Лев Николаевич Толстой Собрание сочинений в двадцати двух томах Том 5. Война и мир 16 страница

с собою избегать встреч с Наташей, нo, несмотря на это решение, приехал

через несколько дней и стал ездить часто и целые дни проводить у Ростовых.

Ему представлялось, что ему необходимо было объясниться с Наташей, сказать

ей, что все старое должно быть забыто, что, несмотря на все... она не может

быть его женой, что у него нет состояния, и ее никогда не отдадут за него.

Но ему все не удавалось и неловко было приступить к этому объяснению. С

каждым днем он более и более запутывался. Наташа, по замечанию матери и

Сони, казалась по старому влюбленной в Бориса. Она пела ему его любимые

песни, показывала ему свой альбом, заставляла его писать в него, не

позволяла поминать ему о старом, давая понимать, как прекрасно было новое; и

каждый день он уезжал в тумане, не сказав того, что намерен был сказать, сам

не зная, что он делал и для чего он приезжал, и чем это кончится. Борис

перестал бывать у Элен, ежедневно получал укоризненные записки от нее и

все-таки целые дни проводил у Ростовых.

Однажды вечером, когда старая графиня, вздыхая и крехтя, в ночном чепце

и кофточке, без накладных буклей, и с одним бедным пучком волос, выступавшим

из-под белого, коленкорового чепчика, клала на коврике земные поклоны

вечерней молитвы, ее дверь скрипнула, и в туфлях на босу ногу, тоже в

кофточке и в папильотках, вбежала Наташа. Графиня оглянулась и нахмурилась.

Она дочитывала свою последнюю молитву: "Неужели мне одр сей гроб будет?"

Молитвенное настроение ее было уничтожено. Наташа, красная, оживленная,

увидав мать на молитве, вдруг остановилась на своем бегу, присела и невольно

высунула язык, грозясь самой себе. Заметив, что мать продолжала молитву, она

на цыпочках подбежала к кровати, быстро скользнув одной маленькой ножкой о

другую, скинула туфли и прыгнула на тот одр, за который графиня боялась, как

бы он не был ее гробом. Одр этот был высокий, перинный, с пятью все

уменьшающимися подушками. Наташа вскочила, утонула в перине, перевалилась к

стенке и начала возиться под одеялом, укладываясь, подгибая коленки к

подбородку, брыкая ногами и чуть слышно смеясь, то закрываясь с головой, то

взглядывая на мать. Графиня кончила молитву и с строгим лицом подошла к

постели; но, увидав, что Наташа закрыта с головой, улыбнулась своей доброй,

слабой улыбкой.

-- Ну, ну, ну, -- сказала мать.

-- Мама, можно поговорить, да? -- сказала Hаташa. -- Ну, в душку один

раз, ну еще, и будет. -- И она обхватила шею матери и поцеловала ее под

подбородок. В обращении своем с матерью Наташа выказывала внешнюю грубость

манеры, но так была чутка и ловка, что как бы она ни обхватила руками мать,

она всегда умела это сделать так, чтобы матери не было ни больно, ни

неприятно, ни неловко.

-- Ну, об чем же нынче? -- сказала мать, устроившись на подушках и

подождав, пока Наташа, также перекатившись раза два через себя, не легла с

ней рядом под одним одеялом, выпростав руки и приняв серьезное выражение.

Эти ночные посещения Наташи, совершавшиеся до возвращения графа из

клуба, были одним из любимейших наслаждений матери и дочери.

-- Об чем же нынче? А мне нужно тебе сказать...

Наташа закрыла рукою рот матери.

-- О Борисе... Я знаю, -- сказала она серьезно, -- я затем и пришла. Не

говорите, я знаю. Нет, скажите! -- Она отпустила руку. -- Скажите, мама. Он

мил?

-- Наташа, тебе 16 лет, в твои года я была замужем. Ты говоришь, что

Боря мил. Он очень мил, и я его люблю как сына, но что же ты хочешь?... Что

ты думаешь? Ты ему совсем вскружила голову, я это вижу...

Говоря это, графиня оглянулась на дочь. Наташа лежала, прямо и

неподвижно глядя вперед себя на одного из сфинксов красного дерева,

вырезанных на углах кровати, так что графиня видела только в профиль лицо

дочери. Лицо это поразило графиню своей особенностью серьезного и

сосредоточенного выражения.

Наташа слушала и соображала.

-- Ну так что ж? -- сказала она.

-- Ты ему вскружила совсем голову, зачем? Что ты хочешь от него? Ты

знаешь, что тебе нельзя выйти за него замуж.

-- Отчего? -- не переменяя положения, сказала Наташа.

-- Оттого, что он молод, оттого, что он беден, оттого, что он родня...

оттого, что ты и сама не любишь его.

-- А почему вы знаете?

-- Я знаю. Это не хорошо, мой дружок.

-- А если я хочу... -- сказала Наташа.

-- Перестань говорить глупости, -- сказала графиня.

-- А если я хочу...

-- Наташа, я серьезно...

Наташа не дала ей договорить, притянула к себе большую руку графини и

поцеловала ее сверху, потом в ладонь, потом опять повернула и стала целовать

ее в косточку верхнего сустава пальца, потом в промежуток, потом опять в

косточку, шопотом приговаривая: "январь, февраль, март, апрель, май".

-- Говорите, мама, что же вы молчите? Говорите, -- сказала она,

оглядываясь на мать, которая нежным взглядом смотрела на дочь и из-за этого

созерцания, казалось, забыла все, что она хотела сказать.

-- Это не годится, душа моя. Не все поймут вашу детскую связь, а видеть

его таким близким с тобой может повредить тебе в глазах других молодых

людей, которые к нам ездят, и, главное, напрасно мучает его. Он, может быть,

нашел себе партию по себе, богатую; а теперь он с ума сходит.

-- Сходит? -- повторила Наташа.

-- Я тебе про себя скажу. У меня был один cousin...

-- Знаю -- Кирилла Матвеич, да ведь он старик?

-- Не всегда был старик. Но вот что, Наташа, я поговорю с Борей. Ему не

надо так часто ездить...

-- Отчего же не надо, коли ему хочется?

-- Оттого, что я знаю, что это ничем не кончится.

-- Почему вы знаете? Нет, мама, вы не говорите ему. Что за глупости! --

говорила Наташа тоном человека, у которого хотят отнять его собственность.

-- Ну не выйду замуж, так пускай ездит, коли ему весело и мне весело.

-- Наташа улыбаясь поглядела на мать.

-- Не замуж, а так, -- повторила она.

-- Как же это, мой друг?

-- Да так. Ну, очень нужно, что замуж не выйду, а... так.

-- Так, так, -- повторила графиня и, трясясь всем своим телом,

засмеялась добрым, неожиданным старушечьим смехом.

-- Полноте смеяться, перестаньте, -- закричала Наташа, -- всю кровать

трясете. Ужасно вы на меня похожи, такая же хохотунья... Постойте... -- Она

схватила обе руки графини, поцеловала на одной кость мизинца -- июнь, и

продолжала целовать июль, август на другой руке. -- Мама, а он очень

влюблен? Как на ваши глаза? В вас были так влюблены? И очень мил, очень,

очень мил! Только не совсем в моем вкусе -- он узкий такой, как часы

столовые... Вы не понимаете?...Узкий, знаете, серый, светлый...

-- Что ты врешь! -- сказала графиня.

Наташа продолжала:

-- Неужели вы не понимаете? Николенька бы понял... Безухий -- тот

синий, темно-синий с красным, и он четвероугольный.

-- Ты и с ним кокетничаешь, -- смеясь сказала графиня.

-- Нет, он франмасон, я узнала. Он славный, темно-синий с красным, как

вам растолковать...

-- Графинюшка, -- послышался голос графа из за двери. -- Ты не спишь?

-- Наташа вскочила босиком, захватила в руки туфли и убежала в свою комнату.

Она долго не могла заснуть. Она все думала о том, что никто никак не

может понять всего, что она понимает, и что в ней есть.

"Соня?" подумала она, глядя на спящую, свернувшуюся кошечку с ее

огромной косой. "Нет, куда ей! Она добродетельная. Она влюбилась в

Николеньку и больше ничего знать не хочет. Мама, и та не понимает. Это

удивительно, как я умна и как... она мила", -- продолжала она, говоря про

себя в третьем лице и воображая, что это говорит про нее какой-то очень

умный, самый умный и самый хороший мужчина... "Все, все в ней есть, --

продолжал этот мужчина, -- умна необыкновенно, мила и потом хороша,

необыкновенно хороша, ловка, -- плавает, верхом ездит отлично, а голос!

Можно сказать, удивительный голос!" Она пропела свою любимую музыкальную

фразу из Херубиниевской оперы, бросилась на постель, засмеялась от радостной

мысли, что она сейчас заснет, крикнула Дуняшу потушить свечку, и еще Дуняша

не успела выйти из комнаты, как она уже перешла в другой, еще более

счастливый мир сновидений, где все было так же легко и прекрасно, как и в

действительности, но только было еще лучше, потому что было по другому.

-- -- -

На другой день графиня, пригласив к себе Бориса, переговорила с ним, и

с того дня он перестал бывать у Ростовых.

31-го декабря, накануне нового 1810 года, le réveillon, ^[27]

был бал у Екатерининского вельможи. На бале должен был быть дипломатический

корпус и государь.

На Английской набережной светился бесчисленными огнями иллюминации

известный дом вельможи. У освещенного подъезда с красным сукном стояла

полиция, и не одни жандармы, но полицеймейстер на подъезде и десятки

офицеров полиции. Экипажи отъезжали, и все подъезжали новые с красными

лакеями и с лакеями в перьях на шляпах. Из карет выходили мужчины в

мундирах, звездах и лентах; дамы в атласе и горностаях осторожно сходили по

шумно откладываемым подножкам, и торопливо и беззвучно проходили по сукну

подъезда.

Почти всякий раз, как подъезжал новый экипаж, в толпе пробегал шопот и

снимались шапки.

-- Государь?... Нет, министр... принц... посланник... Разве не видишь

перья?... -- говорилось из толпы. Один из толпы, одетый лучше других,

казалось, знал всех, и называл по имени знатнейших вельмож того времени.

Уже одна треть гостей приехала на этот бал, а у Ростовых,

долженствующих быть на этом бале, еще шли торопливые приготовления одевания.

Много было толков и приготовлений для этого бала в семействе Ростовых,

много страхов, что приглашение не будет получено, платье не будет готово, и

не устроится все так, как было нужно.

Вместе с Ростовыми ехала на бал Марья Игнатьевна Перонская,

приятельница и родственница графини, худая и желтая фрейлина старого двора,

руководящая провинциальных Ростовых в высшем петербургском свете.

В 10 часов вечера Ростовы должны были заехать за фрейлиной к

Таврическому саду; а между тем было уже без пяти минут десять, а еще барышни

не были одеты.

Наташа ехала на первый большой бал в своей жизни. Она в этот день

встала в 8 часов утра и целый день находилась в лихорадочной тревоге и

деятельности. Все силы ее, с самого утра, были устремлены на то, чтобы они

все: она, мама, Соня были одеты как нельзя лучше. Соня и графиня поручились

вполне ей. На графине должно было быть масака бархатное платье, на них двух

белые дымковые платья на розовых, шелковых чехлах с розанами в корсаже.

Волоса должны были быть причесаны à la grecque. ^[28]

Все существенное уже было сделано: ноги, руки, шея, уши были уже

особенно тщательно, по бальному, вымыты, надушены и напудрены; обуты уже

были шелковые, ажурные чулки и белые атласные башмаки с бантиками; прически

были почти окончены. Соня кончала одеваться, графиня тоже; но Наташа,

хлопотавшая за всех, отстала. Она еще сидела перед зеркалом в накинутом на

худенькие плечи пеньюаре. Соня, уже одетая, стояла посреди комнаты и,

нажимая до боли маленьким пальцем, прикалывала последнюю визжавшую под

булавкой ленту.

-- Не так, не так, Соня, -- сказала Наташа, поворачивая голову от

прически и хватаясь руками за волоса, которые не поспела отпустить державшая

их горничная. -- Не так бант, поди сюда. -- Соня присела. Наташа переколола

ленту иначе.

-- Позвольте, барышня, нельзя так, -- говорила горничная, державшая

волоса Наташи.

-- Ах, Боже мой, ну после! Вот так, Соня.

-- Скоро ли вы? -- послышался голос графини, -- уж десять сейчас.

-- Сейчас, сейчас. -- А вы готовы, мама?

-- Только току приколоть.

-- Не делайте без меня, -- крикнула Наташа: -- вы не сумеете!

-- Да уж десять.

На бале решено было быть в половине одиннадцатого, a надо было еще

Наташе одеться и заехать к Таврическому саду.

Окончив прическу, Наташа в коротенькой юбке, из-под которой виднелись

бальные башмачки, и в материнской кофточке, подбежала к Соне, осмотрела ее и

потом побежала к матери. Поворачивая ей голову, она приколола току, и, едва

успев поцеловать ее седые волосы, опять побежала к девушкам, подшивавшим ей

юбку.

Дело стояло за Наташиной юбкой, которая была слишком длинна; ее

подшивали две девушки, обкусывая торопливо нитки. Третья, с булавками в

губах и зубах, бегала от графини к Соне; четвертая держала на

высоко-поднятой руке все дымковое платье.

-- Мавруша, скорее, голубушка!

-- Дайте наперсток оттуда, барышня.

-- Скоро ли, наконец? -- сказал граф, входя из-за двери. -- Вот вам

духи. Перонская уж заждалась.

-- Готово, барышня, -- говорила горничная, двумя пальцами поднимая

подшитое дымковое платье и что-то обдувая и потряхивая, высказывая этим

жестом сознание воздушности и чистоты того, что она держала.

Наташа стала надевать платье.

-- Сейчас, сейчас, не ходи, папа, -- крикнула она отцу, отворившему

дверь, еще из под дымки юбки, закрывавшей все ее лицо. Соня захлопнула

дверь. Через минуту графа впустили. Он был в синем фраке, чулках и башмаках,

надушенный и припомаженный.

-- Ах, папа, ты как хорош, прелесть! -- сказала Наташа, стоя посреди

комнаты и расправляя складки дымки.

-- Позвольте, барышня, позвольте, -- говорила девушка, стоя на коленях,

обдергивая платье и с одной стороны рта на другую переворачивая языком

булавки.

-- Воля твоя! -- с отчаянием в голосе вскрикнула Соня, оглядев платье

Наташи, -- воля твоя, опять длинно!

Наташа отошла подальше, чтоб осмотреться в трюмо. Платье было длинно.

-- Ей Богу, сударыня, ничего не длинно, -- сказала Мавруша, ползавшая

по полу за барышней.

-- Ну длинно, так заметаем, в одну минутую заметаем, -- сказала

решительная Дуняша, из платочка на груди вынимая иголку и опять на полу

принимаясь за работу.

В это время застенчиво, тихими шагами, вошла графиня в своей токе и

бархатном платье.

-- Уу! моя красавица! -- закричал граф, -- лучше вас всех!... -- Он

хотел обнять ее, но она краснея отстранилась, чтоб не измяться.

-- Мама, больше на бок току, -- проговорила Наташа. -- Я переколю, и

бросилась вперед, а девушки, подшивавшие, не успевшие за ней броситься,

оторвали кусочек дымки.

-- Боже мой! Что ж это такое? Я ей Богу не виновата...

-- Ничего, заметаю, не видно будет, -- говорила Дуняша.

-- Красавица, краля-то моя! -- сказала из-за двери вошедшая няня. -- А

Сонюшка-то, ну красавицы!...

В четверть одиннадцатого наконец сели в кареты и поехали. Но еще нужно

было заехать к Таврическому саду.

Перонская была уже готова. Несмотря на ее старость и некрасивость, у

нее происходило точно то же, что у Ростовых, хотя не с такой торопливостью

(для нее это было дело привычное), но также было надушено, вымыто, напудрено

старое, некрасивое тело, также старательно промыто за ушами, и даже, и так

же, как у Ростовых, старая горничная восторженно любовалась нарядом своей

госпожи, когда она в желтом платье с шифром вышла в гостиную. Перонская

похвалила туалеты Ростовых.

Ростовы похвалили ее вкус и туалет, и, бережа прически и платья, в

одиннадцать часов разместились по каретам и поехали.

Наташа с утра этого дня не имела ни минуты свободы, и ни разу не успела

подумать о том, что предстоит ей.

В сыром, холодном воздухе, в тесноте и неполной темноте колыхающейся

кареты, она в первый раз живо представила себе то, что ожидает ее там, на

бале, в освещенных залах -- музыка, цветы, танцы, государь, вся блестящая

молодежь Петербурга. То, что ее ожидало, было так прекрасно, что она не

верила даже тому, что это будет: так это было несообразно с впечатлением

холода, тесноты и темноты кареты. Она поняла все то, что ее ожидает, только

тогда, когда, пройдя по красному сукну подъезда, она вошла в сени, сняла

шубу и пошла рядом с Соней впереди матери между цветами по освещенной

лестнице. Только тогда она вспомнила, как ей надо было себя держать на бале

и постаралась принять ту величественную манеру, которую она считала

необходимой для девушки на бале. Но к счастью ее она почувствовала, что

глаза ее разбегались: она ничего не видела ясно, пульс ее забил сто раз в

минуту, и кровь стала стучать у ее сердца. Она не могла принять той манеры,

которая бы сделала ее смешною, и шла, замирая от волнения и стараясь всеми

силами только скрыть его. И эта-то была та самая манера, которая более всего

шла к ней. Впереди и сзади их, так же тихо переговариваясь и так же в

бальных платьях, входили гости. Зеркала по лестнице отражали дам в белых,

голубых, розовых платьях, с бриллиантами и жемчугами на открытых руках и

шеях.

Наташа смотрела в зеркала и в отражении не могла отличить себя от

других. Все смешивалось в одну блестящую процессию. При входе в первую залу,

равномерный гул голосов, шагов, приветствий -- оглушил Наташу; свет и блеск

еще более ослепил ее. Хозяин и хозяйка, уже полчаса стоявшие у входной двери

и говорившие одни и те же слова входившим: "charmé de vous voir",

^[29] так же встретили и Ростовых с Перонской.

Две девочки в белых платьях, с одинаковыми розами в черных волосах,

одинаково присели, но невольно хозяйка остановила дольше свой взгляд на

тоненькой Наташе. Она посмотрела на нее, и ей одной особенно улыбнулась в

придачу к своей хозяйской улыбке. Глядя на нее, хозяйка вспомнила, может

быть, и свое золотое, невозвратное девичье время, и свой первый бал. Хозяин

тоже проводил глазами Наташу и спросил у графа, которая его дочь?

-- Charmante! ^[30] -- сказал он, поцеловав кончики своих

пальцев.

В зале стояли гости, теснясь у входной двери, ожидая государя. Графиня

поместилась в первых рядах этой толпы. Наташа слышала и чувствовала, что

несколько голосов спросили про нее и смотрели на нее. Она поняла, что она

понравилась тем, которые обратили на нее внимание, и это наблюдение

несколько успокоило ее.

"Есть такие же, как и мы, есть и хуже нас" -- подумала она.

Перонская называла графине самых значительных лиц, бывших на бале.

-- Вот это голландский посланик, видите, седой, -- говорила Перонская,

указывая на старичка с серебряной сединой курчавых, обильных волос,

окруженного дамами, которых он чему-то заставлял смеяться.

-- А вот она, царица Петербурга, графиня Безухая, -- говорила она,

указывая на входившую Элен.

-- Как хороша! Не уступит Марье Антоновне; смотрите, как за ней

увиваются и молодые и старые. И хороша, и умна... Говорят принц... без ума

от нее. А вот эти две, хоть и нехороши, да еще больше окружены.

Она указала на проходивших через залу даму с очень некрасивой дочерью.

-- Это миллионерка-невеста, -- сказала Перонская. -- А вот и женихи.

-- Это брат Безуховой -- Анатоль Курагин, -- сказала она, указывая на

красавца кавалергарда, который прошел мимо их, с высоты поднятой головы

через дам глядя куда-то. -- Как хорош! неправда ли? Говорят, женят его на

этой богатой..И ваш-то соusin, Друбецкой, тоже очень увивается. Говорят,

миллионы. -- Как же, это сам французский посланник, -- отвечала она о

Коленкуре на вопрос графини, кто это. -- Посмотрите, как царь какой-нибудь.

А все-таки милы, очень милы французы. Нет милей для общества. А вот и она!

Нет, все лучше всех наша Марья-то Антоновна! И как просто одета. Прелесть!

-- А этот-то, толстый, в очках, фармазон-всемирный, -- сказала Перонская,

указывая на Безухова. -- С женою-то его рядом поставьте: то-то шут

гороховый!

Пьер шел, переваливаясь своим толстым телом, раздвигая толпу, кивая

направо и налево так же небрежно и добродушно, как бы он шел по толпе

базара. Он продвигался через толпу, очевидно отыскивая кого-то.

Наташа с радостью смотрела на знакомое лицо Пьера, этого шута

горохового, как называла его Перонская, и знала, что Пьер их, и в

особенности ее, отыскивал в толпе. Пьер обещал ей быть на бале и представить

ей кавалеров.

Но, не дойдя до них, Безухой остановился подле невысокого, очень

красивого брюнета в белом мундире, который, стоя у окна, разговаривал с

каким-то высоким мужчиной в звездах и ленте. Наташа тотчас же узнала

невысокого молодого человека в белом мундире: это был Болконский, который

показался ей очень помолодевшим, повеселевшим и похорошевшим.

-- Вот еще знакомый, Болконский, видите, мама? -- сказала Наташа,

указывая на князя Андрея. -- Помните, он у нас ночевал в Отрадном.

-- А, вы его знаете? -- сказала Перонская. -- Терпеть не могу. Il fait

à présent la pluie et le beau temps. ^[31] И гордость такая, что

границ нет! По папеньке пошел. И связался с Сперанским, какие-то проекты

пишут. Смотрите, как с дамами обращается! Она с ним говорит, а он

отвернулся, -- сказала она, указывая на него. -- Я бы его отделала, если бы

он со мной так поступил, как с этими дамами.

Вдруг все зашевелилось, толпа заговорила, подвинулась, опять

раздвинулась, и между двух расступившихся рядов, при звуках заигравшей

музыки, вошел государь. За ним шли хозяин и хозяйка. Государь шел быстро,

кланяясь направо и налево, как бы стараясь скорее избавиться от этой первой

минуты встречи. Музыканты играли Польской, известный тогда по словам,

сочиненным на него. Слова эти начинались: "Александр, Елизавета, восхищаете

вы нас..." Государь прошел в гостиную, толпа хлынула к дверям; несколько лиц

с изменившимися выражениями поспешно прошли туда и назад. Толпа опять

отхлынула от дверей гостиной, в которой показался государь, разговаривая с

хозяйкой. Какой-то молодой человек с растерянным видом наступал на дам,

прося их посторониться. Некоторые дамы с лицами, выражавшими совершенную

забывчивость всех условий света, портя свои туалеты, теснились вперед.

Мужчины стали подходить к дамам и строиться в пары Польского.

Все расступилось, и государь, улыбаясь и не в такт ведя за руку хозяйку

дома, вышел из дверей гостиной. За ним шли хозяин с М. А. Нарышкиной, потом

посланники, министры, разные генералы, которых не умолкая называла

Перонская. Больше половины дам имели кавалеров и шли или приготовлялись итти

в Польской. Наташа чувствовала, что она оставалась с матерью и Соней в числе

меньшей части дам, оттесненных к стене и не взятых в Польской. Она стояла,

опустив свои тоненькие руки, и с мерно-поднимающейся, чуть определенной

грудью, сдерживая дыхание, блестящими, испуганными глазами глядела перед

собой, с выражением готовности на величайшую радость и на величайшее горе.

Ее не занимали ни государь, ни все важные лица, на которых указывала

Перонская -- у ней была одна мысль: "неужели так никто не подойдет ко мне,

неужели я не буду танцовать между первыми, неужели меня не заметят все эти

мужчины, которые теперь, кажется, и не видят меня, а ежели смотрят на меня,

то смотрят с таким выражением, как будто говорят: А! это не она, так и

нечего смотреть. Нет, это не может быть!" -- думала она. -- "Они должны же

знать, как мне хочется танцовать, как я отлично танцую, и как им весело

будет танцовать со мною".

Звуки Польского, продолжавшегося довольно долго, уже начинали звучать

грустно, -- воспоминанием в ушах Наташи. Ей хотелось плакать. Перонская

отошла от них. Граф был на другом конце залы, графиня, Соня и она стояли

одни как в лесу в этой чуждой толпе, никому неинтересные и ненужные. Князь

Андрей прошел с какой-то дамой мимо них, очевидно их не узнавая. Красавец

Анатоль, улыбаясь, что-то говорил даме, которую он вел, и взглянул на лицо

Наташе тем взглядом, каким глядят на стены. Борис два раза прошел мимо них и

всякий раз отворачивался. Берг с женою, не танцовавшие, подошли к ним.

Наташе показалось оскорбительно это семейное сближение здесь, на бале,

как будто не было другого места для семейных разговоров, кроме как на бале.

Она не слушала и не смотрела на Веру, что-то говорившую ей про свое зеленое

платье.

Наконец государь остановился подле своей последней дамы (он танцовал с

тремя), музыка замолкла; озабоченный адъютант набежал на Ростовых, прося их

еще куда-то посторониться, хотя они стояли у стены, и с хор раздались

отчетливые, осторожные и увлекательно-мерные звуки вальса. Государь с

улыбкой взглянул на залу. Прошла минута -- никто еще не начинал.

Адъютант-распорядитель подошел к графине Безуховой и пригласил ее. Она

улыбаясь подняла руку и положила ее, не глядя на него, на плечо адъютанта.

Адъютант-распорядитель, мастер своего дела, уверенно, неторопливо и мерно,

крепко обняв свою даму, пустился с ней сначала глиссадом, по краю круга, на

углу залы подхватил ее левую руку, повернул ее, и из-за все убыстряющихся

звуков музыки слышны были только мерные щелчки шпор быстрых и ловких ног

адъютанта, и через каждые три такта на повороте как бы вспыхивало развеваясь

бархатное платье его дамы. Наташа смотрела на них и готова была плакать, что

это не она танцует этот первый тур вальса.

Князь Андрей в своем полковничьем, белом (по кавалерии) мундире, в

чулках и башмаках, оживленный и веселый, стоял в первых рядах круга,

недалеко от Ростовых. Барон Фиргоф говорил с ним о завтрашнем,

предполагаемом первом заседании государственного совета. Князь Андрей, как

человек близкий Сперанскому и участвующий в работах законодательной

комиссии, мог дать верные сведения о заседании завтрашнего дня, о котором

ходили различные толки. Но он не слушал того, что ему говорил Фиргоф, и

глядел то на государя, то на сбиравшихся танцовать кавалеров, не решавшихся

вступить в круг.

Князь Андрей наблюдал этих робевших при государе кавалеров и дам,

замиравших от желания быть приглашенными.

Пьер подошел к князю Андрею и схватил его за руку.

-- Вы всегда танцуете. Тут есть моя protégée, ^[32] Ростова

молодая, пригласите ее, -- сказал он.

-- Где? -- спросил Болконский. -- Виноват, -- сказал он, обращаясь к

барону, -- этот разговор мы в другом месте доведем до конца, а на бале надо

танцовать. -- Он вышел вперед, по направлению, которое ему указывал Пьер.

Отчаянное, замирающее лицо Наташи бросилось в глаза князю Андрею. Он узнал

ее, угадал ее чувство, понял, что она была начинающая, вспомнил ее разговор

на окне и с веселым выражением лица подошел к графине Ростовой.

-- Позвольте вас познакомить с моей дочерью, -- сказала графиня,

краснея.

-- Я имею удовольствие быть знакомым, ежели графиня помнит меня, --

сказал князь Андрей с учтивым и низким поклоном, совершенно противоречащим

замечаниям Перонской о его грубости, подходя к Наташе, и занося руку, чтобы

обнять ее талию еще прежде, чем он договорил приглашение на танец. Он

предложил тур вальса. То замирающее выражение лица Наташи, готовое на

отчаяние и на восторг, вдруг осветилось счастливой, благодарной, детской

улыбкой.

"Давно я ждала тебя", как будто сказала эта испуганная и счастливая

девочка, своей проявившейся из-за готовых слез улыбкой, поднимая свою руку

на плечо князя Андрея. Они были вторая пара, вошедшая в круг. Князь Андрей

был одним из лучших танцоров своего времени. Наташа танцовала превосходно.

Ножки ее в бальных атласных башмачках быстро, легко и независимо от нее

делали свое дело, а лицо ее сияло восторгом счастия. Ее оголенные шея и руки

были худы и некрасивы. В сравнении с плечами Элен, ее плечи были худы, грудь

Дата добавления: 2015-06-04