Степной волк 9 страница

И признаюсь, я смеялся над самим собой и стыдился самого себя,

когда один, в тихом своем кабинете, завел граммофон и тихонько,

на цыпочках, прорепетировал свои фокстротные па.

На следующий день в отеле "Баланс" играл небольшой

оркестр, подавали чай и виски. Я попытался подкупить Гермину,

предложил ей пирожные, попытался угостить ее хорошим вином, но

она осталась непреклонна.

-- Ты пришел сюда не ради удовольствия. Это урок танцев.

Мне пришлось протанцевать с ней раза два-три, и в

промежутке она познакомила меня с саксофонистом, смуглым,

красивым молодым человеком испанского или южноамериканского

происхождения, который, как она сказала, умел играть на всех

инструментах и говорить на всех языках мира. Этот сеньор,

казалось, очень хорошо знал Гермину и находился с ней в самых

дружеских отношеньях, перед ним стояли два разной величины

саксофона, в которые он попеременно трубил, внимательно и

весело изучая своими черными блестящими глазами танцующих. К

собственному удивленью, я почувствовал что-то вроде ревности к

этому простодушному, красивому музыканту, не любовной ревности,

-- ведь о любви у нас с Герминой и речи не было, -- а ревности

более духовной, дружеской, ибо он казался мне не столь уж

достойным того интереса, того прямо-таки отличительного

внимания, даже почтительности, которые она к нему проявляла.

Забавные приходится мне заводить здесь знакомства, подумал я

недовольно.

Потом Гермину несколько раз приглашали танцевать, я

оставался один за столиком и слушал музыку, музыку, какой я до

сих пор не выносил. Боже, думал я, теперь, значит, мне надо

освоиться здесь и прижиться в этом всегда так старательно

избегаемом, так глубоко презираемом мною мире гуляк и искателей

удовольствий, в этом заурядном, стандартном мире мраморных

столиков, джазовой музыки, кокоток, коммивояжеров! Я уныло

прихлебывал чай, рассматривая полупочтенную публику. Мой взгляд

останавливался на двух красивых девушках, обе хорошо танцевали,

с восхищеньем и завистью глядел я, как гибко, красиво, весело и

уверенно они двигались.

Тут появилась Гермина, она была недовольна мной. Я здесь

не для того, негодовала она, чтобы строить такую физиономию и

сиднем сидеть за чаем, я обязан сейчас же взбодриться и пойти

танцевать. Что, я ни с кем не знаком? Это совсем не нужно.

Неужели здесь нет девушек, которые мне нравились бы?

Я указал ей на одну из тех, более красивую, которая как

раз стояла неподалеку от нас. Ее прелестная бархатная юбочка,

коротко остриженные густые волосы, полные, как у зрелой

женщины, руки были очаровательны. Гермина настаивала на том,

чтобы я тотчас подошел к ней и пригласил ее танцевать. Я

отчаянно сопротивлялся.

-- Да не могу же я! -- сказал я, чувствуя себя несчастным.

-- Если бы я был красивым молодым парнем, куда ни шло! А этакий

старый, неповоротливый дурак, который и танцевать-то не умеет,

-- да она же меня высмеет!

Гермина посмотрела на меня презрительно.

-- А высмею ли я тебя, тебе, конечно, безразлично. Какой

же ты трус! Каждый, кто приближается к девушке, рискует быть

высмеянным, тут уж ничего не поделаешь. Так что рискни, Гарри,

и в худшем случае тебя высмеют, -- а не то я перестану верить в

твое послушание.

Она не уступала. Я удрученно встал и подошел к этой

красивой девушке, как только опять заиграла музыка.

-- Вообще-то я не свободна, -- сказала она и с

любопытством взглянула на меня своими большими, живыми глазами,

-- но мой партнер, кажется, застрял в баре. Ну, что ж, давайте!

Я обнял ее и сделал первые шаги, еще удивляясь тому, что

она не прогнала меня, но она уже поняла, как обстоит со мной

дело, и стала вести меня. Танцевала она превосходно, я вошел во

вкус и на время забыл все преподанные мне правила танцев, я

просто плыл вместе с ней, чувствовал тугие бедра, чувствовал

быстрые податливые колени моей партнерши, глядел в ее молодое,

сияющее лицо и признался ей, что танцую сегодня впервые в

жизни. Она улыбнулась и ободрила меня, отвечая на мои

восторженные взгляды и лестные слова на диво податливо, -- не

словами, а тихими, обворожительными движеньями, сближавшими нас

тесней и завлекательней. Крепко держа правую руку на ее талии,

я блаженно и рьяно слушался движений ее ног, ее рук, ее плеч, я

ни разу, к своему удивлению, не наступил ей на ноги, и когда

музыка кончилась, мы оба остановились и хлопали в ладоши, пока

опять не заиграли, а потом я еще раз, рьяно, влюбленно и

благоговейно, исполнил этот обряд.

Когда танец кончился, -- а кончился он слишком рано, --

моя бархатная красавица удалилась, и вдруг рядом со мной

оказалась Гермина, которая все время наблюдала за нами.

-- Теперь ты кое-что заметил? -- засмеялась она

одобрительно. -- Ты обнаружил, что женские ножки -- это не

ножки стола? Ну, молодец! Фокс ты, слава Богу, усвоил, завтра

мы приступим к бостону, а через три недели -- бал-маскарад в

залах "Глобуса".

Был перерыв в танцах, мы сидели, и тут подошел этот

красивый молодой саксофонист, господин Пабло, кивнул нам и сел

рядом с Герминой. Он был с ней, казалось, в большой дружбе. Мне

же, признаться, в ту первую встречу этот господин совсем не

понравился. Красив-то он был, ничего не скажешь, хорош и лицом

и сложеньем, но никаких других достоинств я в нем не нашел. Да

и владеть множеством языков было ему легко, поскольку вообще

ничего не говорил, кроме таких слов, как "пожалуйста",

"спасибо", "совершенно верно", "конечно", "алло" и тому

подобных, а эти слова он и правда знал на многих языках. Да, он

ничего не говорил, сеньор Пабло, и, кажется, он не так уж много

и думал, этот красивый кабальеро. Его дело было наяривать в

джазе на саксофоне, и этому занятию он, кажется, предавался с

любовью и страстью, иногда во время игры он вдруг хлопал в

ладоши или позволял себе другие бурные проявления энтузиазма,

например, громко и нараспев выкрикивал междометия вроде

"о-о-о", "ха-ха", "алло!". Вообще же он жил на свете явно лишь

для того, чтобы быть красивым, нравиться женщинам, носить

воротнички и галстуки самой последней моды, а также во

множестве кольца на пальцах. Его вклад в беседу состоял в том,

что он сидел с нами, улыбался нам, поглядывая на свои ручные

часы, и скручивал себе папироски, в чем был очень искусен. Его

темные, красивые креольские глаза, его черные кудри не таили

никакой романтики, никаких проблем, никаких мыслей -- с

близкого расстояния этот экзотический красавец-полубог был

веселым, несколько избалованным мальчишкой, только и всего. Я

стал говорить с ним об его инструменте и о тембре в джазовой

музыке, он должен был понять, что имеет дело со старым

меломаном и знатоком по музыкальной части. Но он не подхватил

этой темы, а когда я, из вежливости к нему или, скорее, к

Гермине, попытался найти какое-то музыкально-теоретическое

оправдание джазу, он отстранился от меня и моих усилий мирной

улыбкой, и, видимо, ему было совершенно неведомо, что до и

кроме джаза существовала еще какая-то другая музыка. Милый он

был человек, милый и славный, и красиво улыбались его большие

пустые глаза; но между ним и мной не было, казалось, ничего

общего: все, что было для него важно и свято, не могло меня

волновать, мы пришли из разных миров, в наших языках не было ни

одного общего слова. (Но позднее Гермина сообщила мне

любопытную вещь. Она сообщила, что после того разговора Пабло

сказал ей насчет меня, чтобы она побережней обходилась с этим

человеком, он ведь, мол, так несчастен. И когда она спросила,

из чего он это заключил, тот сказал: "Бедняга, бедняга.

Посмотри на его глаза! Неспособен смеяться".)

Когда черноглазый откланялся и опять пошла музыка, Гермина

встала.

-- Теперь ты мог бы снова потанцевать со мной, Гарри. Или

тебе больше не хочется?

С ней тоже я танцевал теперь легче, свободней и веселее,

хотя не так беззаботно и самозабвенно, как с той, другой.

Предоставив мне вести, Гермина поддавалась легко и нежно, как

лепесток, и у нее тоже я теперь нашел и почувствовал все эти то

льнущие, то готовые упорхнуть прелести, от нее тоже пахло

женщиной и любовью, ее танец тоже проникновенно и нежно пел

завлекательную песнь пола -- и, однако, на все это я не мог

отвечать свободно и весело, не мог забыться и отдаться

полностью, целиком. Гермина была мне слишком близка, она была

моим товарищем, моей сестрой, была такой же, как я, походила на

меня самого и на друга моей юности Германа, мечтателя, поэта,

пламенного участника моих духовных упражнений и разгулов.

-- Знаю, -- сказала она потом, когда я заговорил об этом,

-- прекрасно знаю. Я тебя еще заставлю влюбиться в меня, но это

не к спеху. Пока мы товарищи, мы люди, которые надеются стать

друзьями, потому что мы узнали друг друга. Теперь мы будем оба

друг у друга учиться и друг с другом играть. Я покажу тебе свой

маленький театр, научу тебя танцевать и быть немножко веселей и

глупей, а ты покажешь мне свои мысли и кое-что из своих знаний.

-- Ах, Гермина, тут нечего и показывать, ты ведь знаешь

больше, чем я. Ты, девочка, удивительный человек! Во всем ты

меня понимаешь и во всем впереди меня. Неужели я для тебя

что-то значу? Неужели я не наскучил тебе?

Она потупила помрачневший взгляд.

-- Мне не нравится, когда ты так говоришь. Вспомни тот

вечер, когда ты, раздавленный отчаяньем, метнулся ко мне из

мучительного своего одиночества и стал моим товарищем! Почему

же, по-твоему, я тогда смогла узнать тебя и понять?

-- Почему, Гермина? Скажи мне!

-- Потому что я такая же, как ты. Потому что я так же

одинока, как ты, и точно так же, как ты, неспособна любить и

принимать всерьез жизнь, людей и себя самое. Ведь всегда

находятся такие люди, которые требуют от жизни самого высшего и

не могут примириться с ее глупостью и грубостью.

-- Ишь ты! -- воскликнул я изумленно. -- Я понимаю тебя,

мой товарищ, никто не поймет тебя так, как я. И все же ты для

меня загадка. Ты же так играючи справляешься с жизнью, у тебя

же есть это чудесное уважение к ее мелочам и радостям, ты так

искусна в жизни. Как ты можешь страдать от нее? Как ты можешь

отчаиваться?

-- Я не отчаиваюсь, Гарри. Но страдать от жизни -- о да, в

этом у меня есть опыт. Ты удивляешься, что я несчастлива, ведь

я же умею танцевать и так хорошо ориентируюсь на поверхности

жизни. А я, друг мой, удивляюсь, что ты так разочарован в

жизни, ведь ты-то разбираешься в самых прекрасных и глубоких

вещах, ведь ты же как дома в царстве Духа, искусства, мысли!

Поэтому мы привлекли друг друга, поэтому мы брат и сестра. Я

научу тебя танцевать, играть, улыбаться и все же не быть

довольным. А от тебя научусь думать и знать и все же не быть

довольной. Знаешь ли ты, что мы оба дети дьявола?

-- Да, мы его дети. Дьявол -- это дух, и мы его несчастные

дети. Мы выпали из природы и висим в пустоте. Но вот что я

вспомнил: в том трактате о Степном волке, о котором я тебе

говорил, сказано что-то насчет того, что это лишь иллюзия

Гарри, если он думает, что у него одна или две души, что он

состоит из одной или двух личностей. Каждый человек состоит из

десятка, из сотни, из тысячи душ.

-- Это мне очень нравится, -- воскликнула Гермина. -- У

тебя, например, очень развито духовное начало, но зато ты очень

отстал во всяких маленьких умениях жить. Мыслителю Гарри сто

лет, а танцору Гарри не минуло еще и дня. Теперь мы просветим

его дальше и всех его маленьких братцев, таких же маленьких,

глупых и невзрослых, как он.

Она, улыбаясь, взглянула на меня. И спросила тихо,

изменившимся голосом:

-- А как тебе понравилась Мария?

-- Мария? Кто это?

-- Это та, с которой ты танцевал. Красивая девушка, очень

красивая девушка. Ты был немножко влюблен в нее, насколько я

могу судить.

-- Разве ты с ней знакома?

-- О да, мы с ней очень близко знакомы. Она тебя очень

интересует?

-- Она мне понравилась, и я был рад, что она была так

снисходительна к тому, как я танцую.

-- И только-то! Ты должен поухаживать за ней, Гарри. Она

очень красива и танцует прекрасно, да ведь и ты уже влюблен в

нее. Я думаю, ты добьешься успеха.

-- Ах, такого честолюбия у меня нет.

-- Привираешь. Я ведь знаю, у тебя где-то осталась

возлюбленная, и ты навещаешь ее раз в полгода, чтобы опять

поссориться с ней. Конечно, это очень мило с твоей стороны,

если ты хочешь хранить верность своей странной приятельнице, но

позволь мне не принимать этого так уж всерьез. Я вообще

подозреваю, что ты принимаешь любовь очень уж всерьез. Ну и

люби себе на свой идеальный лад сколько угодно, это твое дело,

об этом мне не надо заботиться. А заботиться мне надо о том,

чтобы ты немножко понаторел в маленьких, легких, житейских

искусствах и играх, в этой области я твоя учительница и буду

тебе лучшей учительницей, чем твоя идеальная возлюбленная,

можешь не сомневаться! Тебе не мешало бы поспать с какой-нибудь

красивой девушкой, Степной волк.

-- Гермина, -- воскликнул я измученно, -- посмотри на

меня, я же старый человек!

-- Маленький мальчик -- вот кто ты. И точно так же, как ты

ленился учиться танцевать, пока чуть не упустил время, ты

ленился учиться любить. О, любить идеально, трагически -- это

ты, друг мой, умеешь, конечно, как нельзя лучше, не сомневаюсь,

что да, то да! Теперь ты научишься любить еще и обыкновенно,

по-человечески. Почин-то уж сделан, скоро тебя можно будет

пустить на бал. Только вот бостон надо будет тебе еще выучить,

этим и займемся завтра. Я приду в три часа. Кстати, как тебе

понравилась здешняя музыка?

-- Очень понравилась.

-- Вот видишь, это тоже прогресс, ты кое-чему научился. До

сих пор ты терпеть не мог всей этой танцевальной и джазовой

музыки, она была для тебя недостаточно серьезна и глубока, а

теперь ты увидел, что ее вовсе не нужно принимать всерьез, но

что она может быть очень милой и завлекательной. Между прочим,

без Пабло всему этому оркестру грош цена. Он их ведет, он им

поддает жару.

Если граммофон губил атмосферу аскетичной духовности в

моем кабинете, если американские танцы врывались в мой

цивилизованный музыкальный мир, как какая-то помеха, как что-то

чужое и разрушительное, то и в мою так четко очерченную, так

строго замкнутую доселе жизнь отовсюду врывалось что-то новое,

страшное и сумбурное. Трактат о Степном волке и Гермина были

правы в своем учении о тысяче душ, наряду со всеми прежними во

мне ежедневно обнаруживались какие-то новые души, они ставили

требованья, поднимали шум, и я четко, как на картине, увидел в

каком самообмане пребывал до сих пор. Придавая значение лишь

тем считанным своим способностям и навыкам, в которых случайно

оказался силен, я нарисовал портрет Гарри и жил жизнью Гарри,

который был всего-навсего очень тонким специалистом по части

поэзии, музыки и философии, а все остальное в своей личности,

весь прочий хаос своих способностей, инстинктов, устремлений

воспринимал как обузу и окрестил Степным волком.

Между тем это освобождение от самообмана, этот распад моей

личности отнюдь не были всего лишь приятным и занятным

приключеньем, а были, напротив, порой остроболезненны, порой

почти нестерпимы. Поистине адски звучал порой граммофон в этом

окруженье, где все было настроено на совсем другие тона. И

подчас, отплясывая уанстепы в каком-нибудь модном ресторане,

среди всех этих элегантных бонвиванов и авантюристов, я казался

себе изменником, предавшим все, что было у меня в жизни святого

и дорогого. Оставь меня Гермина хоть на неделю в одиночестве, я

незамедлительно пустился бы наутек от этих смешных потуг на

бонвиванство. Но Гермина всегда была рядом; хотя я видел ее не

каждый день, она зато неизменно видела меня, направляла,

охраняла, разглядывала -- и все мои яростные мысли о бунте и

бегстве с усмешкой угадывала по моему лицу.

По мере разрушения того, что я прежде называл своей

личностью, я начал понимать, почему я, несмотря на все свое

отчаяние, так ужасно боялся смерти, и стал замечать, что и этот

позорный и гнусный страх смерти был частью моего старого,

мещанского, лживого естества. Этот прежний господин Галлер,

способный сочинитель, знаток Моцарта и Гете, автор

занимательных рассуждений о метафизике искусства, о гении и

трагизме, о человечности, печальный затворник своей

переполненной книгами кельи, был подвергнут последовательной

самокритике и ее не выдержал. Этот способный и интересный

господин Галлер ратовал, правда, за разум и человечность и

протестовал против жестокости войны, однако во время войны он

не дал поставить себя к стенке и расстрелять, что было бы

логическим выводом из его мыслей, а нашел какой-то способ

существования, весьма, разумеется, пристойный и благородный, но

какой-то все-таки компромисс. Он был, далее, противником власти

и эксплуатации, однако в банке у него лежало множество акций

промышленных предприятий, и проценты с этих акций он без

зазрения совести проедал. И так было во всем. Ловко строя из

себя презирающего мир идеалиста, грустного отшельника и

негодующего пророка, Гарри Галлер был, в сущности, буржуа,

находил жизнь, которую вела Гермина, предосудительной,

сокрушался о ночах, растраченных в ресторанах, о просаженных

там талерах, испытывал угрызения совести и отнюдь не рвался к

своему освобожденью и совершенству, а наоборот, всячески рвался

назад, в те удобные времена, когда его духовное баловство еще

доставляло ему удовольствие и приносило славу. Точно так же

вздыхали об идеальных довоенных временах презираемые и

высмеиваемые им читатели газет, потому что это было удобнее,

чем извлечь какой-то урок из выстраданного. Тьфу, пропасть, он

вызывал тошноту, этот Гарри Галлер! И все-таки я цеплялся за

него или за его уже спадавшую маску, за его кокетство с

духовностью, за его мещанский страх перед всем беспорядочным и

случайным (к чему принадлежала и смерть) и

язвительно-завистливо сравнивал возникающего нового Гарри,

этого несколько робкого и смешного дилетанта танцзалов, с тем

прежним, лживо-идеальным образом Гарри, в котором он, новый

Гарри уже успел обнаружить все неприятные черты, так

возмутившие его тогда, у профессора, в портрете Гете. Он сам,

прежний Гарри, был точно таким же по-мещански идеализированным

Гете, этаким героем с чересчур благородным взором, светилом,

которое сверкает величием, умом и человечностью, как

бриллиантином, и чуть ли не растрогано благородством своей

души! Сильно, однако, пообветшал, черт возьми, этот прелестный

образ, в очень уж развенчанном виде представал ныне идеальный

господин Гарри! Он походил на сановника, ограбленного

разбойниками, который остался в драных штанах и поступил бы

умней, если бы теперь вошел в роль оборванца, но вместо этого

носит свои лохмотья с такой миной, словно на них все еще висят

ордена, и плаксиво притязает на утраченную сановность.

Я то и дело встречался с музыкантом Пабло, и мое мненье о

нем следовало пересмотреть хотя бы уж потому, что Гермина очень

любила его и всячески искала его общества. Пабло запомнился мне

смазливым ничтожеством, немного тщеславным красавчиком, веселым

и бездумным ребенком, который с радостью дудит в свою дудку и

которого легко подкупить похвалой или шоколадкой. Но Пабло не

спрашивал моего мненья, оно было ему так же безразлично, как

мои музыкальные теории. Он слушал меня вежливо и любезно, с

неизменной улыбкой, однако настоящего ответа никогда не давал.

Тем не менее казалось, что я все-таки вызвал у него интерес, он

явно старался понравиться мне и показать мне свою симпатию.

Когда я как-то во время одного из этих бесплодных разговоров

стал от раздраженья чуть ли не груб, он смущенно и грустно

посмотрел мне в лицо, взял мою левую руку, погладил ее и подал

мне золоченую табакерку с каким-то нюхательным порошком: это,

мол, поможет. Я вопрошающе взглянул на Гермину, она

утвердительно кивнула головой, и я угостился понюшкой. Вскоре я

в самом деле стал свежей и бодрей -- в порошке, вероятно, была

примесь кокаина. Гермина сказала мне, что у Пабло много таких

снадобий, он достает их какими-то тайными путями, иногда

снабжает ими друзей и хорошо знает смеси и дозировки всех этих

средств -- обезболивающих, снотворных, вызывающих прекрасные

сновиденья, веселящих, любовных.

Однажды я встретил его в городе, на набережной, и он сразу

присоединился ко мне. На сей раз мне наконец удалось вызвать

его на разговор.

-- Господин Пабло, -- сказал я ему, когда он стал играть

тонкой черно-серебристой тросточкой, -- вы друг Гермины, вот

причина, по какой я вами интересуюсь. Но вы, скажу вам, не

очень-то облегчаете мне беседу. Я много раз пытался поговорить

с вами о музыке -- мне было бы интересно услышать ваше мнение,

ваши возражения, ваши суждения. Но вы не удостаивали меня даже

самым скупым ответом.

Он самым приветливым образом засмеялся и на сей раз не

оставил меня без ответа, а невозмутимо сказал:

-- Видите ли, по-моему, вовсе не стоит говорить о музыке.

Я никогда не говорю о музыке. Да и что мог бы я вам ответить на

ваши очень умные и верные слова? Ведь вы же были совершенно

правы во всем, что вы говорили. Но, видите ли, я музыкант, а не

ученый, и я не думаю, что в музыке правота чего-то стоит. Ведь

в музыке важно не то, что ты прав, что у тебя есть вкус, и

образование, и все такое прочее.

-- Ну да. Но что же важно?

-- Важно играть, господин Галлер, играть как можно лучше,

как можно больше и как можно сильнее! Вот в чем штука, мосье.

Если я держу в голове все произведения Баха и Гайдна и могу

сказать о них самые умные вещи, то от этого нет еще никому

никакой пользы. А если я возьму свою трубу и сыграю модное

шимми, то это шимми, хорошее ли, плохое ли, все равно доставит

людям радость, ударит им в ноги и в кровь. Только это и важно.

Взгляните как-нибудь на балу на лица в тот момент, когда после

долгого перерыва опять раздается музыка, -- как тут сверкают

глаза, вздрагивают ноги, начинают смеяться лица! Вот для чего и

играешь.

-- Отлично, господин Пабло. Но, кроме чувственной, есть

еще и духовная музыка. Кроме той музыки, которую играют в

данный момент, есть еще и бессмертная музыка, которая

продолжает жить, даже если ее и не играют в данный момент.

Можно лежать в одиночестве у себя в постели и мысленно

повторять какую-нибудь мелодию из "Волшебной флейты" или из

"Страстей по Матфею"56, и тогда музыка состоится без всякого

прикосновенья к флейте или скрипке.

-- Конечно, господин Галлер. И "Томление", и "Валенсию"

тоже каждую ночь молча воспроизводит множество одиноких

мечтателей. Самая бедная машинисточка вспоминает у себя в

конторе последний уанстеп и отстукивает на своих клавишах его

такт. Вы правы, пускай у всех этих одиноких людей будет своя

немая музыка, "Томление" ли, "Волшебная флейта" или

"Валенсия"57! Но откуда же берут эти люди свою одинокую, немую

музыку? Они получают ее у нас, у музыкантов, сначала ее нужно

сыграть и услышать, сначала она должна войти в кровь, а потом

уже можно думать и мечтать о ней дома, в своей каморке.

-- Согласен, -- сказал я холодно. -- И все-таки нельзя

ставить на одну ступень Моцарта и новейший фокстрот. И не одно

и то же -- играть людям божественную и вечную музыку или

дешевые однодневки.

Заметив волнение в моем голосе, Пабло тотчас же состроил

самую милую физиономию, ласково погладил меня по плечу и придал

своему голосу невероятную мягкость.

-- Ах, дорогой мой, насчет ступеней вы, наверно, целиком

правы. Я решительно ничего не имею против того, чтобы вы

ставили и Моцарта, и Гайдна, и "Валенсию" на какие вам угодно

ступени! Мне это совершенно безразлично, определять ступени --

не мое дело, меня об этом не спрашивают. Моцарта, возможно,

будут играть и через сто лет, а "Валенсию" не будут -- это, я

думаю, мы можем спокойно предоставить Господу Богу, Он

справедлив и ведает сроками, которые суждено прожить нам всем,

а также каждому вальсу и каждому фокстроту, Он наверняка

поступит правильно. Мы же, музыканты, должны делать свое дело,

выполнять свои обязанности и задачи: мы должны играть то, чего

как раз в данный момент хочется людям, и играть мы это должны

как только можно лучше, красивей и энергичней.

Я, вздохнув, сдался. Этого человека нельзя было пронять.

В иные мгновенья старое и новое, боль и веселье, страх и

радость поразительно смешивались. Я был то на небесах, то в

аду, чаще и тут и там одновременно. Старый Гарри и новый жили

то в жестком разладе, то в мире друг с другом. Иногда казалось,

что старый Гарри совсем уж мертв, что он умер и похоронен, и

вдруг он опять оказывался тут как тут, повелевал, тиранил, брал

безапелляционный тон, а новый, маленький, молодой Гарри

конфузился, молчал и позволял припирать себя к стенке. В другие

часы молодой Гарри хватал старого за горло лихой хваткой, и

тогда стон стоял, шла борьба не на жизнь, а на смерть,

неотвязно возвращались мысли о бритве.

Часто, однако, боль и счастье захлестывали меня единой

волной. Так было в тот миг, когда я, через несколько дней после

моего танцевального дебюта, вошел вечером к себе в спальню и, к

несказанному своему удивленью, изумленью, ужасу и восторгу,

застал у себя в постели красавицу Марию.

Из всех сюрпризов, какие мне до сих пор преподносила

Гермина, это был самый разительный. Ведь в том, что прислала

мне эту райскую птицу она, я ни секунды не сомневался. Тот

вечер я в виде исключенья провел не с Герминой, я слушал в

кафедральном соборе хорошее исполнение старинной церковной

музыки -- это была славная и грустная экскурсия в мою прежнюю

жизнь, на нивы моей молодости, в пределы идеального Гарри. В

высоком готическом зале церкви, прекрасные сетчатые своды

которой, призрачно ожив, колыхались в игре немногочисленных

огней, я слушал пьесы Букстехуде, Пахельбеля58, Баха, Гайдна, я

бродил по своим любимым старым дорогам, я вновь слышал

великолепный голос одной вокалистки, певшей Баха, с которой

когда-то дружил и пережил множество необыкновенных концертов.

Голоса старинной музыки, ее бесконечная достойность и святость

вызвали в моей памяти все взлеты, экстазы и восторги молодости,

грустно и задумчиво сидел я на высоком клиросе, гостя в этом

благородном, блаженном мире, который когда-то был моей родиной.

При звуках одного гайдновского дуэта у меня вдруг полились

слезы, я не стал дожидаться окончания концерта, отказался от

встречи с певицей (о, сколько лучезарных вечеров проводил я

когда-то с артистами после таких концертов!), тихонько

выскользнул из собора и устало зашагал по ночным улочкам, где

повсюду за окнами ресторанов джаз-оркестры играли мелодию моей

теперешней жизни. О, какая получилась из моей жизни мрачная

путаница!

Долго думал я, бродя в ту ночь, и о моем особенном

отношении к музыке59 и снова усмотрел в этом столь же

трогательном, сколь и злосчастном отношении к ней судьбу

Дата добавления: 2015-06-25