И 15 января с 12 до 18 часов 6 страница

– Очевидно, оставлен про запас, – решил Художник и поставил его вместо того, что был уже у него в руках.

Дорога назад с заполненным до краев водой кувшином была не из легких. В полнейшей темноте, скользя по ступенькам, Художник пробирался по лестнице, словно крот. Малейшая неосторожность – и кувшин с драгоценной водой полетел бы вниз. Тогда еще долго пришлось бы ждать, пока наполнится тот, второй, что был оставлен внизу под выступом. Добравшись, в конце концов, до твердого пола, протянув руку и поставив на него кувшин, Художник вздохнул с облегчением.

Когда он вернулся в противоположный угол замка, Лукаса там уже не было. Старик сидел на полу, прислонившись к стене, а вокруг него лежали нетронутыми и даже не сдвинутыми с места те самые свертки. Художник передал кувшин в дрожавшие руки старика. Он принялся жадно пить воду, делая большие глотки и изредка издавая стоны.

– Никогда больше не спрашивай меня о том, что ты видел, – умоляюще сказал Франсис, отдавая наполовину опорожненный кувшин в руки Художника. – Мне стоит очень больших сил преодолевать этот страх, делать это не только для себя, но и для других, и ты теперь в их числе. И сколь часто это ни происходило бы, я все равно боюсь.

– Чего ты боишься? – с недоверием спросил Художник. Ему вдруг показалось, что старик прикидывается, ловко имитирует свой испуг и страх. Но эту мысль он в себе тщательно подавил.

– Я ничего не боюсь, и меня страшит именно это, – немного погодя уже совершенно спокойно сказал старик, поднялся, взял из рук удивленного Художника кувшин, шаркающей походкой вышел на середину центрального помещения замка. Осторожно, словно боясь оступиться и разбить, он поставил кувшин на стол. Художник воспользовался ситуацией, нагнулся к сверткам и развернул тонкую белоснежную ткань на том, что заинтересовал его больше всего. С белоснежного полотна на него смотрела небольшая головка деревенского сыра. Художник почувствовал его тонкий аромат – аромат свежего молока с резкой, бьющей в нос легкой кислинкой и грибными нотками.

«Сыр? Откуда он здесь? Впрочем, как и хлеб. И после этого старик пытается меня в чем‑то убедить? Это все обман, этого на самом деле нет. Просто нужно сосредоточиться и…»

– Идем, – почти приказал старик, – Туда, наверх. Хотя, помоги, давай‑ка хлеб сюда, на стол, потом его спрячем, это нам на неделю. И сыр, ты наверняка его уже рассмотрел, пока я отвернулся. Что ж, его тоже на стол.

Художник повиновался, перенес все свертки на стол, и когда настало время спросить, куда старик хотел направиться, он сам скомандовал:

– Наверх.

Библиотека уже не казалась Художнику такой уж огромной. Первое впечатление прошло, удивление уступило место осмыслению. Он больше не рвался к корешкам, не норовил раскрыть первую же попавшуюся книгу, чтобы, как он думал, раскрыть все здешние секреты. Франсис без сомнения хотел ему что‑то рассказать. Он не стал бы выдумывать такую церемонию, стараться нагнать пафоса: даже того времени, что Художник провел в замке, хватило, чтобы понять характеры и склонности его обитателей.

Старик указал рукой на два деревянных кресла. Они сели друг напротив друга и молчали. Старик полагал, что Художник начнет его расспрашивать и рассказ построится сам собой, с того места, с которого и должен построиться. В свою очередь Художник не знал, с чего начать. Происходило слишком много всего – и обо всем этом он хотел и должен был спросить. Но к чему расспросы, когда одно только построение вопроса – это уже попытка что‑то понять и в чем‑то разобраться. А за все время пребывания в замке ни одна такая попытка Художника не заканчивалась удачно – вдруг появлялись возмущения, обиды, граничащие с обвинением. А он всего лишь хотел знать, где он, что с ним, и есть ли возможность выбраться, хоть малейшая – Художник был готов на все.

– Да, это все мой груз, тяжкий, который нести только мне, – неожиданно начал Франсис. – Я рассказал тебе не все. Прости меня. Сейчас это уже можно сделать, ты, надеюсь, многое осмыслил. А тогда, поначалу, просто наделал бы глупостей, как их чуть не наделал я сам, когда сюда попал. Да и остальные были к этому близки, и если бы я их вовремя не остановил, случилось бы страшное.

– Ты о той женщине, Франсис? Кто она? Одна из них?

– Да, одна из них? – грустно ответил старик. – Из ведьм.

– Но ты же говорил, что они готовы нас убить, мы прятались от них. А получается, что одна из них нас спасает, приносит еду. Но ведь они найдут и ее, убьют, а потом доберутся и до нас, до тебя, старик!

Франсис покачал головой. Спинка деревянного кресла, в котором он сидел, заскрипела.

– Это была сделка. Расскажу тебе сейчас, как все было. Лукас прав, ты совсем не умеешь терпеть, выдерживать паузу, делать выводы. Ты просто хочешь слышать все, как есть. Вот и будешь знать теперь, что я обманул короля. Я велел сжечь не всех ведьм. Одна из них умоляла меня пощадить ее дочь. Это услышали другие и тоже стали умолять. Они говорили: «Вы хороший человек, мы это видим. Пощадите ее дочь, уж она‑то королю точно зла не делала и вам никогда не сделает. А мы отплатим». Я тогда рассмеялся и спросил, чем же они могут мне отплатить, если король мне обещал такие богатства, что им даже и не снились. Времени было мало, нас могли услышать другие. Что‑то прозвенело во мне, я вдруг подумал, что неспроста все они так загорелись идеей пощады для этой, по сути, еще сопливой девчонки. Я развязал веревку, которой были связаны ее руки, приказал ждать темноты, а сам ушел. Утром того самого дня девочки среди ведьм отыскать уже не могли. Мои люди подумали, что обознались, так как ведьм было очень много. И только я знал, что произошло на самом деле.

– И теперь ее мать… – начал Художник.

– Как же тебе хочется забежать вперед! Да, с того момента, как я очутился здесь, она приносит мне еду. По мере того, как ко мне присоединились остальные, а теперь и ты, еды требуется все больше, все закономерно. Противоречивое чувство, когда тебе помогают те, кого ты лишил жизни собственным приказом, исполнением королевской прихоти. А она покорно приносит все больше, и больше, и больше.

– А что остальные ведьмы, не видят этого? Раз они хотят нас убить, то должны были убить и ее, тем самым лишив нас пропитания, возможности жить, бороться.

– Жизнь ничему не научила тебя, друг мой, – заметил Франсис. – Да, остальные знают. Но они ее не осуждают. Это ее плата за жизнь дочери и она эту плату исправно вносит. Она тоже хочет убить нас, ненавидя, как и все. Но не может этого сделать, потому что она поклялась, что отплатит за жизнь дочери. Скорее они сами ее убили бы, если бы она нарушила слово.

– Почему? Я не понимаю.

– Ты еще многого не понимаешь. Сегодня во сне ты должен вернуться назад, туда, откуда ты. Это будет лишь во сне, такое будет случаться часто, пока есть картина, и пока ты не решил, где ты остаешься.

– Ты утверждаешь, что у меня есть выбор? – воскликнул Художник. – Почему ты не намекнул на это раньше? Все говорил о безысходности, о том, что мне гнить здесь вечно. А тут, видите ли, появился выбор. И отчего же ты сам не воспользовался своим выбором? Не покинул это темное место, где даже солнце не светит и вокруг одни могилы и мертвый лес?

Возникла пауза. Тишина давила еще сильнее, чем спор или даже ругань. Тишина была неистовой. Стоило замолчать, еще какое‑то время из‑под сводов замка возвращалось эхо. А потом – ни звука. Художник боялся этой тишины. Там, внизу, шепот Лукаса и остальных не давал утонуть в безмолвии, потеряться, забыть, что вокруг что‑то есть, есть люди. Старик почувствовал свое превосходство. За столетия он привык к тишине и не боялся ее. Напротив, любое ее нарушение заставляло его насторожиться. Он сидел напротив Художника и смотрел, ждал, что, несмотря на обиду, он вот‑вот заговорит, переведет тему разговора. Но, увидев, как сильно нахмурился Художник и, понимая, что кипит у него внутри, решил первым заговорить сам.

– Я воспользовался возможностью выбрать между собой и своими сыновьями и предпочел остаться здесь, чем подвергнуть тому же самому их. Тем более, ты понимаешь, что я чувствовал тогда.

– Понимаю, – пробурчал Художник и снова нахмурился. – Мне тоже предстоит выбор?

– Предстоит, – не отрывая от него взгляда, ответил Франсис.

– И как мне нужно поступить?

– Это уже решать тебе, я боюсь что‑то советовать. Это твоя жизнь, у тебя еще есть шанс вернуться, но этот шанс стоит слишком дорого, чтобы им воспользоваться.

– Каким бы дорогим он ни был… – Художник попытался взвесить все за и против, но почти сразу замолчал: Франсис посмотрел на него так, как будто он уже совершил предательство, хотя ничего еще не сделал и даже не собирался.

На лестнице послышались шорохи, затем показался Лукас.

– Ты принес хлеб, Франсис. Мы готовы начать трапезу, ждем тебя, – он посмотрел на Художника. – И тебя тоже ждем. Пища скудная, зато вкушать ее, думая о чем‑то настоящем, так радостно, что ни на что не хочется променять.

– Подожди, Лукас, не торопись, – Франсис взмахнул рукой. – Уходи и дай нам немного времени, совсем немного. Потом мы к вам присоединимся. Я очень устал, мне нужно отдохнуть, но не закончить этот разговор я не могу.

Лукас стоял на лестнице, не поднимаясь в библиотеку, и ждал. Ждал и Франсис. Они встретились глазами, и Лукас понял, что от него требуют. Он поспешно удалился. Скрипнула лестница – и снова стало тихо.

– Даже не думай, дорогой друг, – старик понизил голос, стараясь, чтобы там, внизу, его точно не было слышно. – Ты предашь сам себя. Да, у тебя будет этот шанс. Но это всего‑навсего проявление справедливости по отношению к тебе, чтобы ты не уповал потом на судьбу за невозможность что‑то поменять, сделать не так. Но ты так не сделаешь, вот увидишь. Как бы это ни было тяжело.

– Я смогу увидеть свою жену, дочь? – Художник встрепенулся.

– Сможешь, и не раз, пока ты находишься между – и не здесь, и не там. И не только сегодня во сне. История эта так быстро не разрешится. У некоторых, кто здесь со мной, на это ушли годы.

– Да, но они все эти годы могли быть там, со своими близкими! – воскликнул Художник.

Франсис вскочил с кресла и оказался рядом с ним.

– Но какой ценой, какой ценой! Ты даже не представляешь себе! – старик шептал на самое ухо, не заботясь о том, приятно это Художнику или нет. Его худые руки дрожали, это было похоже на истерику. – Они мучились сами и мучили близких, терзали себя надеждой, что шанс еще остается, что в их выборе появится что‑то иное, нежели погубить себя или их, обрекая на вечное пребывание здесь, в замке. Нужно быть сильным, нужно быть выше этого. Сейчас ты можешь почти все. Перебори себя. Они смирятся с потерей тебя, будут горевать, но и это пройдет очень скоро. Но отправить сюда их вместо себя – это подло. Ты это понимаешь?

– Понимаю, Франсис, – еле слышно сказал Художник, обращаясь скорее к себе, – я голоден, идем вниз, к остальным.

Сжевав с огромным аппетитом свой небольшой кусок хлеба, Художник вдруг почувствовал небывалую усталость. Жесткая деревянная скамья, на которую он прилег, показалась ему удивительно мягкой, как диван в комнате, где он рисовал. Мария по обыкновению отчитывала его за лежание на том диване: «Мягкий, слишком мягкий, для твоей спины явно не подходит. А ты не слушаешь меня и все равно на нем лежишь. Купим тебе новый, этот выбросим. Здоровье дороже! И не спорь!»

Это ее «И не спорь!» по интонации было чем‑то похоже на слова Франсиса. Те же взывания к разуму, та же внешняя суровость, маскирующая волнение или даже заботу. Художнику захотелось туда, где он слышал эти ворчания, Аленкин смех, громыхание посуды в раковине, посвистывания чайника и заунывные трели телевизора, рассказывающего о чем‑то далеком, отвлеченном и ненужном. «И зачем он вообще нужен?» – спросил сам у себя Художник, понимая, что засыпает.

Все вдруг показалось далеким и бестолковым. Эти разговоры, старик, библиотека, замок с пыльными темными углами, изредка поскрипывавшие лестницы и массивная мебель. Не выходили из головы только те самые тонкие женские руки и трепет Франсиса, граничивший то ли со страхом, то ли с помешательством. «Я ничего не боюсь, и меня это страшит», – в очередной раз повторял он, глядя Художнику в глаза.

Художник почувствовал легкое покачивание, а затем увидел, что все вокруг плывет, движется. Было безумно светло: от света хотелось закрыть глаза, но он через силу открывал их пошире и осматривался по сторонам. Он снова ехал в автобусе, в том самом, в котором вынашивал планы перенести на холст безумную каждодневную людскую суету. Вокруг были, конечно, совсем не те персонажи, что были тогда. Но эти были не менее колоритны. Пьяница в изгаженной джинсовой куртке, лысоватый интеллигент с кожаным портфелем и нарочито выдвинутыми из‑под манжета на запястье дорогими часами. Дама с маленькой собачкой, завернутой в старый шарф – она то и дело озиралась по сторонам, очевидно опасаясь, что ее подстерегут и оштрафуют за провоз животных в общественном транспорте.

«Ты можешь все, – в голове Художника вновь звучали слова старика, – ты душа, ты не здесь и не там».

– Не здесь и не там, – с издевкой в голосе произнес он.

Его никто не услышал, лишь только собачка заерзала, чуть не вырвалась из рук хозяйки, а когда поняла, что это у нее не получится, разразилась громким прерывистым лаем. Лай не прекращался.

– Тише, Марти, тише! Что с тобой? – суетилась хозяйка.

Художник недоумевал: вот он, под носом у этой дамы строит гримасы ее собаке, она на него лает, пугается его громкого голоса, а она будто даже не помышляет сделать ему замечание или на худой конец как следует обругать.

Автобус остановился, силуэты за окном перестали мелькать и сделались различимыми. Вот и магазин, и его дом – Художник вышел и, не чувствуя под собой земли, отправился по знакомой дорожке. Вот и подъезд, и его этаж, и дверь квартиры. «Наличник снова покосился, царапина какая‑то, – подметил Художник. – Надо же, дома никого, на звонок никто не открывает. И как вы мне прикажете войти домой? Ключей‑то у меня нет». Он вдруг сообразил, что никуда не выходил из квартиры. Если картина на месте, то и он еще там.

Дверь оказалось открытой – во всяком случае, войти ему не составило труда. В квартире было пусто, на кухне все оставалось так, как было в тот день, когда он исчез, нырнув в картину. В коридоре скомканным лежал тот самый список продуктов, который составила Мария и которому, как было заведено, он должен был строго и беспрекословно подчиниться. В комнате все было так, как было тогда. И картина на мольберте – Художник на нее даже не взглянул.

– А где Маша? – спросил он сам у себя. – И где я? Исчез, пропал, и нет пути назад, нет, не сочувствуйте, я сам найду дорогу…

И здесь он понял, что нет его самого, его тела, которое было здесь, у мольберта, на полу.

– Маша! – снова крикнул Художник и сообразил, что жена вызвала скорую и отправила его в больницу, вполне возможно, в ту самую клинику, где сама работала, в стационар.

– Маша, это же стоит таких денег, зачем ты так? А где Аленка? У бабушки? Твоя мама опять ее будет баловать, потом ни есть, ни спать спокойно не будем. Да и травами своими кормить и поить будет, у ребенка снова на неделю несварение зарядит, детей в садике урчанием в животе пугать. Маша, Маша!

Художник выбежал из квартиры, громко хлопнув дверью. Обычно на такие громкие звуки выглядывала соседка и, с недовольным видом высунувшись из‑за своей двери, материлась, но сейчас она будто бы ничего не слышала.

Автобус шел совсем пустым, да и кондуктор почему‑то не потребовал оплатить проезд. Остановок водитель не делал. В салоне гремела музыка, она вырывалась не только из кабины, но и из тех динамиков, через которые объявляют остановки. Кондуктор охал, грыз семечки и травил похабные анекдоты, то и дело поглядывая на табличку «Разговор с водителем во время движения запрещен». До Художника донеслось:

– Приходит мужик домой, открывает дверь, а из комнаты выбегает незнакомая голая баба. Он смотрит на нее, не знает, чего сказать, думает, что ошибся дверью, а она…

Чем закончилась эта пикантная история, Художник так и не узнал. Он выпрыгнул из автобуса на ходу. Ни водитель, ни кондуктор этого не заметили, автобус даже не притормозил. Художник отряхнулся, качающейся после кувырка походкой пошел по дорожке, наконец, оправился и вбежал в клинику – легко, по пандусу, перескочив через перила. На входе его никто не остановил и не спросил, куда он идет. Дежурная медсестра продолжала заполнять какие‑то бумаги. В коридоре сидели пациенты и ждали приема.

– Маша, где ты? Куда ты меня упекла? Нет, не разорилась же ты на люкс! Эти деньги мы откладывали на лето, ты не могла их потратить на больницу. Продали бы пару картин, или взял ученика со стороны на один‑другой раз в неделю.

Художник заглядывал во все двери палат. Пройдя через одно крыло, он прошел в другое. Дальше лестница, поворот, еще поворот – и реанимация. Здесь никогда не бывает шумно. Тот, кто шумит, уже не считается здесь потенциальным клиентом. В реанимации лечатся тихие и покорные.

– Эй, мужик, закурить не найдется? – спросил Художника пожилой мужчина с отекшим лицом.

На нем была одна тельняшка, задиравшаяся на огромном волосатом животе.

– Ты бы штаны одел для приличия, здесь же женщины все‑таки ходят иногда, посетители или медсестры, – невольно вырвалось у Художника.

– Так есть закурить или как? – повторил он вопрос, параллельно ковыряя в носу и зачем‑то поглаживая свой огромный живот. – Уже битый час тут хожу, как будто не с людьми разговариваю, а со стенами. А еще платил за палату, за уход, за отношение людское, не как к скотине. А что в результате? Эх, пропади оно все и эти болячки тоже.

К своему удивлению Художник нащупал в заднем кармане джинсов пачку сигарет и зажигалку. Пачка была начатой, в ней оставалась еще одна сигарета.

– Ну вот, а ты говоришь, что нет.

– Забирай, если жена узнает, что у меня откуда‑то взялись сигареты, начнется такое, что лучше тебе не знать! – вздохнул Художник. – Она же у меня совсем не переносит табачный дым, я ради нее когда‑то и бросил курить.

– Бывает, – буркнул мужик, выхватывая дрожащими руками зажигалку и сигареты.

Раздался характерный чиркающий звук, и через минуту облака сигаретного дыма вырвались под потолок.

– Вот спасибо, – говорил мужик, нервно затягиваясь. – Вот выручил! А то знаешь, так захотелось курить, будто бы в жизни не курил вообще!

– Слушай, ты тут везде, чувствую, осмотрелся. Ты мою жену не видел? Ну, такая, симпатичная, высокая, худая, светлые длинные волосы. Никак не могу найти.

Мужик с упоением вдыхал дым, казалось, он не слушает Художника, а если и слушает, то делает вид, что просто игнорирует все сказанное.

– Прямо по коридору, предпоследняя палата, слева, там дверь открыта.

Художник помчался туда и оглянулся, лишь когда добежал до дверей – мужик докурил сигарету и теперь нюхал окурок, так, словно это была дорогая кубинская сигара.

В палате на койке у правой стены в окружении целого арсенала медицинской техники и капельниц лежал он сам, а рядом с ним, устроившись на стуле, дремала Мария. По ее спутавшимся волосам, мятой одежде и утомленному виду Евгений понял, что она была тут с ним уже несколько дней. Она никогда не позволила бы себе так выглядеть, довести себя до состояния переутомления и тем более устроиться спать на стуле. С ней он не был Художником: просто Евгений, Женя, которого она любила и за жизнь которого переживала.

– Здравствуй, Машенька, – тихо сказал Художник и, взглянув на себя, лежащего на койке, вздрогнул. – Не переживай за меня, просто помни, что я тебя люблю. Что бы ни случилось. Если ты тоже меня любишь, то, умоляю тебя, не трогай картину, ничего с ней не делай, иначе я останусь там навсегда. Это очень долгий разговор. Просто поверь мне, как верила всегда.

Художник присел на койку, снова взглянул на себя, перевел взгляд с посиневшего лица на руки и дотронулся до обручального кольца, толстого и немного неуклюжего.

– Я знаю, ты меня сейчас слышишь, потому что иначе и быть не может. Я не хочу тебя будить. Тебе нужно хотя бы немного поспать, потом привести себя в порядок. Береги Аленку и не трогай картину. Ничего не бойся. Я буду искать путь, как выбраться обратно, я тебе обещаю. Ты просто… просто помоги мне.

Он привстал, поцеловал жену, поправил ее скатившиеся на лицо волосы и вышел. В коридоре нервно бегали медсестры, спешной походкой, засунув руки в карманы халата, проследовал врач.

– Очнулся! Поздравляю! – раздалось из палаты. – Не двигайся, просто лежи. И не надо ничего говорить. Молчи, дай пульс посчитать. Девочки, привяжите ему бинтами ноги к кровати, пусть так пару часов полежит, отойдет немного. И следите, чтобы с койки вниз не упал, если ерзать начнет. А то к инсульту еще и переломы добавятся.

Художник подошел и заглянул в палату: несколько медсестер и врач склонились над койкой. На ней лежал тот самый мужик в тельняшке и мотал головой, пытаясь что‑то сказать. Он повернул голову к двери, увидел Художника, улыбнулся и подмигнул ему. Художник тоже улыбнулся и помахал рукой.

Он немного постоял на крыльце клиники, сбежал вниз по пандусу и побежал на автобусную остановку, завидев, что автобус как раз выныривает с соседней улицы и остановился перед светофором. Едва он вошел вместе с толпой в автобус и пристроился у кабины водителя, как все потемнело.

– Ночь? Что, уже настала ночь? Так быстро? – нервно спрашивал Художник у окружающих, но они не удосужились даже поднять взгляд на него. – Вы слышите меня? Что с вами со всеми? Совсем очерствели люди, так жить нельзя. Только своими мыслями и заботами. Нельзя!

Закрыв глаза, Художник заплакал.

– Что с тобой? Ты был там? Это всего лишь сон, я тебя предупреждал, что он будет. Ты все увидел, что хотел? – сквозь сон Художник услышал знакомый голос.

Старик наклонился над Художником и в нетерпении тряс его руку. Он снова был в замке, в сумраке, разрезаемом на части лучами пробивающегося через окна лунного света. От тех ярких красок, что были с ним, не осталось и следа.

– Я постараюсь, Женя, – произнесла Мария, словно отвечая на то, что он ей сказал. – Как тебя спасти? Я сделаю все, только объясни, как следует. Я ничего не поняла. Не трогать картину? И кто они? Женя!

Мария вздрогнула от звука собственного голоса и резко очнулась. Только что ее муж говорил с ней, она это слышала настолько явно, что была готова поклясться, что это было в жизни, он просто открыл глаза и поговорил с ней. А потом снова ушел, вернее, потерял сознание. И в таком бессознательном состоянии он лежит перед ней, а она пытается осмыслить все, что произошло.

– Женя, – тихо позвала она мужа и сжала его руку, – Женечка, очнись, ты ведь только что приходил в себя. Слышишь меня?

Мерно попискивал кардиомонитор. Показатели были стабильны, никаких изменений не наблюдалось. Мария села обратно, всхлипнула, снова взяла его руку в свою, немного помяла и резко отпустила. За окном шумела улица, раздавались гудки автомобилей. Мария посмотрела на часы и подошла к окну: только семь утра, а город суетится, живет полной жизнью, которая вдруг стала проходить мимо нее и Евгения.

Болезни, особенно внезапные, не просто нарушают планы. Они заставляют задуматься о том, что, быть может, никогда до этого не приходило в голову. Какая тонкая штука жизнь, как тяжело в ней разобраться как следует, как много для этого времени нужно. Болезни заставляют сделать паузу, притормозить, никуда не спешить и не бояться опоздать. Опаздывать уже некуда – все, что могло случиться, либо уже случилось, либо подождет.

– Как он? – в палату своей обыкновенной бодрой походкой вошел Александр Александрович, Мария, стоявшая у окна, задумавшись, вздрогнула. – Прости, не хотел тебя пугать. Ты неважно выглядишь, уже сегодня третий день как не выходишь из клиники. Так нельзя, ему от этого лучше не станет.

– Станет, я должна постоянно быть рядом.

– Кто это сказал? – возразил главврач, осматривая оборудование и капельницы. – Это не обсуждается. Он стабилен, а ты – нет. Ты сама близка к тому, чтобы потерять над собой контроль, так что подумай хорошенько. Я тебе проставил выходные в счет отпуска, так что и зарплата не убавится, тебе ведь нужны деньги.

– Нужны, – согласилась Мария. – Но, знаете, я даже не знаю, за что мне сейчас схватиться. Я не думала, что все так серьезно.

Александр Александрович проверял у Евгения зрачки, долго всматривался в них.

– Мда, – наконец произнес он. – Очень странный случай, у меня таких еще не было. Ясно, что это микроинсульт, но не ясны ни причины, ни то, почему он до сих пор не пришел в себя. Да, и еще, сегодня в эту палату придется положить еще одного больного. Его переводят из соседнего корпуса, из больницы. Родные спешно решили создать ему условия получше. Ну, что я объясняю, ты знаешь, как это бывает. Так что твоего Евгения немного потесним. А сейчас иди.

– Куда? – спросила Мария.

– Домой! Приведи себя в порядок, поешь нормально, вздремни часок в тишине. Дочку свою ты когда в последний раз видела? Надеюсь, за ней есть кому присмотреть?

– С ней мама, – задумчиво ответила Мария. – Да, наверное, вы правы. Но вечером я снова вернусь?

– Утром, приходи утром, – возразил главврач. – Если что‑то изменится, я тебе перезвоню. Если не отправишься домой сейчас же, я просто выгоню тебя, Маша.

Мария топталась на одном месте и никак не могла решиться уйти.

– Я что‑то непонятно сказал? – голос Александра Александровича был каким‑то неестественно громким, показывающим нетерпение и решительность. – Иди! Приходи завтра утром!

В квартире Марию ждал беспорядок, гора грязной посуды в раковине, несвежий запах в холодильнике и много других забот. Ее тянуло зайти в комнату, где обычно работал Евгений, но вдруг, уже на полдороге, решила, что это плохая идея. Она была в ванной и внимательно разглядывала себя в зеркало, как вдруг вспомнила о дочери. Никогда не случалось, чтобы она о ней забывала. А здесь два дня не только не видела, но и не слышала, даже не звонила. Быстро вытерев руки о первое попавшееся махровое полотенце, оказавшееся полотенцем Евгения, Мария метнулась за сумочкой. Телефон был выключен, батарея полностью разрядилась. Поиски зарядного устройства заняли еще какое‑то время. Наконец, в довольно неудобной позе, сидя на корточках и стараясь не выдернуть вилку шнура зарядного устройства из розетки, она набрала номер матери.

– Машенька, что случилось? – послышался на том конце знакомый голос, – как Женя? Не скрывай ничего от меня.

– Я и не скрываю, я еще даже не начала говорить, а ты уже предъявляешь мне претензии и условия, мама. Так нельзя. Женя – плохо, то есть без изменений. Микроинсульт, а дальше одни непонятки. Как Аленка?

– Аленка в садике, не беспокойся. Отвожу ее сегодня, а она спрашивает, где мама, где папа. Дозвониться до тебя уже вчера не могли.

– Знаю, извини, телефон сел, – устало ответила Мария.

– Телефон сел? Так надо же заряжать, предусмотрительнее быть. Я вот заряжаю всегда, особенно когда хожу в магазин. Мы с Аленкой вчера вместе ходили. Ты ей огурцов не даешь? Она почему‑то сказала, что ей от них плохо. По‑моему придумывает. А с Женей тяжело, он все работал, не берег себя. Я ему тогда говорила…

– Мама, хватит! – чувствуя, что этот рассказ будет длиться бесконечно, прервала ее Мария. – Сегодня Аленку из садика не забирай, я сама заберу. А завтра снова забери ее к себе. Я хочу завтра остаться в больнице с Женей.

– Да, микроинсульт дело нешуточное. Главное еще как Аленка воспримет отсутствие Жени, она постоянно о нем спрашивала, спала беспокойно, капризничала. Скучает, это видно. Так с чего с Женей такое случилось? Ты его в свою клинику устроила? Вот денег‑то уйдет!

– Мама, при чем тут деньги? Ты вообще думаешь, о чем ты говоришь? – Мария начала выходить из себя. Спокойствие сменялось волнением, гневом, в какой‑то степени даже ненавистью. «Что мама себе позволяет? Как можно считать деньги, когда речь идет о жизни самого близкого человека? Не понимаю я ее», – лучшее, что пришло в голову Марии, это закончить разговор как можно быстрее. – Все, мама, сегодня я заберу Аленку сама, завтра утром отведу, а заберешь ты.

– Хорошо, – послышалось в трубке и еще что‑то, что Мария не стала дослушивать и просто сбросила звонок.

Она прислонилась к стене. «За что схватиться? Посуда? Скоро уже за Аленкой, времени немного», – думала Мария. В квартире ей было некомфортно, не по себе – обычно она знала, что вот‑вот придет муж, или же он только что ушел и она, ворча, убирала со стола или строила какие‑то планы. Сейчас ни планов, ни ожиданий, ни даже ворчаний – ничего.

Время бежало для Марии как наказание – его хотелось остановить, отмотать назад. Либо же, напротив, промотать как можно быстрее вперед, туда, где Женя, уже полностью поправившийся, возвращается домой. Все ее действия отчасти потеряли смысл: стараться для дочки – это одно, а для дочки и мужа, чувствовать свою нужность, с иных позиций мотивировать себя – совсем другое.

Расправившись с делами, Мария взялась за себя. Если бы муж увидел ее в таком виде, то немало бы удивился. Только сейчас она поняла негодование Александра Александровича: столь отвратительно выглядящий персонал лишь дискредитирует клинику, ни больше, ни меньше.

– Ну и чучело, – прошептала Мария, поглядев на себя в зеркало.

Дата добавления: 2015-06-25