В общих чертах 7 страница

***

Читать, писать, рассуждать больше не желаю. Рассудок вечно блефует. Я ничего не умею, кроме своего умения не уметь. Жил с закрытыми глазами, думая, что открыв их увижу свет, а увидел… Теперь я знаю: «Все будет хорошо» - это все рано, что «Если ты сын Божий, шагни в пропасть, сказано: не преткнёшься о камень ногою своею!». Действует закон гравитации, а у тех, на кого он не действует, не «будет хорошо», потому что им уже хорошо. И все.

Гравитация, - это свобода. Ты свободен сделать шаг и разбиться. Свобода всегда говорит: «Выбирай! Невозможно двигаться сразу и направо и налево. Решайся, идиот». Свобода – это уверенность в неизбежном финале. Будь спокоен. Неволя решает за нас, позволяя нам быть зрителями, свобода тащит нас за шиворот на сцену, даже при пустом зале.

Вижу во сне: маленькая, очень чумазая и растрепанная цыганская девочка лет семи, с плюшевой собакой в руках клянчит у меня деньги, конючит. У меня только мелочь. Отдаю ей, девочка с досадой плюет на землю, говорит какие-то ругательства, превращается в галку и улетает. Игрушечная плюшевая собака остается у меня в руках, а мелкие монеты разбросаны по земле.

* * *

Сижу на каменистом исписанном трещинами берегу океана. Волна изумрудной раскрывающей капюшон коброй бросается на камни и отползает, захлебываясь пеной. Я слышу мой смех – хохот расправившей плавники летучей рыбы.

* * *

Время – опытный убийца: слишком долго мы не замечаем его, а когда замечаем – уже слишком поздно.

***

- Я чувствую: за мной наблюдают. Кто-то всегда стоит за спиной. И теперь я стою один в комнате и говорю сам с собой …Боже, я что, параноик?

- Нет, сын мой. Просто мне казалось, или раньше ты не верил в Меня?

***

Первой проснется боль, ноющая, суетливая, докучливая, неуемная, словно тяжелый пинбольный шарик, мятущаяся от препятствия к препятствию, описывающая бестолковые зигзаги между головой, желудком, грудиной и пахом, но так и не находящая лазейки. Чуть позже проснусь и я сам.

Странно, вот только никакие наши достижения и никакие «благие дела» не делают из нас тех, кто мы есть в той степени, в какой способны на это наши ошибки. Победы и успехи, все присущие нам положительные черты мы делим с родными, с окружением, с плодами культуры и «достойного воспитания», а вот ошибки, проступки, грехи, оговорки, описки уже неотделимы, неотличимы от нас как вина, как боль, как плоть, как собственное наше неповторимое лицо. Наши ошибки – это не опыт, это и есть мы сами. Потому-то, видимо, списывать нашу неловкость и кособокость на тех же родных, воспитание, окружение, делящее с нами успех, считается очень дурно. Может и верно: глупо приписывать людям и обстоятельствам то, что присуще только нам.

Я недавно снова вспоминал Дублин. Северная окраина. Красноватое кафе Insomnia, ровное, как спичечный коробок. Кожаные диванчики и очень мягкий, но упругий, как губка, шоколадный торт. Крохотные, со спичечную головку, цветные лампочки на пластиковой двери. Они танцуют свой странный степ. Все кругом пахнет кофе: и меню и кожа на диванчиках.

Город - зеленоватый. На севере это самый распространенный оттенок фасада. А небо - почти знакомое.... вязкое.... серо-бледное..... с редкими солнечными прожилками.

Чернокожая официантка (одна на всех) выходит по кафельному полу в белых чешках и кофейных блузке, фартуке и юбке. На фартуке красуется золотистая крылатая чашка. Официантка, со странным для ее цвета кожи именем Anita, вынесла некому парню с плеером, дредами и ноутом его заказ: горячий шоколад. Даже не бросив взгляд на ее тростниковую миниатюрную фигуру и две сливки маленькой груди, вздрагивавшие в такт ходьбе, посетитель оставляет Аните оплату и чаевые.

Там ещё носят пледы с тем же символом: чашка с крыльями.... как в аэробусе. Ненадолго я попал в кадр. В углу яркого как обложка комикса статичного кадра сверкнул титр, указывавший на неправдоподобно далекое будущее. Недавно неправдоподобно далеким нам виделся две тысячи первый, а теперь….

Кафе переименовали в Salitude. Сюда приходят побыть в одиночестве или в мире, заказанном посетителем. По стенам то несутся голограммы антилоп, то хрустят по голографическому снегу чопорные пингвины с видом британских дворецких.

Anita, по воле посетителя становится светлокожей худышкой, а бармен за стойкой (после небольшой настройки) говорит с незнакомым акцентом. Заранее загружаются в установленное пространство музыка, природные звуки или голограммы других посетителей. Люди, которых нет. Кафе, которого нет, стоящее на окраине несуществующего города. Я тоже никто, меня тоже нет. Интересно захотели бы эти бесплотные плоды моего воображения, поздороваться, просто увидеть меня? Просто увидеть.

Разум видится мне всеядным и оттого время от времени отвратительным. Он равнодушен к стихам, живописи или квантовой механике, как голодный равнодушен к происхождению пищи. К тому же часто разум – не более чем умелый шулер, умеющий убедить другого в том, что имеет на руках «покер», обходясь при этом любой «парой двоек».

Мы все живем со многими «когда», как будто икс и игрек уравнения. Когда вскипит вода, когда распустятся цветы, когда ты пойдешь в школу… когда полюбишь, когда поправишься, когда повзрослеешь, когда покинешь эту страну, когда получишь по заслугам… когда дочитаешь эту страницу, когда умрешь… Вот тогда-то все и будет, как ты мечтал. Но почему только тогда. И кто сказал, что будет так? Ну, кто сказал?

Мир начинается с нас. И нами.

Если все происходит, как положено (кем же?), то пространство его постепенно расширяется, обогащаясь лицами, местами, названиями: кроватка, детский манеж, комната, родители, двор, дорога в сад, в школу, игра в мяч. Первая книга, первая драка, первое свидание. Посыпанная серым песком дорожка парка. Одноклассники, выпускной, институт. Путь до работы и домой, с остановкой у школы и сада. Если все по-прежнему идет по плану, то пространство, расширявшееся так внезапно и ещё так недавно, вдруг принимается резко сужаться до привычных лиц, вывесок, маршрутов, мест.

И что же тогда? Ракушка моей остановки, мой дом, мой трамвай, мой дождь, мои окна. Где же все остальное: Париж, Мост золотые ворота, Небоскребы в Нью-Йорке? – где все это? И разве то, что ты читал о них в книгах, видел их на фото и в кино, значит, что они реально существуют? День ото дня тебе уже не составляет труда убедить себя в том, что, кроме всего, с чем ты привык встречаться, ровно ничего больше не существует. Ты – житель своего острова, убежденный, что за пределами твоего милого и ненавистного клочка земли бушует океан, полный монстров (хотя куда вернее – океан, полный смеющейся пустоты).

Антарктида, Луна, Пустыня Гоби – в твоих глазах они равны. Их нет. Ведь ты никогда там не был. Их просто нет. Всех их тоже выдумал некто, борясь с тоской по дороге на работу в таком же дрожащем трамвае.

С меня довольно. Вполне довольно всего: тепла, любви, радости, заботы, удовольствия. Я доволен. Не надо желать мне добра. Я в чужом добре не нуждаюсь. Да и вообще не нуждаюсь. Думаю об этом, глядя из открытого окна в номере отеля. Смотрю в серую, изукрашенную гирляндами дрожащую дождевую пелену.

Старик острой палкой выуживает из водостоков листья, бросая их в синее ведро. Навстречу – бородач с лохматым псом и женщина, несущая перед собой корзину, полную сдобы. Вырываю страницы из глянцевого журнала, взятого ещё в самолете, я, аккуратно складывая их журавликами, запускаю из окна. Моя стайка Dior, Givenchy и Prada летит навстречу растопыренным пятерням черных деревьев. Голые и в связках украшений, деревья напоминают мне туземцев.

С наступающим Рождеством. Литургия – подлинно и беспримерно дело всемирное. Особенно чувствуешь это на мессе. Вот как публика на концерте рассаживаются по длинным лавкам торжественные прихожане. Сердце органа уже гонит музыкальную кровь по ветвистым каменным венам собора. Перед каждым из нас (словно либретто, программка) листочек с нотами и текстом псалмов и гимнов на немецком. Публика на этом действе прибывает. И какая публика…

Коротко стриженный китаец в Grinders задумчиво ковыряет свой iPhone, видимо, пытаясь перевести текст. Кучерявый седой темнокожий араб, шевелит губами, примиряясь с незнакомыми строками. Суховатый с аккуратными усами индус просто сидит сложив ладони в общем у всех молитвенном ожидании.

Ближе к алтарю выбегает ребенок, и посветив круглым личиком направо –налево исчезает за спиною своего расторопного отца. Помню выход епископа, служек с огромными свечами, мирное и ровное, как спокойная река пение. Но думалось, признаюсь о другом: а вдруг китаец, индус и араб и есть те самые Гаспар, Мельхиор и Валтасар, бывшие в самом Вифлееме, и теперь каждый год тихо охраняющие радостную тайну Рождества?

Странно, но даже в эту ночь все привыкли бояться смерти. Ведь не боимся мы высоты и глубины самих по себе. Страшит ожог, а не пламя, боль, а не удар. Страх врет нам.

Ужас агонии: попытка вдохнуть, уцепиться за тонущий плот – всего лишь страх потерять власть над собой (власть, которой мы и без этого обделены). Отчего-то так трудно поверить в простоту исхода, примириться с ней.

Тик-так. Сижу на подоконнике, будто на сцене. Ветер лижет щеки. Часы отсчитывают свое. Тук, тук.

Подо мной дюжина этажей, деревья небо, пятна на мостовой. Внизу дышат, смотрят, ходят, ждут, живут люди, похожие отсюда на фишки для игры в маджонг: словно любой, нашедший пару, выбывает из игры, мгновенно. Тот несет тяжелые сумки, та торгуется у лотка с фруктами. Машины утюжат дорогу. Велосипедистка вращает свои педали. Все как на экране. Я дирижирую ими. Взмах руки – направо, взмах руки, налево. Дирижирую или машу на прощание. Моя вторая нога болтается в бездне, на очереди тело. Никто не позовет на помощь. Никто не увидит полета. Увидят лишь приземление, бездарный, мешковатый чвак.

Дедал не закончил работу. Никому не видны мои крылья.

Тик-тик-так. Ножницы стрелок отрезают ещё одну минуту.

Оттуда снизу, те, кто подо мной будут казаться идущими вверх ногами.

Висящие в воздухе дороги с блестящими божьими коровками машинок, кузнечиками трамваев, зеркально отражающихся в моих остекленевших глазах, глазах куклы, забытой на асфальте.

К самому центру кроличьей норы, лететь рядом с Алисой легко и счастливо. А может падать на огромную шахматную доску? Или в зевающую бездну?

Нет. Я не литературный герой. И опрокинутый вниз в сумасшедшую синеву, я тяну к руки к прозрачно-холодному небу, покуда ньютоново проклятие тянет меня к земле. Воздух свистящий и холодный замирает. Просыпаюсь под одеялом.

Люблю аэропорт. Люблю. В зале ожидания исчезает чувство времени. Нет. Оно есть. Вот, на табло, на электронных часах: 21.10 (21.40 – Лиссабон). Но ты сам – не там ещё, но и уже не здесь. Времени больше нет. Пространства нет. Весь мир ждет своего наступления по расписанию. (22.40 – Мадрид). Бродишь себе мимо стоек с журналами. Покупаешь целый блок Winston в магазине Duty Free. До посадки на твой рейс ещё час. Еще час без событий. Ещё час ничего не случится, а значит есть свобода произойти всему. Даже тому, что невозможно.

- Вспомнишь свой паршивый немецкий?

- А че вспоминать то? Гутен, блядь, таг…

Не смешно. Два лба с женами за соседним столиком. Ты только не оборачивайся на них. А то подумают еще… этим вредно думать. Они болеют потом. А так хорошо быть в пути. Всегда будь в пути и смотри, как все идет мимо. Все идет. А времени нет. Ты ведь пока не там и не тут. Ты ещё нигде. И это хорошо.

Вот тот мужик на кресле в зале ожидания. Борода до пояса кучерявые кудри, куртка-аляска и вязанная шапочка. А чемодан дорогой. Пассажир без возраста с дорогим чемоданом в дешевой куртке. Что ему бедному снится? Кажется, хорошее что-то. Улыбается бледными губами во сне. Бледными?

Слушай, а помнишь как на московском была пробка, на светофоре. Ближайший не выдержал. Вышел. Джип. Черный. Темные стекла. Тот стучать, ругаться, а мужик в джипе спит на светофоре. Вечным сном спит, как потом оказалось. Умер он, притормозил, голову уронил на руль и… отъехал далеко. А из-за него на светофоре вся пробка собралась. Помнишь?

Так может и этот пассажир, что улыбается бледными губами во сне, так же легко отлетел в пути? Может, сидя в этом кресле, он уже садится в своей рейс? Его встречает стюардесса с улыбкой его первой любви – Ани. И тот водитель джипа с московского, и родители бородатого пассажира в аляске, и ещё не счесть людей на борту, все на том рейсе. Самолет этот уже режет блестящим крылом облака по пути в рай?

Да нет. Все сочиняю я. Вру все. А это все потому что тут времени больше нет. И ничего нет сейчас, кроме нас.

Сейчас бородатый пассажир проснется, одернется и диковато глянув на меня, покатит свой чемодан к воротам. Вон там уже скопилась, толпа желающих лететь. Я не пойду туда. Потому что нет у меня никакого рейса через час, даже билета нет. Никуда я не лечу. Как? А вот так – никуда. И целый блок Winston я себе не мог купить. Для этого посадочный нужен. А его у меня тоже, конечно, нет и не было. Я сочинил. Хотя, нет. Не совсем. Про кофе и про остальное – правда. Ну, почти. Человеку в кресле тот сон, видимо снился о райском самолете. Хоть и что мне до него, и до чемодана и до снов его? Он меня больше не встретит. Выйду – покурю. Люблю тут шататься. С серьезным лицом. Не приставайте. Я в пути. Честно. В пути.

В конце концов, чужая смерть, походя обдающая нас ледяным холодом, – единственная перед кем обнажает и склоняет голову любой норовистый ниспровергатель и задира.

Небольшая, аккуратно и чисто убранная комната. На туалетном столике – телефон, оживает, мигая экраном и подражая знакомой мелодии. В дальнем углу комнаты за пластиковой дверцей виден силуэт тела под струями воды.

Взгляд вновь обращается к телефону. Его осторожно берет женская рука.

Ровный женский голос: - Снова он. Сегодня увижу его в «Облаках» и скажу, чтобы больше не звонил. Мы расстались. Почему я снова хочу его видеть? Посмотреть в глаза. Привычка? Или…

Девушка с тем же телефоном в руках, вся в черном идет по людной улице. Мимо скользит фонарный свет, вывески, машины… она иногда осматривается, словно чего-то ища…

Мужчина за рулем. Машина движется медленно, часто притормаживая. Пробка. Мужская рука нервно теребит галстук.

Мужской голос: - Что в ней такого? Ничего! Она не красива той нарочитой, навязанной нам другими красотой, которая пялится на нас с журналов и экрана. Глубокие глаза, пышные формы, искусные ласки, загадочная речь? Нет, я бы так не сказал. Мы любовники? Нет. До этого едва не дошло. Может быть, я видел её в намеке на обтягивающую одежду один-два раза: острые плечи, мальчишески торчащие лопатки и ключицы, вихляющая капризная, неловкая походка марионетки, в руках малоопытного актера. Я влюблен? нет. В ней мало грации и игры, в ней нет тайн и изысков. Что же тогда? Просто мне холодно, когда она отводит взгляд, когда смотрит на меня вот так, просто не загадочно, нетребовательно, не призывно. Холодно без нее. Зачем мы с ней купили одинаковые телефоны?

Звонок.

Мы снова видим девушку идущей по улице.

К прохожей девушке в черном жестом обращается мим в пятнистом брючном костюме и шляпке. Мим делает реверанс и его рука преподносит девушке воображаемый цветок. Девушка грубо отмахивается от странного назойливого мима. Женский голос: - Я всегда боялась мима, Миму вечно не везло, эдак, вот проходишь мимо, - разобьешь его стекло. И от острого осколка на ладони красный след. Вспоминаю, сбита с толку, что стекла и вовсе нет. Я цела и невредима. Верно. Видимо цела. Неудобно мне за мима: как он будет без стекла. Бестолковый дождь и ветер смоют ярко белый грим. Чтобы мне теперь ответил тот чудак, не будь он мим? Как прожить одной на свете с наказанием таким?

Девушка проходит в кафе, садится у окна. Мужчина, которого мы недавно видели за рулем, сидит в кафе напротив тоже у окна и иногда оборачивается на девушку в черном, глядящую на него из окна кафе напротив. Он почти не обращает на девушку в черном почти никакого внимания. И мужчина, и девушка говорят с кем-то по своим одинаковым мобильникам.

Один чудак танцевал всегда: в утробе матери, в руках повитухи, под стук колес трамвая, под дождем, снегом и палящим солнцем. Танцевал за партой и у доски, чертя на ней фигуры. Танцевал под звук воды, льющейся из крана, танцевал пока другие, ели, пили, гуляли или умирали от скуки. Танцевал по пути на работу и на работе. Танцевал в горе и в радости, в болезни и здравии, танцевал, заливаясь смехом и заливаясь слезами. Влюбляясь, он отбивал чечетку на рельсах и кружился в вальсе по черным шпалам. Он танцевал ночью и днем, признаваясь в любви и занимаясь любовью. Он танцевал во время еды и во сне, за стойкой бара, в церкви, в метро, и на поминках дедушки. Чудак не мог остановиться, танцуя, когда просто шел по улице.

- Это болезнь – говорил врач.

- Это бес в нем – говорил священник.

- Он просто ненормальный – говорили все вокруг.

А чудак танцевал легко и красиво.

Его сбила машина. Тело уложили в гроб и забросали землей, поэтому никто не увидел прощального танца чудака. А жаль.

Знаете, что сказал оправданный судом водитель машины, сбившей танцора, вплывая вчерашним утром в медленном танце на кухню?

Он сказал: «Как странно, отчего же я не танцевал прежде?»

Наступает месяц Февраль. По тротуару, заметаемому дрожащим снегом идет привидение. Призрак в полуживом теле. Из-под майки, слившейся с кожей, торчат ключицы. Глаза широко раскрыты, почти прозрачны. Босые тощие ноги, серые штаны. Тонкие синеватые губы призрака, повторяют какое-то слово. «Пле…пле…пле-нка».

Говорят, его родители пьют. Они выставляли его на улицу в любую погоду в этой одежде. Дрались. Орали. Потом он стал таким. Ему лет четырнадцать… из конвульсивно содрогающегося горла исторгается не то лай, не то вой. Если это слышит кто-нибудь, не заметивший парня вовремя за своей спиной, то или орет, шарахаясь и убегая прочь или лупит наотмашь. «Пле…пле…пле-нка есть?» - навязчиво повторяет призрак, протягивая руку прохожему. Свои последние человеческие слова.

Наконец, получив от кого-то из знающих о его странной страсти, небольшую аудио кассету, мальчик-призрак, повизгивая, исчезает.

Он сидит на холодной крыше. Его пальцы любовно разматывают блестящий целлулоид, вязкой струйкой стекающий вниз. Губы бормочут что-то. Глаза застыли. Пенится, замерзая, слюна, парит дыхание. Что видит он там, в этой своей пленке, лентами которой увешивает деревья у окрестных домов? Эти черные гирлянды болтаются на ветру, пока вся картина окончательно ни тает в белой горячке метели.

Тем временем, туша, висящая на крюке в лавке мясника, встречающая тебя улыбкой свежего надреза. Поваленное на дорогу ветром дерево, устало разбросавшее свои ветки по асфальту.

- Люди так не ходят – говоришь ты, - они не сидят, не едят, не стоят так.

Я знаю. Как жаль, что я – люди. Как жаль, что мне нельзя забывать об этом. Я дрессирую свои эмоции. Учу их прыгать, через горящий обруч твоих реплик. Прости меня. Прости, что ты тоже видишь, все то, что чувствую я. За то, что люди так не ходят, не сидят, не едят, не стоят так. За то, что мы нервами привязаны друг к другу. За то, что я - Туша, висящая на крюке в лавке мясника и поваленное на дорогу ветром дерево, за тяжесть ожившего камня в каждом движении. И за то, что я – люди. Если тебе так кажется…

А во сне море отмерено бросает на каменистый берег новые волны дневного прилива, подобно полководцу отправляющему шеренгу за шеренгой в какой-то невидимый бой. Тяжелые брызги и гроздья пены на миг повисали в воздухе. Мы оба стоим на голых неровных камнях босиком. Она в шагах пятнадцати от меня. На ней: легкая юбка, чуть дрожащая под ветром, строгий, как кираса, корсет, однако открывающий плечи, ее светлые тоже дышащие в такт с ветром кудри, разметаны по плечам. На глазах плотная темная повязка. На мне: неясного происхождения широкие штаны, покрытый капельками воды и пота обнаженный торс. Море снова делает сильный выдох. Меня знобит. Леденящий жар, как текущий от корней к кроне древесный сок, поднимается от пальцев ног к кончикам ушей. Мне страшно. Я знаю эту игру. В руке у девушки, приближающейся ко мне с улыбкой, холодно блестит шпага с резным эфесом. Девушка не видит, она слышит меня. Я наблюдаю: вот она повела плечами, вот готова атаковать или защищаться. Стальное жало шпаги смотрит мне в грудь.- Помните правила? – тихо, будто нас кто-то может услышать, говорит амазонка, - Между нами пять-шесть шагов, но вы сможете остаться от меня на расстоянии стольких шагов, сколько раз сумеете увернуться от укола. Подходите. Я Вас не вижу. Вы же хотите? Боже, ещё как хочу! Новый удар сердца, заглушающий собой удар прибоя. Шаг. Едва не оступаюсь, чтобы упасть на камни. Острая сталь, прорезая воздух, летит навстречу. Один шаг отвоеван. Воительница с фигурой Паллады смеется мне почти в лицо. Чувствую ее дыхание, но сам едва ли могу дышать.- Отлично. Ещё! – выкрикивает она. Новый шаг, и ощущаю огненный укол в грудь. Чуть ниже соска из маленькой точки выступает алое зернышко, скользя вниз кривой струйкой. Боль обжигает, лицо искривляется подобием улыбки.- Туше! – раздается в моих ушах девичий возглас. Верный правилам игры, замираю на месте, вдруг ощутив, что моя Афина Паллада так же дрожит от волнения.- Ещё. Море рычит львом, пойманным в клетку скал.- Ещё шажочек…Снова укол, уже не столь прямой метит мое плечо. О, Боже! Тихо подойдя, она словно урожай, горячими губами с сестринской заботой собирает выступающую кровь. Мои непослушные руки, почти смыкаются в объятьях.- Стойте! Не двигайтесь! – эти слова почему-то действуют сильнее выброшенной вперед руки. Играющий тигренок. Она снова далеко от меня. Далеко и близко. Молния ее шпаги, сверкая снова и снова, достигает цели, но зачем-то щадит меня. Она не отдает мне больше ни шага. Измученный, окровавленный, счастливый, поддавшись головокружению, побеждено опускаюсь коленями на круглые прибрежные камни. Закрываю глаза. Игра кончена. Я разбужен. Или…?

Не то, вздорно фыркнув, не то, чуть слышно чихнув, зажжённая спичка беспокойно моргнула. Ее близорукий желтый глаз, казалось, не освещал, а делал ещё темнее дальние углы комнаты и обступившие меня предметы.

Я не слышал ни единого звука, но знал, что рядом. Очень близко. И, казалось, в темноте был слышен только мой страх.

Я шел, со всех сторон натыкаясь на барные стулья, и видел дрожащие пятна, проникающего сквозь две большие витрины света. Меня как-то угораздило оказаться в закрытом изнури кафе. Или это какое-то иное заведение?

Усевшись по соседству с кучкой битого стекла и стал ждать, но вместо ироничных замечаний на ум лезла не Бог весть, откуда завалившаяся в мою голову фраза: «Никогда не считай льдинки в ее бокале и кубики сахара на ее салфетке». – Огарок навсегда ослепшей спички, застыл в моих пальцах искривленным знаком вопроса. В молчаливую темноту редкой ремаркой сквозь витрину врывался росчерк огней от автомобилей то и дело проезжавших мимо, и тогда мой взгляд провожал тени, скользившие по потолку.

Я выбрал один из немногих стульев со спинкой, которую теперь осторожно обнимал мой пиджак. Узколистый, привередливый свет снова и снова пересчитывал грани пустого стакана. Подумай, подумай, когда-то там, за спиной, где сейчас ждущим указаний официантом застыла темнота, раньше там сидела она.

Стройная, коротко стриженная, загорелая. С книгой, в твердой, будто рыцарский щит, обложке. Да, она всегда держала книгу так, точно та была барьером, дамбой, щитом, призванным не открывать никому ни капли из бушевавшего под обложкой океана слов. Руки, шея, талия и аккуратная грудь выдавали пытливому взгляду девушку в той, что наверняка, была в тот миг кем-то еще, вдали от любого из нас. А как покачивалась ее ножка в такт неслышной речи. Верно, именно та девушка садилась позади в кампании верной книги. Но, как, и, черт меня побери, зачем я оказался тут один?

И вдруг… я понимаю… что нахожусь на том свете… или в одной из бесчисленных сот улья снов. Сон – это и есть тот свет… странно, отчего не говорят «тот сон», он умер, он теперь в том сне, - на сколько лучше это звучало бы… подумай… на свете… на том, на этом – какая путаница. Я вот, не на том свете. Я в том сне… в той тьме… собственного бесконечного сна… но уже не сгоревшая спичка, а моя память (моя ли?) освещает путь.

Она выхватывает фигуру из темноты…(ещё один другой облик той молчаливой читательницы, а может, некто вычитанный ею?) Не женщина. Нет. Гибкое, смуглое деревце, истекающее душистой смолой, танцующее с беспощадным ветром. Это деревце гордится непосильно спелыми плодами глаз и губ, вьющейся кроной темных волос. Оно обзавелось парой невесомых ног взамен извилистых корней, но как можно с кем-то спутать этот терпко-горький аромат запретной радости? В тонких пальцах – надкушенное яблоко. На запястье – медный браслетик в виде змея.

Ева ли это? Впрочем, неважно…

Добро и зло так часто стали играть в пятнашки и чехарду, что преисподнею и эдем недолго и перепутать. Особенно когда ты в том сне. И рай, и ад – просто два этажа ночного клуба, где чистилище – chill-out.

(...)я за стойкой бара, я наливаю напитки невидимым посетителям…

Слышна музыка и голоса. Бокалы пустеют сами, иногда остается след от дыхания на стекле.

На мне нет одежды, я вижу это… на гостях – есть. Она не видна, но голоса гостей – голоса одетых людей, они звучат покровительственно. Не все невидимо… иногда, словно выплывая из тумана, скользят по воздуху шляпки, возникают бабочки… Тот хриплый, заказавший скотч, носит вместо галстука бабочку «мертвая голова». Мимо меня седым зверьком то и дело шныряют туда-сюда его усы.

Что я делаю в этом глупом сне?

Простота – это не общедоступность и не понятность, не ясность, а самоочевидность, не нуждающаяся ни в каком свидетельстве, ни в какой субъективности. Простота – это совершенство. И оттого она – самое трудное и желанное из всего, что есть на свете.

Ганимед потянул одну руку к клетке с белым тигром, а другую к клетке с зеброй. Те стояли неподвижно, как статуи…

- Мам, а откуда у тигра и зебры полосы?

- Ну, знаешь сынок, вначале у них не было полос. Но когда тигр и зебра стали жить в клетке, то тень от прутьев клетки, – видишь ее? – сделала эти полосы на их шкурах, а потому что солнце светит ярко, полосы останутся навсегда.

- Ух, ты, - подумал Ганимед, - значит если тигр или зебра встанут прямо напротив прутьев, то тогда и он и она будут почти невидимы. Здорово.

Ганимед ничего не сказал маме, и снова присмотрелся. Звери замерли прямо напротив прутьев, и мальчик мог видеть только часть морд, глаза и хвосты зверей. Прутья, живые глаза и тень. Ветер пошевелил гриву зебры. Ганимед засмеялся.

Ещё мальчик обожал наблюдать за рыбой в пруду зверинца. В живом зеркале тела рыб колыхались на солнце подобно переливам золота, меди и серебра на складках богатых одежд. Ганимед сидел неподвижно, лишь губы его шевелились в немом подражании подводным жителям.

- Не увлекайся, - предупреждал мальчика учитель, - в противном случае, душа одной из этих рыб незаметно займет твое тело… и оно погибнет без воды, а ты так и останешься жить рыбой в глубине водоема, и больше никто не сможет расслышать твоих слов.

Мальчик не слушал.

И все-таки больше всего царевич Ганимед обожал птиц. Он любил небольших певчих, с телами, яркими, словно иные распустившиеся цветы и обожал считать глаза на веерах павлиньих хвостов.

Любил и быстрые росчерки ласточек, словно оставляющие в небе за собою чуть заметный след искрящейся пыльцы и величественных хищников, чертивших там высоко, по близости к богам совершенным циркулем пернатых тел огромные круги.

Не любил царевич, если птиц держали в клетках. Клетки не шли им, как не могут идти людям увечья, раны, шрамы. Звери, ограниченные в клетках, ходят с людьми по одной земле, а птицы, заключенные в клетку – свидетельство нашего бессилия, злорадной завести бескрылых.

Думая о птицах в клетках Ганимед рыдал…

Рыдает Ганимед, спускается орел, и поднимает ввысь, когтей не выпуская, И радужный юнца встречает ореол непознанных небес, от края и до края раскрыта перед ним ленивая земля, - во сне полуденном лежащею невестой, цепочкой сотен рек в забвенье шевеля, касается морских глубин с водой не пресной. А юноша летит в блистающих когтях, и ветер плещется в широком оперенье, И превращается объявший горло страх в огонь на языке, и в говоренье. В прекрасный заговор безжалостных богов, добычу славную в слепой простор несущих, и в слово острое осколками слогов скликающее нас, безмолвием живущих.

Беззубый, безумный старый царь Ганимед просыпается один в бездонной постели. В предсмертном крике, похожем на орлиный зов, рвущийся из его пересохшего горла, звучит всепрощающая простота.

***

Знаешь, мне снилось, что я – цветок. Зевая и дрожа, потягиваюсь под дождем и светом. Я жду свою бабочку или пчелу, но никто не летит ко мне. Наверное, я в оранжерее. Я остер, длинен, узколиц. Я – душа кочевника, в наказание за свои грехи прикованная корнем к одному клочку земли.

***

Снег. Он стареет иначе. В юности – белый и мягкий, грязный, серый, плаксивый к старости. Если Эдем был на земле, какая там теперь погода? В смерти снег прозрачный. Как гусеница бабочкой, он становится водой. А вода капает, прислушиваясь к пульсу капели и к своему эху:

- Во?

- Да.

Оказывается, две трети людей на земле никогда не видели снега, даже во сне. И если полетит им в лицо с небесным смехом этот пух и сверкающая пыль, они, удивленные, улыбнутся шутке богов. Собирая снег ладонями, понесут с собой и станут смотреть разочаровано, как чудо убежит водой сквозь пальцы. Время холодными хлопьями спускается с неба. Не тронь – растает. А мы гребем его лопатами, смешиваем с грязью и солью, лепим из небесного чуда что ни попадя. Просто проходим мимо. Подумаешь! Ведь это же снег, - и только. Пусть недолго, и он будет хранить наш след. Но боги уже больше никогда не будут ходить по земле с такими, как мы.

Дата добавления: 2015-06-25