предоставляя стряпню мастерам сих дел, а ожидал готовенького, как он называл — «десерта». Да и собой уже не владел. В те дни у него определенно проявились «мозговые явления».

Даринька прибежала в спальню и хотела изорвать все, «все поганые эти тряпки, которыми ей платили». Но ее удержало, что это все — чужое. Она упала перед Казанской и исступленно «почтк кричала»: «Пречистая, вразуми!., спаси!..» Увидала голубой шарфик Вагаева и стала осыпать «безумными поцелуями, как самое дорогое, что осталось», — призналась она Виктору Алексеевичу, повторяя в безумии: «Теперь все равно, пусть… что хочешь со мной, все… пусть, пусть!..» Чувствуя, что спасение только в н е м, она побежала в залу, припала к ландышам, с самого утра ее томившим, и стала страстно их целовать, призывая в безумии: «Скорей же!.. скорей!..» — прижимая к груди корзинку. Видевшая это девочка перепугалась и позвала старушку: «бабушка, опять барыня упадет, цветочки головкой мнет!» — но тут позвонили в парадном. Даринька кинулась к окошку. Синие сумерки густились: смутно темнелись лошади, кто-то стучал каблуками на крылечке. Кинувшаяся отпирать девочка крикнула на ходу: «Никак давешняя опять франтиха!»

«Тетя Паня» принесла с собой морозный воздух и шумную веселость. Ночь какая! в инее все, волшебное, и луна… на тройке теперь чудесно! В цирк сначала, а после к «Яру» — звезды какие на снегу, как бриллианты!.. «Душка моя чудесная!» — напевала она, целуя и кусая Дариньку. Сбросив меха, она оказалась в бархатном черном платье, в кораллах на полной шее, в бархотках выше локтя, с алыми бабочками на них, с шелковой алой розой у височка. Поплясала у зеркала, прищелкнула, — ничего бабенка? — упала в кресла, кинула лихо шлейф, передернула голыми плечами: «Такого чего-нибудь, что-то я прозябла! — и привлекла к себе Дариньку. — Это еще что? глазки опять нареваны?!»

Даринька бурно разрыдалась.

Они удалились в спальню. Все «тетя Паня» понимала, — разобрала все по волосочку.

Только самый последний подлец так может. Обмануть девочку, такую, отнять у Господа, поиграть, развратить и кинуть… так подло откупаться — неслыханно! Что такое?.. Нет выхода!.. Всегда найдется. И нечего реветь, а… смеюсь-веселюсь, никого я не боюсь… окромя Господа! Да как это так, некуда уйти! Первый миллионер жениться хочет, а она — некуда уйти! Да в него все институтки влюбляются, на шею вешаются, за конфетки даже. А присватайся — маменьки передерутся. С подлецом жить можно, а… Игуменья твоя, баронша прогорелая, не сказывала, небось, черничкам, какая была Ева… как яблочки ела. Теперь, губожуйка, молитвами утирается. Глупенькая, слезками изошла. Не Димочку ли жалко? Мальчик славный… а разве помешает? С такими-то миллионами и на Димку хватит! И люби, кто мешает! А сколько добра наделаешь, сколько сироток приголубишь, носики им утрешь. Вместе и будете… а старичок на вас радоваться будет.

«Тети Паня» ласкала, прижимала, одуряла дурманными духами.

Тряпками поманили — и швырнули. А тут не тряпки, а… все подай! Плюнуть в глаза «законным», миллионами помахать, — сами приползут, а тут и плюнуть. А куда пойдешь, в прислуги? с такой-то мордочкой? На то же и выйдет, да за пятак. В монасты-ырь?.. Губожуйка, небось, все монастыри оповестила, какая девочка прыткая, через стенку перемахнула. «Да не убивайся, глупенькая, пригожая моя… любимая моя будешь, маленькая, глазастенькая… Да ты погоди, послушай… Покатим в цирк, ученых слонов посмотрим, как красавчики через голову летают… барон встретит-затрепыхается, а там и ко мне, ужинать…»

«Тетя Паня» все картинки разрисовала Дариньке. До свадьбы пока на шикарной квартире поживет, с коврами, с лестницами, с богинями, шик какой! А там и во дворец переедет, к законному супругу, будет князей-генералов принимать. А скучно станет, прикатит из Питера Димочка, сейчас… — «Тетя Паня», хочу розовый будуарчик Димочке показать! — для красоток всегда открыто.

Она проболтала больше часу, выпила коньяку, заставила, и Дариньку пригубить и приказала быть готовой к восьми часам. Выбрала из «тряпья» что поприличней; из бельишка — потоньше, с прошивочками, — «и дрянь же!» — из платьишек — «голубенькую принцессу», в которой была Даринька и театре, «сразу барошку одурила». Велела причесаться, перекрестила и простилась до вечера.

Даринька осталась в темной спальне. Шептала бессильно, безнадежно, — «Ма-тушка…». Призывала матушку Агнию. И вдруг до холодного ужаса постигла, что нет ей выхода. Сжалась и затряслась бессильно, как трясутся запуганные дети. Дрожа губами, призывая зажатым плачем: «Ма-а…тушка!..» — втиснулась в уголок дивана… — и вот, вышла из темноты матушка Агния, ж и в а я, — «ликом одним явилась».

Люди точного знания назовут это галлюцинацией, — рассказывал Виктор Алексеевич. — Даринька называла это «явлением». Подвижники знают множество таких «явлений», во все времена и у всех народов. Наше подвижничество богато этим даром или б л а г о д а т ь ю. Факт «явлений» бесспорен, объяснения его различны. Но вот что я вам скажу: в нашей жизни «явлений» таких было четыре. И все — перед переломом жизни. Эти «явления» в ы з ы в а л и с ь… страстным душевным криком, высоким душевным напряжением, о т т у д а, из-за нашего предела. У Дариньки приходили на вскрик сердца, когда казалось, что молитва уже бессильна.

Явившийся в темноте лик матушки Агнии «чуть светился», но был совершенно ясен, «до ресничек, до жалеющих глаз, усталых, скорбных, по словам Дариньки, до дыхания на лице моем, легкого веяния, с запахом розового мыла, которым умывалась матушка». Даринька видела, как шевелились добрые губы, блеклые. Такой, жалеющей, грустно-ласковой, хранилась матушка Агния в ее сердце. Бывало, в тяжелые минуты, сердцем она угадывала, что трудно Дариньке, и ласково окликала: «А ты, сероглазая моя, встала бы да помолилась… и пройдет». И тут, с глазу на глаз, скорбно и ласково смотрела и жалела. Осиянная святым светом, исходившим от явленного лика, вознесенная радостью несказанно играюшего сердца, Даринька услыхала: «А ты, сероглазая моя… в церковь пошла бы, помолилась… воскресенье завтра!» И стала гаснуть.

В этот миг Даринька услыхала благовест: в открытую форточку — открыла «тетя Паня», очень ей было жарко, — по зимнему воздуху ясно доносило, как ударяли ко всенощной в приходе, за поворотом переулка. Воскресенье завтра! А она думала, — пятница сегодня, и хотела еще пойти к вечерне.

Оба они помнили хорошо, что это в т о р о е явление матушки случилось в субботу, 1 января 1877 года, в том году началась война с Турцией. Первое же было в начале сентября 76-го года, когда матушка Агния, в затрапезной кофте, явилась Дариньке в полусне, положила ручку ей на чрево и посмотрела скорбно. Потом заболела Даринька.

Не было ни страха, ни удивления: только радость несказанно играющего сердца. И было — «будто в той жизни, в обители… а э т о г о, страшного, совсем не было». Так объясняла Даринька: «Будто время перемешалось, ушло назад». Она почувствовала себя такой, как когда жила в матушкиной келье, — чистой, легкой, совсем без думок. Вся осиянная изнутри, как бы неся в себе великое торжество праздника, «как после принятия Святых Тайн», — так писала она в «записке к ближним», — она перекрестилась и пошла умываться. Вымыла и лицо, и шею, где целовала т а, вымыла до плеч руки, все казалось, что на ней остается в р а ж е с к о е, неизъяснимое гадкое. Затеплила лампадку у Казанской и долго смотрела в чудесный лик. Совсем не думала, что куда-то ехать, «будто ничего не было». Сказала мысленно Лику: пойду к всенощной.

Так кончилось «помрачение бесовское».

Даринька надела будничное платье, «чистое». Надела шубку и сказала девочке: «Анюта, пойдем ко всенощной». Девочка была рада, прыгала: «А после с горки кататься будем?» Даринька позвала старушку: «Прасковеюшка, слушай… т а придет, скажешь-Богу ушла молиться. И чтобы больше ко мне не приезжала! Не отпирать, не пускать!..»

Чувствуя свет в себе, Даринька теперь знала, куда уйти. Знала выход верный и радостный: где-то в лесном краю устроена батюшкой Варнавой светоносная Иверско-Выксунская обитель для сиротливых дочек. Она пойдет к батюшке Варнаве, откроет ему душу, в ноги ему падет, и он не откажет ей, своей сиротливой дочке.

Когда говорила она Прасковеюшке, старушка хотела что-то сказать и не сказала. Даринька повторила: «Так и скажи… и Карпу, чтобы не пускал во двор».

За всенощной Дариньке легко молилось. Когда пели «Хвалите Имя Господне» — она сладостно плакала, как когда-то в монастыре. После всенощной зашла посидеть к просвирне. Покойно, благолепно было в уютной горнице, при лампадках, при белых половицах, с дорожками из холстов, как в келье. Пахло священно просфорами. Даринька попросила, не проедет ли с ней просвирня к Сергию-Троипе, благословиться у батюшки Варнавы, а расходы она оплатит. Завтра? Никак нельзя отлучиться, по храму нужно. И они решили поехать в понедельник. В десятом часу Даринька попросила проводить ее до дому, и они пошли, трое, похрупывая снежком морозным. Высоко в небе, в кольце, жемчужным яблочком сиял месяц, — чувствовались «святые дни». Сугробы играли голубоватой искрой.

У ворот повстречали Карпа: стоял — поглядывал. Сказал ласково: «Помолемшись», — открыл калитку и проводил.

Прасковеюшка доложила, как было дело. Франтиха приезжала на таких лошадях, что диво; все со звоночками, для гуляния. Как сказали, в комнаты е е не допустила, хоть и рвалась. Карп, спасибо, стоял, помог. Ругаться стала, никогда и не слыхано. Все кричала: «Не может быть!» Карп, спасибо, помог, сказал: «Вы лучше не шумите, не безобразьте, тут вам не проходной двор, и двугривенных ваших мне не надо». Все кричала: «Сама хочу видеть, не может быть!» Прямо не справишься, как хозяйка, шумела-топотала, допытывалась, куда пошли, да в какую-такую церковь. Карп, спасибо, сказал: «В Кремль поехали, много там церквей, а в какую — не сказали». Часа не прошло — опять звонится, не воротились ли. Ходил Карп на угол, к Тверскому, видал: ездила все бульваром, сторожила. Он и сказал, осмелился: «Лучше не беспокойте нашу барыню, отъезжайте!» Поехала — зазвонила.

Даринька хотела идти в спальню, помолиться, все еще чувствуя в себе свет. Старушка ее остановили: «Хотела давеча вам сказать… простите уж меня, барыня, а скажу…»

— И она ей сказала все, о чем и не помышляла Даринька, — рассказывал Виктор Алексеевич. — Вот и золотошвейка… кажется, уличную жизнь уже знала. Не знала только укрытой грязи, украшенной: не знала, что т а возила ее в омут, играла с ней, готовила для себя. Простые люди узнали и помогли. Кучер спросил Карпа про Дариньку: «Давно ваши барышня гуляет?» И начался у них разговор. Карп и узнал, кто она такая, «тетя Паня», так и ахнул. И не решился сказать все Дариньке, было стыдно. Только наказал старушке, чтобы непременно Дарье Ивановне сказала, пока не поздно. Даринька, с а м а, сорвала всю эту паутину — сердцем, внушением о т т у д а…

В эту ночь Даринька хорошо молилась.

Дата добавления: 2015-06-04