Дипломна робота 2 страница

удовлетворяться, чего ни при каких обстоятельствах не следует обожествлять

и почитать, ибо она являет собой случайное, то есть отброс жизни. Ее, эту

скудную, неизменно разочаровывающую и безрадостную действительность, нельзя

изменить никаким иным способом, кроме как отрицая ее и показывая ей, что мы

сильнее, чем она.

В моих книгах зачастую не обнаруживается общепринятого респекта перед

действительностью, а когда я занимаюсь живописью, у деревьев есть лица,

домики смеются, или пляшут, или плачут, но вот какое дерево - груша, а

какое - каштан, не часто удается распознать. Этот упрек я принимаю. Должен

сознаться, что и собственная моя жизнь весьма часто предстает предо мною

точь-в-точь как сказка, по временам я вижу и ощущаю внешний мир в таком

согласии, в таком созвучии с моей душой, которое могу назвать только

магическим.

Иногда мне все еще случалось не удержаться от дурачеств, например я сделал

некое безобидное замечание об известном поэте Шиллере, за которое все

южногерманские клубы игроков в кегли незамедлительно объявили меня

осквернителем отечественных святынь. Однако теперь мне удается уже в

течение многолетнего срока не делать никаких высказываний, от которых

святыни оказываются осквернены и люди краснеют от бешенства. Я усматриваю в

этом прогресс.

Поскольку, согласно вышесказанному, так называемая действительность не

имеет для меня особенно большого значения, поскольку прошедшее часто

предстает передо мной живым, словно настоящее, а настоящее отходит в

бесконечную даль, постольку я равным образом не могу отделить будущего от

прошедшего так отчетливо, как это обычно делается. Очень важной частью

существа моего я живу в будущем, а потому не имею надобности кончать мое

жизнеописание сегодняшним днем, но волен преспокойно позволить ему

продолжаться далее.

Я хочу вкратце рассказать, как жизнь моя завершает свое круговращение.

Вплоть до 1930 года я еще написал несколько книг, чтобы затем навсегда

отвернуться от этого ремесла. Вопрос, должен ли я быть причислен к поэтам в

истинном значении этого слова, составил для двух молодых трудолюбцев тему

их диссертаций, однако остался нерешенным. А именно: тщательный анализ

новейшей литературы заставил констатировать, что субстанция, делающая поэта

поэтом, появляется ныне только в чрезвычайно разбавленном виде, так что

различие между поэтом и литератором уже не может быть уловлено. Из этой

объективной констатации оба соискателя ученой степени сделали

противоположные выводы. Один из них, более симпатичный молодой человек,

держался мнения, что столь комически разбавленная поэзия вовсе перестает

быть поэзией и, коль скоро просто литература не имеет права на жизнь,

остается предоставить то, что сегодня называется творчеством, его тихой

кончине. Однако другой был безоговорочным почитателем поэзии, даже в ее

разбавленном состоянии, а потому полагал, что лучше из осторожности

признать сотню поддельных поэтов, чем нанести обиду хоть одному, в ком,

может статься, все еще есть хоть капля подлинно парнасской крови.

Занят я был предположительно живописью и китайскими магическими

упражнениями, однако год от года все более и более обращался к области

музыки. Честолюбие моих поздних лет сосредоточилось на том, чтобы написать

оперу особого рода, где человеческая жизнь в качестве так называемой

действительности не слишком принималась бы всерьез и даже служила предметом

осмеяния, но в то же время сияла бы, как подобие, как текучее одеяние

божества. Магическое восприятие жизни всегда было для меня близким, я

никогда не был "современным человеком" и неизменно почитал "Золотой горшок"

Гофмана или даже "Генриха фон Офтердингена" за учебники более полезные,

нежели все на свете изложения мировой и естественной истории (вернее же

сказать, я и в последних, поскольку читал их, всегда усматривал

восхитительные баснословия). Теперь же для меня начался тот жизненный

период, когда больше не имеет смысла и далее строить и дифференцировать

свою готовую и сверх нужды дифференцированную личность, когда вместо этого

является новая задача - дать пресловутому "я" снова раствориться в мировом

целом и пред лицом бренности включить себя в вечный и вневременной

распорядок.

Выразить эти мысли или настроения казалось мне возможным при посредстве

сказки, причем высшую форму сказки я усматривал в опере - потому, надо

полагать, что магии слова в пределах нашего оскверненного и умирающего

языка я уже не доверял, между тем как музыка все еще представлялась мне

живым древом, на ветвях которого и сегодня могут произрастать райские

плоды. Мне хотелось осуществить в моей опере то, чего никак не удавалось

сделать в моих литературных сочинениях: дать человеческой жизни смысл,

высокий и упоительный. Мне хотелось восхвалить невинность и неисчерпаемость

природы и представить ее путь до того места, где она оказывается принуждена

неизбежным страданием обратиться к духу, этой своей далекой

противоположности, и это кружение жизни между обоими полюсами - природой и

духом - должно было предстать веселым, играющим и совершенным, как

раскияутая радуга.

- К сожалению, однако, завершить эту оперу мне так и не выло дано. С ней

дело шло точно так, как прежде с писательством. Я принужден был отказаться

от писательства, когда усмотрел, что все, что мне хотелось сказать, уже

было сказано в "Золотом горшке" и в "Генрихе фон Офтердингене" в тысячу раз

чище, чем смог бы я. То же самое случилось и с моей оперой. Стоило мне

окончить многолетние приготовления и набросать текст в нескольких

вариантах, после чего еще раз Вопытаться возможно отчетливее уяснить себе

суть и смысл этой работы, как я внезапно понял, что стремился с моей оперой

не к чему иному, как к тому, что давно уже наилучшим образом осуществлено в

"Волшебной флейте".

С тех пор я бросил означенные труды и теперь уже всецело посвятил себя

практической магии. Пусть моя мечта о творчестве оказалась бредом, пусть я

не могу создать ни "Золотого горшка", ни "Волшебной флейты", что ж, я

все-таки родился волшебником. Я достаточно продвинулся по восточному пути

Лао-цзы и "И цзина", чтобы ясно распознать случайный, а потому податливый

характер так называемой действительности. Теперь, стало быть, я

приспосабливал эту действительность средствами магии к моему норову, и я

должен сознаться, что получил от этого немало удовольствия. Мне приходится,

однако, сделать еще одно признание: я не всегда ограничивал себя пределами

того сладостного сада, который зовется белой магией, нет, живой огонек

время от времени манил меня и на черную ее сторону.

В возрасте старше семидесяти лет, когда два университета только что

удостоили меня почетной докторской степени, я был привлечен к суду за

совращение некоей молодой девицы при помощи колдовства. В тюрьме я испросил

разрешения заниматься живописью. Оно было мне предоставлено. Друзья

принесли мне краски и мольберт, и я написал на стене моей камеры маленький

пейзаж. Еще раз, стало быть, вернулся я к искусству, и все разочарования,

которые я уже испытал на пути художника, нимало не могли помешать мне еще

раз испить этот прекраснейший из кубков, еще раз, словно играющее дитя,

выстроить перед собой малый и милый мир игры, насыщая этим свое сердце, еще

раз отбросить прочь всяческую мудрость и отвлеченность, чтобы отыскивать

первозданное веселье зачатий. Итак, я снова писал, снова смешивал краски и

окунал кисти, еще раз с восторгом искушал это неисчерпаемое волшебство -

звонкое и бодрое звучание киновари, полновесное и чистое звучание желтой

краски, глубокое и умиляющее пение синей и всю музыку их смешений, вплоть

до самого далекого и бледного пепельного цвета. Блаженно и ребячливо играл

я в сотворение мира и таким образом написал, как сказано, пейзаж на стене

камеры. Пейзаж этот содержал почти все, что нравилось мне в жизни, - реки и

горы, море и облака, крестьян, занятых сбором урожая, и еще множество

чудесных вещей, которыми я услаждался. Но в самой середине пейзажа двигался

совсем маленький поезд. Он ехал к горе и уже входил головой в гору, как

червяк в яблоко, паровоз уже въехал в маленький тоннель, из темного и

круглого входа в который клубами вырывался дым.

Никогда еще игра не восхищала меня так, как на этот раз. Я позабыл за этим

возвратом к искусству не только то обстоятельство, что я был под арестом,

под судом и едва ли мог надеяться окончить свою жизнь вне исправительного

заведения, - мало того, я часто забывал упражняться в магии, находя самого

себя достаточно сильным волшебником, когда под моей тонкой кистью возникало

какое-нибудь крохотное деревце, какое-нибудь маленькое светлое облачко.

Между тем так называемая действительность, с которой я на деле окончательно

порвал, прилагала все усилия, чтобы глумиться над моей мечтой и разрушать

ее снова и снова. Почти каждый день меня забирали, препровождали под

стражей в чрезвычайно несимпатичные апартаменты, где посреди множества

бумаг восседали несимпатичные люди, которые допрашивали меня, не желали мне

верить, старались меня ошарашить, обращались со мной то как с трехлетним

ребенком, то как с отпетым преступником. Нет нужды побывать под судом,

чтобы свести знакомство с этим поразительным и поистине инфернальным миром

канцелярий, справок и протоколов. Из всех преисподних, которые человек

странным образом обречен для себя создавать, эта всегда представлялась мне

наиболее зловещей. Пожелай только сменить местожительство или вступить в

брак, розымей нужду в визе или паспорте - и ты уже ввержен в эту

преисподнюю, ты принужден проводить безрадостные часы в безвоздушном

пространстве этого бумажного мира, тебя допрашивают и обдают презрением

скучающие и все-таки торопливые унылые люди, твои простейшие и правдивейшие

заверения не встречают ничего, кроме недоверия, с тобой обращаются то как

со школьником, то как с преступником. Что тут говорить, это всякий знает по

собственному опыту. Давно уже я задохнулся бы и окоченел в этом бумажном

аду, если бы мои краски не дарили мне снова и снова утешения и

удовольствия, если бы моя картина, мой чудесный маленький пейзаж не

возвращал мне воздух и жизнь.

Перед этим пейзажем стоял я однажды в моем узилище, как вдруг снова

прибежали тюремщики со своими докучными понуканиями и вознамерились

оторвать меня от моей блаженной работы. Тогда я ощутил усталость и нечто

вроде омерзения от всей этой маеты и вообще от этой грубой и бессмысленной

действительности. Мне показалось, что теперь самое время положить мукам

конец. Если мне не дано без помехи играть в мои невинные художнические игры

- что же, мне оставалось припомнить занятия более существенные, которым я

посвятил не один год моей жизни. Без магии не было сил выносить этот мир.

Я вспомнил китайский рецепт, постоял минуту, задержав дыхание, и отрешился

от безумия действительности. Затем я обратил к тюремщикам учтивую просьбу,

не будут ли они так дюбезны подождать еще мгновение, потому что мне надо

войти в поезд на моей картине и привести там кое-что в порядок. Они

засмеялись, как обычно, ибо считали меня душевнобольным. Тогда я уменьшил

мои размеры и вошел внутрь моей картины, поднялся в маленький вагон и

въехал вместе с маленьким вагоном в черный маленький тоннель. Некоторое

время еще можно было видеть, как из круглого отверстия клубами выходил дым,

затем дым отлетел и улетучился, вместе с ним - вся картина, а вместе с ней

- и я.

Тюремщики застыли в чрезвычайном замешательстве.

1925.

ДЕТСТВО ВОЛШЕБНИКА

Снова и снова схожу я

В твои глубины, о память ушедших дней,

В глубины, где нахожу я

Смутную жизнь давно отлетевших теней.

Та жизнь меня окликает

Голосом зова, и я покорен ему,

Окликает меня, увлекает,

И я должен никнуть, никнуть во тьму...

Не только одни родители вместе с учителями воспитывали меня, в этом

участвовали также иные, более высокие, более сокровенные, более

таинственные силы, в числе которых был, между прочим, бог Пан, стоявший за

стеклом в шкафу моего дедушки, приняв обличие маленького танцующего

индийского божка. К этому божеству присоединились другие, и они приняли на

себя попечение о моих детских годах; еще задолго до того, как я выучился

читать и писать, они до такой степени переполнили мое существо

первозданными образами и мыслями страны Востока, что позднее я переживал

каждую встречу с индийскими и китайскими мудрецами, как свидание со

знакомцами, возврат в родной дом. И все же я - европеец, да еще рожденный

под деятельным знаком Стрельца, я всю жизнь исправно практиковал западные

добродетели - нетерпеливость, вожделение, неуемное любопытство.

По счастью, как это бывает с большинством детей, я выучился самым ценным,

необходимым для жизни знаниям еще до начала школьных лет, беря уроки у

яблоневых деревьев, у дождя и солнца, реки и лесов, у пчел и жуков, у бога

Пана, у танцующего божка в сокровищнице моего дедушки. Я кое-что смыслил в

том, как устроен мир, я без робости водил дружбу с животными и со звездами,

не был дураком ни в плодовом саду, ни на рыбалке, и к тому же умел

распевать немалое количество песен. Кроме того, я умел ворожить - чему

позднее, к несчастью, разучился и должен был осваивать это искусство заново

уже в немолодые годы, - да и вообще владел всей сказочной мудростью

детства.

Позднее, как сказано, к этому присовокупились школьные предметы, которые

давались мне легко и были скорее забавой. Школа очень умно занималась не

теми серьезными навыками, которые необходимы для жизни, но преимущественно

симпатичными играми ума, доставлявшими мне немало удовольствия, и знаниями,

немногие из которых верно остались со мною на всю жизнь: так, я и сегодня

помню множество красивых и остроумных латинских словечек, стихов и

афоризмов, а также численность населения многих городов во всех частях

света - разумеется, не на сегодняшний день, а по данным восьмидесятых годов

прошлого столетия.

До тринадцати лет я ни разу не задумался всерьез над вопросом, что,

собственно, из меня выйдет и какой профессии я желал бы учиться. Как любой

мальчишка, я любил и находил завидными многие профессии: хорошо быть

охотником, извозчиком, плотогоном, канатоходцем, арктическим

путешественником. Но милее всего другого представлялось мне занятие

волшебника. Глубочайшее, сокровеннейшее устремление моих инстинктов

побуждало меня не довольствоваться тем, что называют "действительностью" и

что временами казалось мне глупой выдумкой взрослых; я рано привык то с

испугом, то с насмешкой отклонять эту действительность, и во мне горело

желание околдовать ее, преобразить, вывести за ее собственные пределы. В

детские годы это стремление к магии направлялось на внешние, детские цели:

мне хотелось заставить яблони плодоносить зимою, наполнить мой кошелек

золотом и серебром, я грезил о том, чтобы обессилить моих врагов колдовским

заклятием, после устыдить их своим великодушием и получить общее признание,

как победитель и владыка; я мечтал находить клады, воскрешать мертвых,

делать себя невидимым. Это последнее, то есть искусство быть невидимкой,

было для меня особенно важно и особенно желанно. И к нему, как ко всем

волшебным силам, изначальный порыв вел меня на протяжении всей моей жизни,

через метаморфозы, которые я сам не всегда мог сразу опознать. Став

взрослым человеком и занявшись профессией литератора, я неоднократно

повторял попытку спрятаться за моими произведениями, нырнуть, утаиться за

многозначительным измышленным именем; попытки эти, как ни странно, то и

дело навлекали на меня раздражение моих коллег и давали повод для всякого

рода кривотолков. Когда я оглядываюсь на прожитую жизнь, я вижу, что вся

она прошла под знаком этой тоски по волшебству; то, как менялись для меня

со временем волшебные цели, как я постепенно уходил от внешнего мира и

входил в себя самого, как мне расхотелось преображать предметы и захотелось

преобразить себя, как я научился заменять глупую невидимость обладателя

щапки-невидимки незримостью мудреца, познающего все и остающегося

непознанным, - все это и составляет, по правде говоря, суть моей биографии.

Я был живым и счастливым мальчиком, я играл с прекрасным многоцветным миром

и повсюду чувствовал себя дома - среди животных и растений ничуть не

меньше, чем в девственном лесу моих собственных фантазий и снов, я

радовался моим силам и способностям, мои жгучие желания покуда скорее

осчастливливали меня, чем мучали. Кое-какие приемы волшебства я практиковал

тогда, сам того не ведая, куда совершеннее, чем мне это удавалось позднее.

Легко было мне снискать любовь, легко добиться влияния на других, легко

найти себя в роли предводителя, или ублажаемого, или носителя тайны.

Младшие товарищи и родственники годами свято верили в мою магическую силу,

в мою власть над демонами, в мои права на сокровенные клады и короны. Долго

жил я в Земном Раю, хотя мои родители рано ознакомили меня со Змием, Долго

длилось мое детское сновидение, мир принадлежал мне, все было реально, все

было расположено вокруг меня в порядке для прекрасной игры. А когда во мне

пробуждалось недовольство, пробуждалось томление, когда на мой радостный

мир падала мгновенная тень, мне по большей части ничего не стоило уйти в

иной, более свободный, беспрепятственный мир моих фантазий, чтобы по

возвращении найти внешний мир снова приветливым и достойным любви. Долго

жил я в Земном Раю.

В садике моего отца была решетчатая переборка, там я поселил кролика и

ручного ворона. Там я провел неисчислимые часы, долгие, как мировые эры, в

тепле и блаженстве обладания, кролики пахли жизнью, пахли травой и молоком,

кровью и зачатием; а в черном, жестком глазу ворона горел светильник

вечности. Там же, при свете свечных огарков, возле теплых и сонных

животных, один, или с товарищами, я проводил и другие бесконечные вечера,

строя всевозможные планы: как я найду несчетные клады, как я добуду корень

мандрагоры, как совершу победоносные рыцарские странствия по жаждущему

избавления миру, буду судить разбойников, спасать несчастных, освобождать

плененных, сжигать до основания разбойничьи замки, распинать предателей,

прощать мятежных вассалов, добиваться руки королевской дочери, понимать

язык зверей.

В большой библиотеке моего деда была огромная, тяжелая книга, которую я

часто перелистывал и читал. В этой неисчерпаемой книге имелись старые,

диковинные картинки - иногда страницы сразу раскрывались так, что картинки

эти светло и гостеприимно как бы встречали меня сами, иногда я подолгу

искал их и не мог найти, они куда-то пропадали, словно поддавшись чарам,

словно никогда не существовали. Еще в этой книге была одна история,

несказанно прекрасная и невразумительная, которую я читал снова и снова. Но

и ее не всегда удавалось отыскать, для этого требовался благоприятный час,

порой она вовсе пропадала и пряталась, порой словно меняла место

жительства, порой представала при чтении удивительно доброй и почти что

понятной, порой темнела и закрывалась, словно дверь на нашем чердаке, за

которой в сумерках порой можно было слышать духов, как они хихикают или

стонут. Во всем была действительность, во всем было волшебство, одно

благополучно уживалось с другим, то и другое принадлежало мне.

И танцующий божок из Индии, стоявший за стеклом в обильном сокровищами

дедовском шкафу, не был всегда один и тот же. Он являл собой то один, то

другой образ, танцевал то так, то совсем по-иному. Порой это был именно

божок, странная и немного забавная фигурка, какие выделывают и каким

поклоняются в чуждых, непонятных странах, у чуждых и непонятных народов.

Порой это была волшебная вещь, полная значения и несказанно жуткая,

требующая жертв, коварная, строгая, опасная, насмешливая, и мне казалось,

что он нарочно подстрекает меня посмеяться над ним, чтобы потом совершить

надо мной свою месть. Он мог изменять свой взгляд, хотя и был из желтого

металла; иногда он норовил скосить глаза. Порой, наконец, он становился

всецело символом, не был ни безобразен, ни красив, ни зол, ни добр, ни

смешон, ни страшен, но прост, древен и невообразим, как руна, как пятно мха

на скале, как рисунок на речном камушке, и за его формой, за его образом и

обличьем обитал Бог, таилось Бесконечное, - а его в те годы, в бытность

мальчиком, я знал и почитал без всяких имен ничуть не меньше нежели

впоследствии, когда я стал именовать его Шивой или Вишну, Богом, Жизнью,

Брахманом, Атманом, Дао или Вечной Матерью. Оно было отец и мать,

женственно и мужественно, солнце и луна.

Как поблизости от божка, за стеклом того же шкафа, так и в других

дедушкиных шкафах стояли, висели, лежали во множестве предметы разного

рода, безделушки, утварь, цепочки из деревянных бусин, нанизанных наподобие

четок, свитки из пальмовых листов с нацарапанными на них знаками древнего

индийского письма, изваяния черепах, вырезанные из камня жировика,

маленькие божки из дерева, из стекла, из кварца, из глины, украшенные

вышивками шелковые и льняные покрывала, латунные кубки и чаши, - все это

пришло из Индии, или с райского острова Цейлона, где растут древовидные

папоротники, а на берегах стоят пальмы, от кротких сингалезцев с глазами,

как у лани, или из Сиама, или из Бирмы, все это пахло морем, пряностями,

далью, благоухало корицей и сандаловым деревом, все прошло через смуглые

или желтые руки, пропиталось влагой тропических ливней и струй Ганга, было

иссушено тропическим солнцем, овеялось тенью девственных лесов. И все эти

вещи принадлежали дедушке, - а он, преклонный годами, досточтимый, с

широкой белой бородой, всеведущий и всемогущий, могущественнее, чем отец и

мать, находился в обладании совсем иных вещей и сил, у него было кое-что

поважнее, чем индийские божки и безделушки, чем все это вырезанное,

расписанное, освященное таинственными заклятиями, чем чаша из кокосового

ореха и ларец из сандалового дерева, чем зала и библиотека; он был к тому

же тайновед, посвященный, мудрец. Он понимал все языки человеческие, свыше

тридцати, а возможно - и наречия богов, а заодно звезд, он мог говорить и

писать на пали и санскрите, он мог петь дравидийские, бенгальские,

сингалезские песни, песни на языке хинди, он знал молитвенные приемы

мусульман и буддистов, хотя сам был христианином и веровал в триединого

Бога, он целыми десятилетиями живал в жарких, опасных странах Азии, ездил в

лодках и в запряженных быками повозках, ездил на лошадях и мулах, и никто

не знал лучше него, что наш город и наш край - только очень маленькая часть

земли, что тысячи миллионов людей имеют другую веру, другие нравы, языки,

цвета кожи, других богов, другие добродетели и пороки. Я любил, почитал и

боялся его, ожидал от него всего, полагал, что для него все возможно,

непрерывно учился у него и у его переодетого бога Пана в личине божка. Этот

человек, отец моей матери, скрывался в лесу противоречий, как его лицо

скрывалось в белом лесу его бороды, из его глаз струилась то мировая

скорбь, то веселая мудрость, то одинокое знание, то божественное лукавство,

люди из многих стран знали, чтили и навещали его, говорили с ним

по-английски, по-французски, на хинди, по-итальянски, по-малайски, а после

долгих разговоров бесследно исчезали сызнова, - быть может, его друзья,

быть может, его посланцы, быть может, его служители, получившие от него

поручение. Я знал, что от него, непостижимого, вела свое начало

сокровенная, древняя тайна, атмосфера которой окружала мою мать; она и сама

долго жила в Индии, говорила и пела на языках малаялам и каннада,

обменивалась со своим старым отцом словами и речениями, звучавшими как

магическая глоссолалия. И у нее, как у него, появлялась порой улыбка ухода

в себя, сокровенная улыбка мудрости.

Другим был мой отец. Он был сам по себе. Он не принадлежал ни миру божка и

дедушки, ни городской обыденщине, он стоял в стороне, одиноко, страдалец и

искатель, добрый и многоученый, без всякой фальши, ревностный в служении

истине, но совсем не знающий ничего о той улыбке, благородный, тонкий, но

понятный, без какой бы то ни было тайны. Его доброта и его ум были всегда с

ним, но он никогда не исчезал в волшебных облаках дедушкиной стихии, лицо

его никогда не скрывалось за теми излучениями младенческого и

божественного, игра которых выглядит порой как печаль, порой как тонкая

усмешка, порой как безмолвно погруженная в себя личина богов. Отец мой не

говорил с матерью на языках Индии; говорил он либо по-английски, либо на

чистом, ясном, красивом немецком языке с легкой остзейской окраской. Этот

язык и был тем, что меня в нем привлекало, покоряло, воспитывало, я

временами подражал отцу восхищенно и рьяно, чересчур рьяно, хотя знал, что

мои корни глубже погружены в материнскую почву, в темноглазое, в

таинственное. Моя мать была полна музыкой, мой отец - нет, и петь он не

умел.

Рядом со мной подрастали сестры и двое старших братьев, уже большие

мальчики, предмет зависти и почитания. Вокруг нас лежал маленький городок,

старый, сгорбленный, вокруг него возвышались строго и немного сумрачно

поросшие лесом горы, а в середине текла прекрасная река, дававшая извивы,

словно колебавшаяся, куда ей течь, и все это я любил и называл родиной; и в

лесу, и в реке я досконально знал почву и растения, камни и ямы, птиц,

белок, лисиц и рыб. Все это принадлежало мне, было моим, было родиной - но

помимо этого существовали застекленный шкаф и библиотека, добрая насмешка

на всезнающем лице дедушки, теплый и темный взгляд матери, черепахи и

божки, индийские речения и песни, все это напоминало о более широком мире,

о более просторной родине, о более древнем происхождении, о более

всеобъемлющей связи вещей. И наверху, на своем высоком домике из проволоки

восседал наш красноперый попугай, старый и умный, с ученой миной и острым

клювом, пел и говорил, и он тоже явился из неведомого далека, голосом

флейты он заклинал языки джунглей, а его запах был запах экватора. Многие

миры, многие части земли протягивали лучи, простирали руки, а местом их

встречи, их пересечения служил наш дом. И дом этот был большим и старым, со

многими, отчасти пустовавшими комнатами, с погребами, с большими, гулкими

коридорами, пахнувшими камнем и прохладой, и с бесконечными чердаками,

полными дерева, овощей, сквозняков и темной пустоты. Лучи многих миров

перекрещивались в этом доме. Здесь молились и читали Библию, здесь

занимались индийской филологией, здесь играли много хорошей музыки, знали о

Будде и Лао-цзы, из многих стран приходили гости, неся на своей одежде

дуновение чужбины, у них были диковинные чемоданы из кожи или из лыка,

звучали иноземные языки, здесь кормили бедных, здесь праздновали праздники

- ученость и сказка уживались здесь совсем близко друг от друга. Еще была

бабушка, ее мы немного боялись и почти не знали, потому что она не говорила

по-немецки и читала французскую библию. Многообразной и не всегда понятной

Дата добавления: 2015-06-25