Июня 1839 года

Раз, длинным зимним вечером в конце 1838, сидели мы, как всегда, одни,

читали и не читали, говорили и молчали и молча продолжали говорить. На дворе

сильно морозило, и в комнате было совсем не тепло. Наташа чувствовала себя

нездоровой и лежала на диване, покрывшись мантильей, я сидел возле на полу;

чтение не налаживалось, она была рассеянна, думала о другом, ее что-то

занимало, она менялась в лице.

- Александр, - сказала она, - у меня есть тайна, поди сюда поближе, я

тебе скажу на ухо, или нет - отгадай.

Я отгадал, но потребовал, чтоб она сказала ее, мне хотелось, слышать от

нее эту новость; она сказала мне, и мы взглянули друг на друга в каком-то

волнении и с слезами на глазах.

...Как человеческая грудь богата на ощущение счастия, на радость, лишь

бы люди умели им отдаваться, (373) не развлекаясь пустяками. Настоящему

мешает обыкновенно внешняя тревога, пустые заботы, раздражительная

строптивость, весь этот сор, который к полудню жизни наносит суета суетств и

глупое устройство нашего обихода. Мы тратим, пропускаем сквозь пальцы лучшие

минуты, как будто их и невесть сколько в запасе. Мы обыкновенно думаем о

завтрашнем дне, о будущем годе в то время, как надобно обеими руками

уцепиться за чашу, налитую через край, которую протягивает сама жизнь, не

прошенная, с обычной щедростью своей, - и пить и пить, пока чаша ие перешла

в другие руки. Природа долго потчевать и предлагать не любит.

Что, кажется, можно было бы прибавить к нашему счастью, а между тем

весть о будущем младенце раскрыла новые, совсем неведанные нами области

сердца, упоений, тревог и надежд.

Несколько испуганная и встревоженная любовь становится нежнее,

заботливее ухаживает, из эгоизма двух она делается не только эгоизмом трех,

но самоотвержением двух для третьего; семья начинается с детей. Новый

элемент вступает в жизнь, какое-то таинственное лицо стучится в нее, гость,

который есть и которого нет, но который уже необходим, которого страстно

ждут. Кто он? Никто не знает, но кто бы он ни был, он счастливый незнакомец,

с какой любовью его встречают у порога жизни!

А тут мучительное беспокойство - родится ли он живым, или нет? Столько

несчастных случаев. Доктор улыбается на вопросы - "он ничего не смыслит или

не хочет говорить"; от посторонних все еще скрыто; не у кого спросить - да и

совестно.

Но вот младенец подает знаки жизни; я не знаю выше и религиознее

чувства, как то, которое наполняет душу при осязании первых движений будущей

жизни, рвущейся наружу, расправляющей свои не готовые мышцы, это первое

рукоположение, которым отец благословляет на бытие грядущего пришельца и

уступает ему долю своей жизни.

"Моя жена, - сказал мне раз один французский буржуа, - моя жена, - он

осмотрелся и,.видя, что ни дам, ни детей нет, прибавил вполслуха: -

беременна".

Действительно, путаница всех нравственных понятий такова, что

беременность считается чем-то неприличным; (374) требуя от человека

безусловного уважения к матери, какова бы она ни была, завешивают тайну

рождения не из чувства уважения, внутренней скромности - а из при-, личия.

Все это - идеальное распутство, монашеский разврат, проклятое заклание

плоти; все это - несчастный дуализм, в котором нас тянут, как магдебургские

полушария, в две разные стороны, Жан Деруан, несмотря на свой социализм,

намекает в "Almanach des femmes" 32, что со временем дети будут родиться

иначе. Как иначе? - Так, как ангелы родятся. - Ну, оно и ясно.

Честь и слава нашему. учителю, старому реалисту Гете: он осмелился

рядом с непорочными девами романтизма поставить беременную женщину и не

побоялся своими могучими стихами изваять изменившуюся форму будущей матери,

сравнивая ее с гибкими членами будущей женщины.

Действительно, женщина, несущая вместе с памятью былого упоенья весь

крест любви, все бремя ее, жертвующая красотой, временем, страданием,

питающая своей грудью, - один из самых изящных и трогательных образов.

В римских элегиях, в "Ткачихе", в Гретхен и ее отчаянной молитве Гете

выразил все торжественное, чем природа окружает созревающий плод, и все

тернии, которыми венчает общество этот сосуд будущего.

Бедные матери, скрывающие, как позор, следы любви, как грубо и

безжалостно гонит их мир и гонит в то время, когда женщине так нужен покой и

привет, дико отравляя ей те незаменимые минуты полноты, в которые жизнь,

слабея, склоняется под избытком счастия...

...С ужасом открывается мало-помалу тайна, несчастная мать сперва

старается убедиться, что ей только показалось, но вскоре сомнение

невозможно; отчаянием и слезами сопровождает она всякое движение младенца,

она хотела бы остановить тайную работу жизни, вести ее назад, она ждет

несчастья, как милосердия, как прощения, а неотвратимая природа идет своим

путем, - она здорова, молода!

Заставить, чтоб мать желала смерти своего ребенка, а иногда и больше -

сделать из нее его палача, а потом ее казнить нашим палачом или покрыть ее

позором, (375) если сердце женщины возьмет верх, - какое умное и

нравственное устройство!

И кто взвесил, кто подумал о том, что и что было в этом сердце, пока

мать переходила страшную тропу от любви до страха, от страха до отчаяния, от

отчаяния до преступления, до безумия, потому что детоубийство есть

физиологическая нелепость. Ведь были же и у нее минуты забвения, в которые

она страстно любила своего будущего малютку, и тем больше, что его

существование была тайна между ними двумя; было же время, в которое она

мечтала об его маленькой ножке, об его молочной улыбке, целовала его во сне,

находила в нем сходство с кем-то, который был ей так дорог...

"Да чувствуют ли они это? конечно, есть несчастные жертвы... но... но

другие, но вообще?"

Мудрено, кажется, пасть далее этих летучих мышей, шныряющих в ночное

время середь тумана и слякоти по лондонским улицам, этих жертв неразвития,

бедности и голода, которыми общество обороняет честных женщин от излишней

страстности их поклонников... конечно, в них всего труднее предположить след

материнских чувств. Не правда ли?

Позвольте же мне рассказать вам небольшое происшествие, случившееся со

мною. Года три тому назад я встретился с одной красивой и молодой девушкой.

Она принадлежала к почетному гражданству разврата, то есть не "делала"

демократически "тротуар", а буржуазно жила на содержании у какого-то купца.

Это было на публичном бале; приятель, бывший со мною, знал ее и пригласил

выпить с нами на хорах бутылку вина; она, разумеется, приняла приглашение.

Это было существо веселое, беззаботное и, наверное, как Лаура в "Каменном

госте" Пушкина, никогда не заботившаяся о том, что там, где-то далеко, в

Париже, холодно, слушая, как сторож в Мадриде кричит "ясно"... Допивши

последний бокал, она снова бросилась в тяжелый вихрь английских танцев, и я

потерял ее из виду.

Нынешней зимой, в ненастный вечер, я пробирался через улицу под аркаду

в Пель-Мель, спасаясь от усилившегося дождя; под фонарем за аркой стояла,

вероятно ожидая добычи и дрожа от холода, бедно одетая женщина. Черты ее

показались мне знакомыми, она (376) взглянула на меня, отвернулась и хотела

спрятаться, но я успел узнать ее.

- Что с вами сделалось? - спросил я ее с участием.

Яркий пурпур покрывал ее исхудалые щеки, стыд ли это был, или чахотка,

не знаю, только, казалось, не румяны; она в два года с половиной состарелась

на десять.

- Я была долго больна и очень несчастна, - она с видом сильной горести

указала мне взглядом на свое изношенное платье.

- Да где же ваш друг?

- Убит в Крыму.

- Да ведь он был какой-то купец? Она смешалась и вместо ответа сказала:

- Я и теперь еще очень больна, да к тому же работы совсем нет. А что, я

очень переменилась? - спросила она вдруг, с смущением глядя на меня.

- Очень, тогда вы были похожи на девочку, а теперь я готов держать

пари, что у вас есть свои дети. Она побагровела и с каким-то ужасом

спросила:

- Отчего же вы это узнали?

- Да, видите, узнал. Теперь расскажите-ка мне, что с вами в самом деле

было?

- Ничего, ну только вы правы, - у меня есть маленький... если б вы

знали, - и при этих словах лицо ее оживилось, - какой славный, как он хорош,

даже соседи, все, удивляются ему. А тот-то женился на богатой и уехал на

материк. Малютка родился после. Он-то и причина моему положению. Сначала

были деньги, я всего накупила ему в самых больших магазейных, а тут пошло

хуже да хуже, я все снесла "на крючок"; мне советовали отдать малютку в

деревню; оно, точно, было бы лучше - да не могу; я посмотрю на него,

посмотрю - нет, лучше вместе умирать; хотела места искать, с ребенком не

берут. Я воротилась к матери, она ничего, добрая, простила меня, любит

маленького, ласкает его; да вот пятый месяц как отнялись ноги; что доктору

переплатили и в аптеку, а тут, сами знаете, нынешний год уголь, хлеб - все

дорого: приходится умирать с голоду. Вот я, - она приостановилась, - ведь,

конечно, лучше б броситься в Темзу, чем... да малютку-то жаль, на кого же я

его оставлю, ведь уж он очень, очень мил!

Я дал ей что-то и, сверх того, вынул шиллинг и сказал: (377)

- А на это купите что-нибудь вашему малютке.

Она с радостью взяла монету, подержала ее в руке и, вдруг отдавая мне

ее назад, прибавила с печальной улыбкой:

- Уж если вы так добры, купите ему тут где-нибудь в лавке сами

что-нибудь, игрушку какую-нибудь - ведь этому бедному малютке, с тех пор как

он родился,; никто еще не подарил ничего.

Я с умилением взглянул на эту потерянную женщину и дружески пожал ей

руку.

Охотники до реабилитации всех этих дам с камелиями и с жемчугами лучше

бы сделали, если б оставили в покое бархатные мебели и будуары рококо и

взглянули бы поближе на несчастный, зябнущий, голодный разврат, - разврат

роковой, который насильно влечет свою жертву по пути гибели и не дает ни

опомниться, ни раскаяться. Ветошники чаще в уличных канавах находят

драгоценные камни, чем подбирая блестки мишурного платья.

Это мне напомнило бедного умного переводчика "Фауста",

Жерар-де-Нерваля, который застрелился в прошлом году. Он в последнее время

дней по пяти, по шести не бывал дома. Открыли, наконец, что он проводит

время в самых черных харчевнях возле застав, вроде Поль Нике, что он там

перезнакомился с ворами и со всякой сволочью, поит их, играет с ними в карты

и иногда спит под их защитой. Его прежние приятели стали его уговаривать,

стыдить. Нерваль, добродушно защищаясь, раз сказал им: "Послушайте, друзья

мои, у вас страшные предрассудки; уверяю вас, что общество этих людей вовсе

не хуже всех остальных, в которых я бывал". Его подозревали в сумасшествии;

после этого, я думаю, подозрение перешло в достоверность!

Роковой день приближался, все становилось страшнее и страшнее. Я

смотрел на доктора и на таинственное лицо бабушки с подобострастием. Ни

Наташа, ни я, ни наша молодая горничная не смыслили ничего; по счастию, к

нам из Москвы приехала, по просьбе моего отца, на это время одна пожилая

дама, умная, практическая и распорядительная. Прасковья Андреевна, видя нашу

беспомощность, взяла.самодержавно бразды правления, я повиновался, как

негр. (378)

Раз ночью слышу, чья-то рука коснулась меня, открываю глаза, Прасковья

Андреевна стоит передо мной в ночном чепце и кофте, со свечой в руках, она

велит послать за доктором и за бабушкой. Я обмер, точно будто эта новость

была для меня совсем неожиданна. Так бы, кажется, выпил опиума, повернулся

бы на другой бок и проспал бы опасность... но делать было нечего, я оделся

дрожащими руками и бросился будить Матвея.

Десять раз выбегал я в сени из спальни, чтоб прислушаться, не едет ли

издали экипаж: все было тихо, едва-едва утренний ветер шелестил в саду, в

теплом июньском воздухе; птицы начинали петь, алая заря слегка подкрашивала

лист, и я снова торопился в спальню, теребил добрую Прасковью Андреевну

глупыми вопросами, судорожно жал руки Наташе, не знал, что делать, дрожал и

был в жару... но вот дрожки простучали по мосту через Лыбедь, - слава богу,

вовремя!

В одиннадцать часов утра я вздрогнул, как от сильного электрического

удара, громкий крик новорожденного коснулся моего уха, "Мальчик!" - кричала

мне Прасковья Андреевна, идучи к корыту, - я хотел было взять младенца с

подушки, но не мог, так дрожали у меня руки. Мысль об опасности (которая

часто тут только начинается), сжимавшая грудь, разом исчезла, буйная радость

овладела сердцем, будто в нем звон во все колокола, праздников праздник!

Наташа улыбалась мне, улыбалась малютке, плакала, смеялась, и только

прерывающееся, спазматическое дыханье, слабые глаза и смертная бледность

напоминали о недавнем мучении, о вынесенной борьбе.

Потом я оставил комнату, я не мог больше вынести, взошел к себе и

бросился на диван, совершенно обессиленный, и с полчаса пролежал без

определенной мысли, без определенного чувства, в какой-то боли счастья.

Это измученно-восторженное лицо, эту радость, летающую вместе с началом

смерти около юного чела родильницы, я узнал потом в Фан-Дейковой мадонне в

римской галерее Корсики. Младенец только что родился, его подносят к матери,

изнеможенная, без кровинки в лице, слабая и томная, она улыбнулась и

остановила на малютке взгляд усталый и исполненный бесконечной любви. (379)

Надобно признаться, дева-родильница совсем не идет в холостую религию

христианства. С нею невольно врывается жизнь, любовь, кротость - в вечные

похороны, в страшный суд и в другие ужасы церковной теодицеи.

Оттого-то протестантизм и вытолкнул одну богородицу из своих сараев

богослужения, из своих фабрик слова божия. Она действительно мешает

христианскому чину, она не может отделаться от своей земной природы, она

греет холодную церковь и, несмотря ни на что, остается женщиной, матерью.

Естественными родами мстит она за неестественное зачатие и вырывает

благословение своему чреву из уст монашеских, проклинающих все телесное.

Бонарроти и Рафаил поняли все это кистью.

В "Страшном суде" Сикстинской капеллы, в этой Варфоломеевской ночи на

том свете, мы видим сына божия, идущего предводительствовать казнями; он уже

поднял руку... он даст знак и пойдут пытки, мученья, раздастся страшная

труба, затрещит всемирное аутодафе; но - женщина-мать, трепещущая и всех

скорбящая, прижалась в ужасе к нему и умоляет его о грешниках; глядя на нее,

может, он смягчится, забудет свое жесткое "женщина, что тебе до меня?" и не

подаст знака.

Сикстинская мадонна - это Миньона после родов; она испугана небывалой

судьбой, потеряна...

Was hat man dir, du armes Kind, getan? 33

Внутренний мир ее разрушен, ее уверили, что ее сын - сын божий, что она

- богородица; она смотрит с какой-то нервной восторженностью, с

магнетическим ясновидением, она будто говорит: "Возьмите его, он не мой". Но

в то же время прижимает его к себе так, что, если б можно, она убежала бы с

ним куда-нибудь вдаль и стала бы просто ласкать, кормить грудью не спасителя

мира, а своего сына. И все это оттого, что она женщина-мать и вовсе не

сестра всем Изидам, Реям и прочим богам женского пола.

Оттого-то ей и было так легко победить холодную Афродиту, эту Нинону

Ленкло Олимпа, о детях которой никто не заботится; Мария с ребенком на

руках, с кротко потупленными на него глазами, окруженная нимбом

жен(380)ственности и святостью звания матери, ближе нашему сердцу, нежели ее

златовласая соперница.

Мне кажется, что Пий IX и конклав очень последовательно объявили

неестественное или, по их, незапятнанное зачатие богородицы. Мария,

рожденная, как мы с вами, естественно заступается за людей, сочувствует нам;

в ней прокралось живое примирение плоти и духа в религию. Если и она не

по-людски родилась, между ней и нами нет ничего общего, ей не будет нас

жаль, плоть еще раз проклята; церковь еще нужнее для спасения.

Жаль, что папа опоздал лет тысячу, это уж такая судьба Пия IX. Troppo

tardi, Santo Padre, siete sempre e sempre - troppo tardi! 34 (381)

Когда я писал эту часть "Былого и дум", у меня не было нашей прежней

переписки. Я ее получил в 1856 году. Мне пришлось, перечитывая ее, поправить

два-три места - не больше. Память тут мне не изменила. Хотелось бы мне

приложить несколько писем Natalie - и с тем вместе какой-то страх

останавливает меня, и я не решил вопрос, следует ли еще дальше разоблачать

жизнь и не встретят ли строки, дорогие мне, холодную улыбку?

В бумагах Natalie я нашел свои записки, писанные долею до тюрьмы, долею

из Крутиц. Несколько из них я прилагаю к этой части. Может, они не покажутся

лишними для людей, любящих следить за всходами личных судеб, может, они

прочтут их с тем нервным любопытством, с которым мы смотрим в микроскоп на

живое развитие организма.

15 августа 1832.

Любезнейшая Наталья Александровна! Сегодня день вашего рождения, с

величайшим желанием хотелось бы мне поздравить вас лично, но, ей-богу, нет

никакой возможности. Я виноват, что давно не был, но обстоятельства

совершенно не позволили мне по желанию расположить временем. Надеюсь, что вы

(382) простите мне, и желаю вам полного развития всех ваших талантов и всего

запаса счастья, которым наделяет судьба души чистые.

Преданный вам А. Г.

5 или 6 июля 1833

Напрасно, Наталья Александровна, напрасно вы думаете, что я ограничусь

одним письмом, - вот вам и другое.Чрезвычайно приятно писать к особам, с

которыми есть сочувствие, их так мало, так мало, что и дести бумаги не

изведешь в год.

Я кандидат, это правда, но золотую медаль дали не мне. Мне серебряная

медаль - одна из трех!.

А. Г.

P. S. Сегодня акт, но я не был, ибо не хочу быть вторым при получении

награды.

(В начале 1834.)

Natalie! Мы ждем вас с нетерпением к нам. М. надеется, что, несмотря на

вчерашние угрозы Е. И., и Эмилия Михайловна наверное будет к нам. Итак, до

свиданья.

Весь ваш А. Г.

10 декабря 1834, Крутицкие казармы.

Сейчас написал я к полковнику письмо, в котором просил о пропуске тебе,

ответа еще нет. У вас это труднее будет обделать, я полагаюсь на маменьку.

Тебе счастье насчет меня, ты была последний из моих друзей, которого я видел

перед взятием (мы расстались с твердой надеждой увидеться скоро, в десятом

часу, а в два я уже сидел в части), и ты первая опять меня увидишь. Зная

тебя, я знаю, что это доставит тебе удовольствие, будь уверена, что и мне

также. Ты для меня родная сестра.

О себе много мне нечего говорить, я обжился, привык быть колодником;

самое грозное для меня это разлука с Огаревым, он мне необходим. Я его ни

разу не видал - (383) то есть порядочно; но однажды я сидел один в горнице

(в комиссии), допрос кончился, из моего окна видны были освещенные сени;

подали дрожки, я бросился инстинктивно к окну, отворил форточку и видел, как

сели плац-адъютант и с ним Огарев, дрожки укатились, и ему нельзя было меня

заметить. Неужели нам суждена гибель, немая, глухая, о которой никто не

узнает? Зачем же природа дала нам души, стремящиеся к деятельности, к славе?

неужели это насмешка? Но нет, здесь в душе горит вера - сильная, живая. Есть

провидение! Я читаю с восторгом четьи-минеи, - вот примеры самоотвержения,

вот были люди!,

Ответ получил, он не весел - позволение пропустить не дают.

Прощай, помни и люби твоего брата.

31 декабря 1834.

Никогда не возьму я на себя той ответственности, которую ты мне даешь,

никогда! У тебя есть много своего, зачем же ты так отдаешься в волю мою? Я

хочу, чтоб ты сделала из себя то, что можешь из себя сделать, с своей

стороны я берусь способствовать этому развитию, отнимать преграды.

Что касается до твоего положения, оно не так дурно для твоего развития,

как ты воображаешь. Ты имеешь большой шаг над многими; ты, когда начала

понимать себя, очутилась одна, одна во всем свете. Другие знали любовь отца

и нежность матери, - у тебя их не было. Никто не хотел тобою заняться, ты

была оставлена себе. Что же может быть лучше для развития? Благодари судьбу,

что тобою никто не занимался, они тебя навеяли бы чужого, они согнули бы

ребяческую душу, - теперь это поздно.

8 февраля 1835, Крутицкие казармы.

У тебя, говорят, мысль идти в монастырь; не жди от меня улыбки при этой

мысли, я понимаю ее, но ее надобно взвесить очень и очень. Неужели мысль

любви не вол(384)новала твою грудь? Монастырь - отчаяние; теперь нет

монастырей для молитвы. Разве ты сомневаешься, что встретишь человека,

который тебя будет любить, которого ты будешь любить? Я с радостью сожму его

руку и твою. Он будет счастлив. Ежели же этот он не явится - иди в

монастырь, это в мильон раз лучше пошлого замужества.

Я понимаю le ton dexaltation 36 твоих записок - ты влюблена! Если ты

мне напишешь, что любишь серьезно, я умолкну, - тут оканчивается власть

брата. Но слова эти мне надобно, чтоб ты сказала. Знаешь ли ты, что такое

обыкновенные люди? они, правда, могут составить счастье, - но твое ли

счастье, Наташа? ты слишком мало ценишь себя! Лучше в монастырь, чем в

толпу. Помни одно, что я говорю это, потому что я твой брат, потому что я

горд за тебя и тобою!

От Огарева получил еще письмо, вот выписка:

"Lautre jous done je repassais dans ma memoire toute ma vie. Un

bonheur, qui ne ma jamais trahi, cest ton amitie. De toutes rnes passions

une seule, qui est restes intacte, cest mon amitie pour toi, car mon amitie

est uue passion" 37.

...В заключение еще слово. Если он тебя любит, что же тут мудреного?

что же бы он был, если б не любил, видя тень внимания? Но я умоляю тебя, не

говори ему с своей любви - долго, долго.

Прощай, твой брат Александр.

(Февраль 1835 г.), Крутицкие казармы.

Каких чудес на свете не видится, Nataliei Я, прежде чем получил

последнюю твою записку, отвечал тебе на все вопросы. Я слышал, ты больна,

грустна. Береги себя, пей с твердостью не столько горькую, сколько

от(385)вратительную чашу, которую наполняют тебе благодетельные люди.

И вслед за тем на другом листочке:

(Март 1835 г.)

Наташа, друг мой, сестра, ради бога не унывай, презирай этих гнусных

эгоистов, ты слишком снисходительна к ним, презирай их всех - они мерзавцы!

ужасная была для меня минута, когда я читал твою записку к Emilie. Боже, в

каком я положении, ну, что я могу сделать для тебя? Клянусь, что ни один

брат не любит более сестру, как я тебя, - но что я могу сделать?

Я получил твою записку и доволен тобою. Забудь его, коли так, это был

опыт, а ежели б любовь в самом деле, то она не так бы выразилась.

2 апреля (1835 г.). Крутицкие казармы.

По клочкам изодрано мое сердце, во все время тюрьмы я не был до того

задавлен, стеснен, как теперь. Не ссылка этому причиной. Что мне Пермь или

Москва, и Москва - Пермь! Слушай все до конца.

31 марта потребовали нас слушать сентенцию. Торжественный, дивный день.

Там соединили двадцать человек, которые должны прямо оттуда быть разбросаны

одни по казематам крепостей, другие - по дальним городам - все они провели

девять месяцев в неволе. Шумно, весело сидели эти люди в большой зале. Когда

я пришел, Соколовский, с усами и бородою, бросился мне на шею, а тут

С<атин>; уже долго после меня привезли Огарева, все высыпало встретить его.

Со слезами и улыбкой обнялись мы. Все воскресло в моей душе, я жил, я был

юноша, я жал всем руку, - словом, это одна из счастливейших минут жизни, ни

одной мрачной мысли. Наконец, нам прочли приговор 38.

...Все было хорошо, но вчерашний день, - да будет он проклят! - сломил

меня до последней жилы. Со мною содержится Оболенский. Когда нам прочли

сентен(386)цию, я спросил дозволения у Цынского нам видеться, - мне,

позволили. Возвратившись, я отправился к нему; между тем об этом дозволении

забыли сказать полковнику. На другой день мерзавец офицер С. донес

полковнику, и я, таким образом, замешал трех лучших офицеров, которые мне

делали бог знает сколько одолжений; все они имели выговор и все наказаны и

теперь должны, не сменяясь, дежурить три недели (а тут Святая). Васильева

(жандарма) высекли розгами - и все через меня. Я грыз себе пальцы, плакал,

бесился, и первая мысль, пришедшая мне в голову, было мщение. Я рассказал

про офицера вещи, которые могут погубить его (он заезжал куда-то с

арестантом), и вспомнил, что он бедный человек и отец семи детей; но должно

ль щадить фискала, разве он щадил других?

10 апреля 1835, 9 часов.

За несколько часов до отъезда я еще пишу и пишу к тебе - к тебе будет

последний звук отъезжающего. Тяжело чувство разлуки, и разлуки невольной, но

такова судьба, которой я отдался; она влечет меня, и я покоряюсь. Когда ж мы

увидимся? Где? все это темно, но ярко воспоминание твоей дружбы, изгнанник

никогда не забудет свою прелестную сестру.

Может быть... но окончить нельзя, за мной пришли - итак, прощай

надолго, но, ей-богу, не навсегда, я не могу думать сего.

Все это писано при жандармах.

На этой записке видны следы слез, и слово "может быть" подчеркнуто два

раза ею. Natalie эту записку носила с собой несколько месяцев. (387)

ПРИЛОЖЕНИЯ

Дата добавления: 2015-06-04