КАТЕГОРИИ: Архитектура-(3434)Астрономия-(809)Биология-(7483)Биотехнологии-(1457)Военное дело-(14632)Высокие технологии-(1363)География-(913)Геология-(1438)Государство-(451)Демография-(1065)Дом-(47672)Журналистика и СМИ-(912)Изобретательство-(14524)Иностранные языки-(4268)Информатика-(17799)Искусство-(1338)История-(13644)Компьютеры-(11121)Косметика-(55)Кулинария-(373)Культура-(8427)Лингвистика-(374)Литература-(1642)Маркетинг-(23702)Математика-(16968)Машиностроение-(1700)Медицина-(12668)Менеджмент-(24684)Механика-(15423)Науковедение-(506)Образование-(11852)Охрана труда-(3308)Педагогика-(5571)Полиграфия-(1312)Политика-(7869)Право-(5454)Приборостроение-(1369)Программирование-(2801)Производство-(97182)Промышленность-(8706)Психология-(18388)Религия-(3217)Связь-(10668)Сельское хозяйство-(299)Социология-(6455)Спорт-(42831)Строительство-(4793)Торговля-(5050)Транспорт-(2929)Туризм-(1568)Физика-(3942)Философия-(17015)Финансы-(26596)Химия-(22929)Экология-(12095)Экономика-(9961)Электроника-(8441)Электротехника-(4623)Энергетика-(12629)Юриспруденция-(1492)Ядерная техника-(1748) |
Апреля 1982 года. Миннеаполис
Буду краток, поскольку через три дня вас увижу. Миннеаполис — огромный тихий город. Людей почти не видно. Автомобилей тоже мало. Самое интересное здесь — река Миссисипи. Та самая. Ширина ее в этих краях — метров двести. Короче, на виду у толпы американских славистов я эту реку переплыл. Переплыл Миссисипи. Так и напишу в Ленинград. По-моему, ради одного этого стоило ехать… Знаете, в марте я давал интервью Рою Стиллману. И он спросил: — Чем тебя больше всего поразила Америка? Я ответил: — Тем, что она существует. Тем, что это — реальность. Америка для нас была подобна Карфагену или Трое. И вдруг оказалось, что Бродвей — это реальность. Тиффани — реальность. Небоскреб Утюг — реальность. И Миссисипи — реальность… Как-то иду я по Нижнему Манхэттену. Останавливаюсь возле бара. Называется бар — «У Джонни». Захожу. Беру свой айриш-кофе и располагаюсь у окна. Чувствую, под столом кто-то есть. Наклоняюсь — пьяный босяк. Совершенно пьяный негр в красной рубашке. (Кстати, я такую же рубаху видел на Евтушенко.) И вдруг я чуть не заплакал от счастья. Неужели это я?! Пью айриш-кофе в баре «У Джонни». А под столом валяется чернокожий босяк… Конечно, счастья нет. Покоя тоже нет. К тому же я слабовольный. И так далее. Конечно, все это мишура, серпантин. И бар, и пьяный негр, и айриш-кофе. Но что-то, значит, есть и в серпантине. Сколько раз за последнее десятилетие менялся фасон женских шляп? А серпантин тысячу лет остается серпантином… Допустим, счастья нет. Покоя — нет. И воли — тоже нет. Но есть какие-то приступы бессмысленного восторга. Неужели это я? Живу в отеле «Куртис» с множеством разнообразных увеселений. Есть бар. Есть бассейн. Есть какая-то подозрительная «Гавана-рум». Есть лавка сувениров, где я приобрел купальные трусики для Миссисипи. (На передней части изображена сосиска и два крутых яйца…)
Есть чистые простыни, горячая вода, телевизор, бумага. Есть потрясающий сосед — Эрнст Неизвестный. (Только что он убедительно доказывал Гаррисону Солсбери: «Вертикаль — это Бог. Горизонталь — это Жизнь. В точке пересечения — я, Микеланджело, Шекспир и Кафка…») Есть — вы, которому я шлю это дурацкое письмо. Живу в отеле. Участвую в каком-то непонятном симпозиуме. Денег — около сотни. Рано утром выйду из гостиницы. Будет прохладно и сыро. Меня остановит какой-нибудь голодранец и спросит: — Нет ли спичек? Я отвечу: — Держи. И протяну ему зажигалку. И человеку будет трудно прикурить на ветру. И тогда я добавлю: — В себя, в себя… И вряд ли он будет глазеть мне в след. Потому что эти несколько слов я могу выговорить без акцента. Он скажет: — Прохладный день сегодня. И я отвечу: — Surе. И мы пойдем — каждый своей дорогой. Два абсолютно свободных человека. Участник непонятного симпозиума и голодранец в джемпере, которому позавидовал бы Евтушенко… Ночью мы играли в бинго. И Неизвестный проиграл четыре раза. Значит, он победит в какой-то другой, неведомой игре… Всех обнимаю. Скоро увидимся. Везу небольшой отрывок и конец тюремной повести. Мне его передали через Левина из Техаса. Начало отсутствует. Начиналась она, я помню, так: «На Севере вообще темнеет рано. А в зоне особенно…» Я эту фразу куда-нибудь вставлю. Ну, до встречи…
Как только оборвался рев моторов, высоко над головами зашумели сосны. Заключенные бросили работу, вытащит ложки из-за голенищ, пошли к сараю. Баландер погрузил черпак в густую и темную жижу. Ели молча, затем достали кисеты и прикурили от головни. Дым костра уходил, становился бледным октябрьским небом. Было тихо. Сосны шумели в опустевшем без гула моторов пространстве над лесоповалом,
— Поговорим о чудесах? — сказал бугор Агешин, надвинув рваный зековский треух. — Кончай, — отозвался Белуга, — после твоих разговоров не спится. — Не спится? А ты возьми ЕГО — да об колено! На воле свежий заведешь, куда богаче… Зеки нехотя рассмеялись. Осенний воздух был пропитан запахом солярки. Покачивались деревья в бледном небе. Солнце припадало к шершавым желтоватым баланам. В стороне курили двое. Коротконогий парень в застиранной телогрейке — Ерохин. И бывший прораб, уроженец черниговской области, тощий мужик — Замараев. — Пустой ты человек, Ероха, — говорил Замараев, — пустой и несерьезный. Таким в гробу и в зоосаде место… — Уймись, — сказал Ероха, — попер как на буфет!.. А то ведь у меня не заржавеет. Могу пощекотить… — Испугал… Все треплешь языком, а жизнь проходит… Ерохин рассердился: — Брось мансы раскидывать, чернуха здесь не пролазит… Да и что с тобой говорить? Ты же серый! Ты же позавчера на радиоприемник с вилами кидался… Одно слово — мужик… — У нас в каждой избе — радиоточка, — сказал Замараев. Он мечтательно возвысил глаза и продолжал: — У меня пятистенка была… Сарай под шифером… Коровник рубленый… За окнами — жасмин… Я жил по совести. Придет, бывало, кум на разговенье… — Кум? — забеспокоился Ероха. — Опер, что ли? — Опер… Сам ты — опер. Кум, говорю… Родня… Придет, бывало. Портвейного вина несет бутылку… Кум у меня серьезный человек был, инвалид… — Партийный, что ли? — снова вмешался Ероха. — Беспартийный коммунист, — отчеканил Замараев, — ногу потерял в ежовщину… — Значит, враг народа? — Не враг, а лейтенант ОГПУ. Таких, как мы, шакалов охранял. Ноги лишился. На боевом посту отморозил… Из рядов его выгнали, но пенсию дали… — Зря, — сказал Ероха. Замараев не расслышал. По лицу его бродила счастливая улыбка. Он продолжал: — Да кум мой пошутить любил. Бывало, говорит с порога: «Иди за маленькой!» Я только галоши надену, а кум смеется: «Отставить, у меня есть». И достает бутылку красного. У нас вино продавалось за рубль четыре. А на вкус как за рубль семьдесят две. Разольем, бывало… Благодать, порядок в доме… Я жил по совести…
— По совести… А сел за что? Замараев молча стукнул веточкой по голенищу. — За что, говорю, сел? — не унимался Ероха. — Да за олифу. — Крал, что ли? — Олифу-то? — Ну. — Олифу-то да. — По совести… А потом ее куда? На базар? — Нет, пил заместо лимонада. — Так, — усмехнулся Ероха, — сколько ж ты олифы двинул? — Эх, было время, — сказал Замараев, — было время… Олифы-то? Тонны две. — Сколько ж это денег? Полкуска? — По иску — сорок тыщ. На старые, конечно… — Ого! А если взять на кир перевести? — Пустой ты человек, — рассердился Замараев, — одно у тебя в голове. Ты шел бы в цирк заместо кенгуру. Слыхал про кенгуру? Такая, с гаманцом на брюхе… — Да не прихватывай ты, — сказал Ероха, — не прихватывай. А то как дам по чавке! — Ладно, — остановил его Замараев, — проехали… А сел я за то, что завидно людям с чужих миллионов. С деньгами я кругом начальник. Деньги — сила… — Вот наступит коммунизм, — злобно произнес Ероха, — и останешься ты без денег, хуже грязи. При коммунизме деньги-то отменят… — Навряд ли, — сказал Замараев, — без денег все растащат. Так что не отменят. А будут деньги — мне и коммунизм не страшен. — На что тебе, серому, деньги? Керогаз разжигать? Ты полботинки хоть когда-либо носил? Импортные полботинки? — Хотя бы китайские, — шумел Ероха, изумленно глядя на свои разбитые лагерные прохаря. — Сапоги у меня были яловые, — Замараев, — деверем пошиты. — Как это — деревом? — не понял Ероха. — Дикий ты парень. Русского языка не понимаешь.. Но Ероху уже понесло дальше: — Вот мне бы эти сорок тыщ! Так я бы раскрутился. По-твоему, жизнь — что? Она — калейдоскоп! Уж я давал гастроль на воле. Придешь, бывало, в коктейль-холл. Швыряешь три червонца. Тебе — коньяк, бефстроганов, филе… Опять же музыка играет, всюду девы. Разрешите, как говорится, на тур вальса? В смысле, танго… Она танцует, разодета, блестит, как щука… После везешь ее на хату… В дороге — чего-нибудь из газет, Сергей Есенин, летающие тарелки… Ну, я давал гастроль!.. А если вдруг отказ, то я знал метод, как любую уговорить по-хорошему. Метод простой: «Ложись, — говорю, — сука, а то убью!..» Да, я умел рогами шевелить. Аж девы подо мной кричали!..
— Что без толку кричать? — сказал Замараев. — Эх ты, деревня! А секс? — Чего? — не понял Замараев. — Секс, говорю… — Ты по-людски скажи. — Да любовь же, любовь… По-твоему, любовь — это что? Любовь — это… Любовь — это… калейдоскоп. Типа — сегодня одна, завтра другая… — Любовь, — сказал Замараев, — это чтобы порядок в доме. Чтобы уважение… А с твоими и по деревне не ходи. От людей срамотища. — Да ты всю жизнь на одной кобыле ездил. А у меня в каждом СМУ — законная жена… Конечно, я не говорю… Бывает… Поймаешь что-либо на кончик… — А? — не понял Замараев. — На кончик, говорю… Ну, это… гонорея… — Чего? — Во мужик, гонореи не знает! Да трипак же, трипак! — А-а, — Замараев чуть отодвинулся, — ты вообще как сюда попал? Не за это ли случайно? — На танцах взяли. Намекнул одному шабером под ребра. — С концами, что ли? — Где с концами?! Выжил гад. Он, падла, на суде кричит: «Ерохина прощаю!» А прокурор — в отказ: «Вы-то — да, а общество простить не может…». Сначала я в глухую несознанку шел. Кричу:«Напился, все забыл!..». Ну, а в конце менты подраскололи. Сознался. Кричу: «Стреляй! Чего не стреляешь, козел?! Видел бы Ленин твою штрафную чавку!..». Это я — прокурору. Вот он и дал мне три года ни за что. Про меня в газете статья была. Не веришь? Ей-богу! Называлась — «Плесень». — Оно и видно, — сказал Замараев. — А хочешь, я тайну скажу? — неожиданно выговорил Ерохин. — Хочешь, скажу тайну, от которой позеленеешь. Только — чтобы никому… — Знаю я ваши тайны. Кабур роете под хлеборезку. — Кабур — это что… Ну, хочешь, скажу? Тебе одному, как другу. Вот слушай: я по матери — Эпштейн… — Эпштейн, — недоверчиво прищурился Замараев, — видали мы таких Эпштейнов… Да ты — фоняк, как и не мы… А если ты Эпштейн, зачем сидишь по хулиганке? Зачем не по торговой части шел? — В отца, — коротко пояснил Ероха. — Эпштейн, — повторял Замараев. — Деревня, — слышалось в ответ… Гул сигнального рельса медленно канул в просторном октябрьском небе. Донесся стук пилорамы. За деревьями, громыхая, прошел лесовоз. — Пойду молотить, — сказал Ероха. Он поднялся, стряхнул табачные крошки. Затем, не оглядываясь, двинулся через лес к инструменталке. — Вот так мужик, гонореи не знает, — усмехнулся Ероха. — Пустой человек, несерьезный, — бормотал ему вслед Замараев. «Кого только не прихватывают», — думал Ероха. «Откуда такие берутся?» — вторил ему прораб… Лес наполнился туманом. Залаяла собака на блокпосту. Появился опер Борташевич в узких хромовых сапогах. Заключенные нехотя встали, потушили костер и разошлись. На вышках сменились часовые. Кто-то от скуки включил прожектор.
Дата добавления: 2015-06-25; Просмотров: 309; Нарушение авторских прав?; Мы поможем в написании вашей работы! Нам важно ваше мнение! Был ли полезен опубликованный материал? Да | Нет |