Алан Глинн Области тьмы 2 страница

А теперь я сидел, смотрел в стакан, и думал, что же случилось с Мелиссой. Интересно, как это её неистовство и творческая энергия оказались направлены так… узко. Не то чтобы я был против радостей деторождения, не поймите меня неправильно, но Мелисса была весьма амбициозной женщиной.

Ещё кое-что пришло мне на ум. Взгляд Мелиссы на мир, её осведомлённый, безжалостный интеллект – именно он мне нужен, если я хочу довести до ума книгу для «Керр-энд-Декстер».

Однако нуждаться в чём-то и иметь возможность это получить – две совершенно разные вещи. Теперь настала моя очередь удариться в депрессию.

Потом внезапно, как взрыв, люди за соседним столиком начали ржать. Гогот продолжался секунд тридцать, за которые таинственное сияние в пещере моего желудка померкло, затрещало и угасло. Я подождал ещё, но всё было бесполезно. Я встал, вздохнул и убрал в карман сигареты и зажигалку. И пошёл прочь.

Потом я оглянулся на белую таблеточку в центре стола. Помедлил пару секунд. Повернулся, чтобы уйти, потом снова развернулся, ещё подумал. В конце концов я взял визитку Вернона и сунул в карман. Потом взял таблетку, сунул в рот и проглотил.

Пока я шёл через бар к выходу, а потом по Шестой-авеню, я думал про себя, да, ты-то уж точно не изменился.

Глава 3

Снаружи, на улице, стало заметно холоднее. И заметно темнее, хотя это сияющее третье измерение, ночной город, только начали потихоньку фокусироваться вокруг меня. Опять же, стало оживлённее, типичный ранний вечер на Шестой-авеню, могучий поток машин, жёлтых такси и автобусов из Вест-Виллидж. Народ валил из офисов, все уставшие, раздражённые, спешащие, суматошно бегающие туда-сюда по станциям подземки.

Что я ещё заметил, пока шёл через толпу на Десятую улицу, это как быстро таблетка Вернона – что бы там в ней ни было – накрыла меня.

Что-то ощущать я начал, едва выйдя из бара. Простое смещение в восприятии, лёгкое трепетание, но когда я прошёл пять кварталов до авеню А, оно набрало силу, и я резко сфокусировался на всём происходящем вокруг – ежеминутное изменение освещения, машины, ползущие слева, люди, идущие мне навстречу и пролетающие мимо. Я замечал их одежду, слышал обрывки их разговоров, видел проблески их лиц. Я воспринимал всё, но не в обдолбанном, наркотическом ключе. Всё казалось, скорее, естественным, и через некоторое время – ещё квартала через два-три – я начал чувствовать, будто бегу, напрягаюсь, заставляю себя нагрузиться до восторженно-физического предела. В то же время, однако, я знал, что это ощущение ложно, потому что, если бы я действительно бежал, я бы запыхался, прислонился к стене, пыхтел бы, пытался бы просить людей вызвать «скорую». Бегать? Бля, когда я в последний раз бегал? Мне кажется, за последние лет пятнадцать я и ста метров не пробежал, незачем было, и вот что я сейчас чувствую – голова в порядке, в ушах не звенит, сердце не колотится в рёбра, нет паранойи, не сказать чтобы накат кайфа, я просто себя чувствую бодро и хорошо. Явно не так, как должен после двух виски и трёх-четырёх сигарет, и чизбургера с картошкой фри на обед в местной забегаловке, не говоря уже о прочих нездоровых вариантах, которые я выбирал, вариантах, которые пролетали сейчас назад через всю мою жизнь, как засаленная колода карт.

И вот, минут эдак через восемь, десять, я вдруг чувствую себя здоровым? Вряд ли.

Я действительно быстро реагирую на наркотики – и на повседневные лекарства, включая аспирин там, парацетамол, я знаю сразу, когда в моём организме появляется вещество, и ощущаю его действие по полной программе. Например, если на коробке написано «может вызывать сонливость», это значит, что я тут же провалюсь в эдакую мягкую кому. Даже в колледже мне всегда первому сносили крышу галлюциногены, я первый чувствовал приход, ощущал мелкие, быстрые изменения в цвете и текстуре. Но здесь было что-то другое, какая-то резкая химическая реакция, не похожая ни на что из моего опыта.

Когда я дошёл до лестницы перед домом, я уже серьёзно подозревал, что то, что я проглотил, действует уже на полную катушку.

Я вошёл в здание и пошёл на третий этаж, мимо колясок, велосипедов и картонных коробок. На лестнице я никого не встретил, и не знаю, как бы я отреагировал, если бы мне кто-нибудь попался, но я всё-таки не ощущал в себе желания избегать людей.

Я подошёл к двери моей двухкомнатной квартиры и принялся нащупывать ключи – нащупывать, потому что мысль о том, что надо избегать людей или не надо, и даже о том, что надо выбрать из этих двух вариантов, перепугала меня и заставила почувствовать себя уязвимым. Впервые я подумал, что я понятия не имею, как будет развиваться эта ситуация, а потенциально она может пойти в любом направлении. Потом накатили мысли: гадство, если здесь случится что-нибудь странное, если что-нибудь пойдёт не так, если будет беда, если начнётся кошмар…

Но я оборвал себя и некоторое время стоял без движения, уставившись на латунную пластинку с моим именем на двери. Я пытался оценить свою реакцию, проградуировать её, и быстро решил, что это не наркотик такой, это я. Я просто запаниковал. Как идиот.

Я глубоко вдохнул, сунул ключ в замок и открыл дверь. Включил свет и пару секунд разглядывал уютное, знакомое, несколько тесное жилище, где я провёл больше шести лет. Но за эти несколько секунд что-то в моём восприятии комнаты изменилось, потому что вдруг она стала незнакомой, слишком тесной, даже чужой, и явно не местом, способствующем работе.

Я шагнул внутрь и закрыл за собой дверь.

Потом, едва сняв куртку и надев её на стул, я обнаружил, что беру книги с полки над музыкальным центром – с полки, где их быть не должно – и ставлю их на другую полку, где им и положено стоять. Потом я снова окинул комнату взглядом, почувствовал себя нервным, нетерпеливым, неудовлетворённым чем-то – хотя чем, я не знал. Скоро я понял, что притягивает мой взгляд. Это оказалась коллекция дисков с классикой и джазом, разбросанная по всей квартире, некоторые без коробок, и, конечно, в полном беспорядке.

Я разложил их по алфавиту.

За один присест, единым рывком. Я собрал все диски на полу в центре комнаты, сложил их двумя кучами, каждую из них поделил по категориям, например, свинг, бибоп, фьюжн, барокко, опера и так далее. Потом каждую категорию разложил в алфавитном порядке. Герман, Сметана, Хоукинс, Хэмптон, Шуберт, Шуман, Потом я понял, что их некуда сложить, в квартире нет такого места, куда влезет четыре сотни дисков, так что я занялся перестановкой мебели.

Стол я передвинул на другой конец комнаты, от чего появилось новое место для коробок с бумагами, прежде стоявших на полках. На освободившееся пространство я поставил диски. Потом переставил разные предметы, стоящие где попало: столик, на котором я обедаю, комод, телик с видаком. Потом я поснимал с полок все книги, повыкидывал штук сто пятьдесят: дешёвенькие детективчики, ужастики и научную фантастику, которые никогда не буду перечитывать. Сложил их в два чёрных пакета, вынутых из серванта в коридоре. Потом взял новый пакет и начал перекапывать бумаги на столе и в ящиках. Беспощадно выкидывал всё, что хранить незачем, всякую фигню, которую несчастный наследник после моей смерти тут же немедленно отправил бы в помойку, ибо зачем могут понадобиться… да, зачем могут понадобиться старые любовные письма, чеки, счета за газ и электричество, пожелтевшие распечатки неизданных статей, инструкции по пользованию для бытовой техники, которой у меня давно нет, буклеты с праздников, на которые я не ходил… Господи, мне пришло на ум, когда я сваливал этот мусор в пакет, в каком дерьме приходится разбираться после нас другим людям. Не то чтобы я собирался помирать, но меня с головой накрыло стремление разобрать бардак в квартире. И в жизни тоже, пожалуй, потому что когда я принялся разбираться в рабочих материалах – папках с газетными вырезками, иллюстрированных книгах, слайдах, компьютерных файлах – в основе лежало желание работать над проектом, чтобы его закончить, а закончить, чтобы освободить в жизни место для чего-то нового, наверное, более амбициозного.

Когда на столе установился порядок, я решил пойти в кухню и налить себе стакан воды. В горле пересохло, вернувшись домой, я ещё ни капли жидкости не выпил. В тот момент мне в голову не пришло, что я редко пью воду. На самом деле мне не пришло в голову, что вообще всё происходящее довольно странно – странно, что по возвращении я не бросил якорь в кухне, странно, что я до сих пор не вцепился в банку пива.

И тем более мне не показалась странной мысль, что по дороге надо быстренько оправить покрывала на диване и кресле.

Когда я толкнул дверь кухни и включил свет, сердце мое упало. Кухня была длинной и узкой, со старомодными пластико-хромовыми шкафами и большим холодильником. Всё доступное пространство, включая раковину, было погребено под тарелками и грязными кастрюлями, пустыми коробками из-под молока, пачками из-под крупы и раздавленными пивными банками. Я замер секунды на две, а потом бросился убираться.

Когда я ставил на место последнюю надраенную кастрюлю, я бросил взгляд на часы и увидел, сколько уже времени. Мне казалось, что я вернулся домой не так давно, минут тридцать – сорок назад, но теперь я понял, что уборка заняла три с половиной часа. Я оглядел кухню, с трудом её узнавая. Потом, ощущая себя всё сильнее сбитым с толку, я вернулся в комнату и остолбенело уставился на произошедшие там перемены.

И ещё кое-что – за все три с половиной часа с тех пор, как я вернулся, я ни разу не закурил, что для меня было неслыханно.

Я пошёл к стулу, где оставил куртку. Вынул пачку «Кэмэл» из бокового кармана и, держа её в руке, принялся разглядывать. Знакомая пачка, с профилем верблюда, неожиданно показалась маленькой, съёжившейся, никак со мной не связанной. Не воспринималась она частью моей повседневности, неким продолжением меня, и вот тогда всё стало окончательно странно, потому что это был самый долгий период бодрствования годов с семидесятых, который я провёл без сигареты, и при этом у меня не было ни малейшего желания курить. К тому же, я с ланча ничего не ел. И не отливал. Это всё было очень, очень странно.

Я вернул пачку сигарет туда, откуда взял, да так и замер, разглядывая куртку.

Я был сбит с толку, потому что без сомнения меня «вшторило» то, что мне дал Вернон, но я никак не мог разобраться, что же это за приход такой. Я растерял свои потребности и убрался в квартире, ладно – но что это всё значит?

Я развернулся, пошёл к дивану и медленно сел. Прикол в том, что чувствовал я себя хорошо… но это не считалось, потому что я был таки большим неряхой, и моё поведение, как минимум, было весьма нехарактерно. Я имею в виду, что это было – наркотик для тех, кто хочет стать аккуратистом? Я пытался вспомнить, может, я уже о чём-то похожем слышал или читал, но в голову ничего не приходило, и через пару минут я решил на диване растянуться. Положил ноги на подлокотник, а головой зарылся в подушку, размышляя, может, удастся перенаправить эту штуку, изменить параметры, сдвинуть ощущения. Но почти сразу появилось какое-то напряжённое, колючее ощущение, острое чувство дискомфорта. Я скинул ноги с дивана и встал. Несомненно, мне хотелось чем-нибудь заняться. Исследования беспокойных вод неизвестного, непредсказуемого и часто более чем не рекомендуемого врачами химического вещества последний раз случались в моей жизни много лет назад, в те далёкие, странные средние восьмидесятые, и я жалел, что так ненароком – и тупо – позволил себе вновь к ним вернуться.

Я послонялся туда-сюда, потом пошёл к столу и сел в крутящееся кресло. Просмотрел бумаги, относящиеся к инструкции по телекоммуникационному тренингу, которые я готовил, но этой нудятиной не хотелось забивать себе голову.

Я посидел, покрутился в кресле, окинул взглядом комнату. Куда бы ни смотрели глаза, везде лежали напоминания о моём проекте книги для «Керр-энд-Декстер» – иллюстрированные тома, коробки слайдов, груды журналов, фотография Олдоса Хаксли, прикнопленная к доске на стене.

«Включаясь: от Хэйт-Эшбери до Силиконовой Долины».

Я весьма скептически относился ко всему, что говорил Вернон Гант, но он так категорично заявил, что таблетка поможет мне преодолеть творческие проблемы, что я подумал, лады, почему бы не попробовать сосредоточиться на книге – хотя бы ненадолго?

Я включил компьютер.

Марк Саттон, мой руководитель в «К-энд-Д», предложил мне эту работу месяца три назад, и с тех пор я ковырял эту идею – катал её в голове, обсуждал с друзьями, притворялся, что работаю, но, глядя на записи в компьютере, я впервые осознал, как мало сделано настоящей работы. У меня хватало дел – вычитка корректуры, подготовка текстов, я был, конечно, занят, но, с другой стороны, именно такую работу я и выпрашивал у Саттона с тех пор, как пришёл в «К-энд-Д» в 1994 году, работу важную, на которой будет стоять моё имя. Теперь же я видел, что мне угрожает серьёзная опасность её загубить. Чтобы сделать всё как следует, мне надо было написать вступление на десять тысяч слов, и ещё десять-пятнадцать тысяч слов подписей к фотографиям, но, судя по моим записям, я сам понимал весьма и весьма смутно, что именно хочу сказать.

Я собрал много исследовательских материалов – биографии Реймонда Лоуи, Тимоти Лири, Стива Джобса, политические и экономические статьи, дизайнерские справочники по чему угодно – от ткани до рекламы, от обложек альбомов до плакатов и промышленных продуктов – но сколько из них я прочитал?

Я взял с полки над столом биографию Реймонда Лоуи и вперился взглядом в фотографию на обложке – щеголеватый усач позирует в своём сверхсовременном офисе в 1934 году. Это был человек, который вёл за собой первое поколение дизайнеров-стилистов, людей, которые приложили руку почти ко всему; сам Лоуи отвечает за лощёные автобусы «Грейхаунд» сороковых, за пачку сигарет «Лаки Страйк» и за холодильник «Колдспот-Шесть» – всю эту информацию я прочитал на суперобложке, когда стоял в магазине на Бликер-стрит, пытаясь решить, брать её или нет. Её хватило, чтобы убедить меня в важности этой книги, что Лоуи был продуктивным человеком, и мне надо всё о нём знать, если я серьёзно отношусь к работе.

И что я узнал о нём? Да ничего. Разве не достаточно того, что я отдал 35 долларов за эту чёртову книгу? Теперь ещё придётся её читать?

Я открыл «Реймонд Лоуи: Жизнеописание» на первой главе – рассказ о его ранних годах во Франции, до того, как он переехал в США – и начал читать.

На улице заверещала автосигнализация, я попробовал не обращать внимания, но потом поднял взгляд – подождал ещё, в надежде, что она вот-вот замолчит. Через пару секунд так и случилось, и я вернулся к книге, но при этом неожиданно обнаружил, что уже читаю страницу 237. А читал я минут двадцать. Я обалдел, я не мог понять, как у меня получилось проглотить такой объём информации за такое небольшое время. Обычно я читаю очень медленно, у меня ушло бы на чтение часа три-четыре. Это потрясающе. Я пролистал страницы назад, чтобы оценить, насколько я узнаю текст, и я та-ки его узнавал. Опять же, в нормальных обстоятельствах у меня в голове задерживается мало из прочитанного. У меня возникают проблемы даже с необходимостью следить за интригами в сложных романах, не говоря уже о технической или фактологической литературе. Я иду в книжный магазин, смотрю на исторический отдел, например, или архитектурный отдел, или отдел физики и прихожу в отчаяние. Как хоть у кого-нибудь получается следить за всем материалом, существующим по одному предмету? Или даже по какой-то специальной области этого предмета? Это безумие…

Но то, что со мной творится – по контрасту – ну просто потрясающая дурь…

Я встал с кресла.

Ладно, спросите меня что-нибудь про раннюю карьеру Реймонда Лоуи… Например?

Например – ну, не знаю – например, с чего он начал работать?

Отлично, с чего он начал работать? Он работал иллюстратором в журналах моды в поздние двадцатые – по большей части в «Harper’s Bazaar». И?

Он переключился на промышленный дизайн, когда ему поручили разработать проект для новой копировальной машины «Гестетнер». Ему удалось сделать его за пять дней. Это случилось в мае 1929 года. С этого он начал, и делал дизайн для всего подряд: от булавок для галстука до локомотивов.

Я принялся бродить туда-сюда по комнате, глубокомысленно кивая и прищёлкивая пальцами. Его современники?

Норман Бел Геддес, Уолтер Тиг, Генри Дрейфус.

Я прочистил горло и продолжал, теперь уже громко – как будто читал лекцию.

Их общее представление о целиком механизированном будущем – где всё будет чистым и новым – было выставлено на Всемирной ярмарке в Нью-Йорке в 1939 году. Под лозунгом «Завтра – сейчас!» Бел Геддес подготовил самую дорогую выставку на ярмарке для «Дженерал Моторс». Её назвали «Футурама», она представляла воображаемую Америку в тогда далёкие шестидесятые – этакий нетерпеливый, похожий на мечту предтеча «Новых Рубежей»…

Я снова сделал паузу, пытаясь поверить, что я так много усвоил, даже мелкие подробности – например, что использовали в качестве наполнителя в титанических мелиоративных работах в Влашинг Бей, где проходила ярмарка?

Шлак и очищенный мусор.

Четыре с половиной миллиона кубических метров.

И как я умудрился это запомнить? Нелепица – но в то же время, конечно, это потрясающе, я чувствовал себя крайне возбуждённым.

Я вернулся к столу и снова уселся. Книга была толщиной в восемьсот страниц, и я решил, что незачем читать её целиком – в конце концов, я купил её как дополнительный источник информации, и в любой момент могу снова к ней обратиться. Так что я пролистал по-быстрому остаток. Когда я дочитал последнюю главу, и закрытая книга легла на стол, я решил попробовать подвести итог всему, что я прочитал.

Самый важный момент, вынесенный из книги, пожалуй, относился, собственно, к стилю Лоуи, который в народе известен как «обтекаемые линии». Это была первая дизайнерская концепция, у которой было логическое объяснение в технологии, а точнее, в аэродинамике. В нём механические объекты должны быть заключены в гладкие металлические корпуса, а суть была в созидании общества без трения.

Сейчас можно его видеть повсеместно – в музыке Бенни Гудмана, например, в лощёных декорациях фильмов Фреда Астера, в океанских лайнерах, ночных клубах и пентхаусных квартирах, где они с Джинджер Роджерс так изящно двигались в пространстве… На мгновение я замер, и, оглядев свою квартиру, кинул взгляд за окно. Сейчас было темно и тихо, по крайней мере настолько темно и тихо, как может быть в городе, и я осознал в этот момент, что я целиком и полностью счастлив. Я держался за это ощущение сколько возможно, пока не начал ощущать сердцебиение, слушать, как оно отсчитывает секунды…

Потом я снова посмотрел на книгу, постучал пальцами по столу и вернулся к итогам.

Ладно… Обтекаемые формы и кривые создают иллюзию бесконечного движения. Они стали радикально новым путём. Они влияют на наши желания и воздействуют на наши ожидания от окружающих предметов – от поездов, машин и зданий до холодильников и пылесосов, не говоря уже о дюжинах прочих повседневных предметов. Но отсюда вытекает важный вопрос – что было первым: иллюзия или желание?

Вот оно, ну конечно. Я увидел в мгновение ока. Это первая мысль, которую я включу во вступление. Потому что нечто похожее – с большей или меньшей динамикой действия – должно было происходить и позже.

Я встал, подошёл к окну и пару секунд поразмышлял над этим. Потом глубоко вдохнул, я хотел сделать всё как следует. Ладно.

Влияние…

Влияние на дизайн последующей эпохи субатомных структур и микросхем, вместе с квинтэссенцией идеи шестидесятых о взаимосвязанности всего имеют аналогию в дизайнерском браке Машинного Века с растущим довоенным ощущением, что личная свобода может быть достигнута лишь через увеличение эффективности, мобильности и подвижности. Да.

Я вернулся за стол и набил в компьютере заметки, страниц на десять, и все из памяти. В моих мыслях образовалась удивительная ясность, которая весьма меня бодрила, и хотя мне это ощущение было чуждо, в то же время оно совсем не казалось странным, и в любом случае я просто не мог остановиться – да и не хотел останавливаться, потому что за этот последний час я сделал для книги больше, чем за прошедшие три месяца.

Так, не переводя дыхания, я потянулся и взял с полки другую книгу, отчёт о Национальном Съезде Демократов 1968 года в Чикаго. Пролистал ее за сорок пять минут, в процессе делая записи. Потом прочитал ещё две книги, одну об влиянии «Арт Нуво» на дизайн шестидесятых, а вторую о ранних днях «Grateful Dead» в Сан-Франциско.

В сумме я сделал тридцать пять страниц записей. В добавление я подготовил грубый набросок первого раздела вступления и проработал детальный план остальной книги. Всего я написал около трёх тысяч слов, которые потом несколько раз перечитал и поправил.

Притормаживать я начал около шести утра, до сих пор не выкурив ни единой сигареты, ничего не съев и ни разу не сходив в туалет. Я чувствовал себя усталым, чуть побаливала голова, но и всё, и сравнивая с другими днями, когда я не ложился до шести утра – скрипя зубами, не в состоянии заснуть, неспособный заткнуться – поверьте, чувство усталости и небольшая головная боль были просто праздником.

Я снова растянулся на диване. Я смотрел в окно и видел там крышу дома напротив, кусок неба, на котором медленно проступали первые краски раннего утра. Слушал звуки – жалкое слабоумие проезжающих мусоровозов, случайную сирену полицейской машины, низкое и редкое жужжание движения по авеню. Я улёгся головой на подушку и потихоньку начал расслабляться.

В это время не было неприятного колючего ощущения, и я остался на диване – хотя через некоторое время я осознал, что ещё кое-что меня до сих пор мучает.

Была какая-то неаккуратность в том, чтобы завалиться на диван – это размывало границу между одним днём и следующим, не хватало ощущения завершённости… по крайней мере именно так я подумал в тот момент. И конечно, я уверен, неаккуратности хватало за дверью спальни. Я там ещё ни разу не был, как-то избежал её во время яростного рабочего порыва предыдущих двенадцати часов. Так что я встал с дивана, подошёл к двери спальни и открыл её. Я был прав – в спальне царил бардак. Но мне надо было поспать, и надо было лечь в кровать, так что я начал приводить комнату в порядок. Это уже ощущалось как работа, гораздо труднее, чем уборка кухни и комнаты, но в организме до сих пор оставались следы наркотика, и они заставляли меня делать дело. Когда я закончил, я принял долгий горячий душ, потом взял две таблетки сверхсильного экседрина, чтобы утихомирить головную боль. Потом надел чистую майку и семейники, заполз под одеяло и отрубился, скажем, секунд через тридцать после того, как голова коснулась подушки.

Глава 4

Здесь, в мотеле «Нортвъю», всё такое унылое и скучное. Я осматриваю комнату, и несмотря на странные формы и цветовую гамму, ничего не привлекает взгляд – кроме, конечно, телевизора, который до сих пор мерцает в углу. Какой-то бородатый очкарик в твидовом костюме даёт интервью, и сразу же ясно – по характерным чертам передачи – что это историк, а не политик, не представитель национальной безопасности и даже не журналист. Мои подозрения подтверждаются, когда они показывают фотографию бандита-революционера Панчо Вильи, а потом дрожащую старую чёрно-белую съёмку, года, пожалуй, 1916-го. Я не собираюсь включать звук, чтобы проверить, о чём идёт речь, но я и так уверен, что призрачные фигуры на лошадях, скачущие прямо на камеру из центра крутящегося облака пыли (но скорее всего это периферийные повреждения самой плёнки) это силы интервентов, озлобленные и севшие Панчо Вилье на хвост.

А это было в 1916 году, так?

Помнится, я знал об этом.

Загипнотизированный, смотрю на мерцающие картинки. Я всегда был фанатом документальных съёмок, меня всегда качественно накрывала мысль, что всё, изображённое на экране – тот день, те самые мгновения – действительно происходило, и люди в кадре, даже те, кто просто случайно прошёл мимо камеры, потом вернулся к повседневной жизни, входили в дома, ели пищу, занимались сексом, в блаженном неведении, что их дёрганые движения, когда они переходили улицу, например, или слезали с трамвая, будут храниться десятилетиями, а потом их покажут и перепокажут уже в другом, новом мире.

Какое это теперь имеет значение? Как мне в голову вообще могут приходить такие мысли?

Мне нельзя так отвлекаться.

Тянусь к бутылке «Джек Дэниелс» – на полу рядом с плетёным креслом, но мне кажется, что пить виски сейчас – не самая удачная идея. Всё равно поднимаю бутылку и делаю из неё большой глоток. Потом встаю и некоторое время брожу по комнате. Но знобящая тишина, подчёркнутая гулом машины для льда под дверью и свирепыми цветами, вертящимися вокруг меня, производят явственно дезориентирующий эффект, и я решаю, что лучше сесть назад и продолжать работу.

Надо заняться чем-нибудь, говорю я себе, и не отвлекаться.

Ну вот – уснул я весьма быстро. Но спал не ахти. Я дёргался и ворочался, и мне снились странные, бессвязные сны.

Проснулся я в половине двенадцатого – сколько я проспал, часа четыре? Так что с кровати я встал так и не отдохнув толком, и хотя можно было попробовать ещё поспать, я знал, что буду просто валяться без сна и проигрывать в голове прошедшую ночь, и оттягивать неизбежное, а именно поход в комнату, чтобы включить компьютер и проверить, привиделось мне всё это или нет.

Оглядев комнату, однако, я заподозрил, что скорее нет. Одежда лежала аккуратной стопкой на стуле в ногах кровати, а ботинки выстроились в идеальный ряд на полу под окном. Я быстро выскочил из постели и бросился в ванную, чтобы отлить. Потом я обильно поплескал в лицо холодной водой.

Когда я почувствовал, что проснулся, я посмотрел на себя в зеркало. Оттуда на меня глянула не классическая утренняя образина. Ни мутного взгляда, ни мешков под глазами, на маньяка не похож, просто усталый человек – ну и многие вещи со вчерашнего дня не изменились, включая избыточный вес, второй подбородок и отчаянную потребность в парикмахере. И ещё одну потребность я испытывал не менее отчаянно, но по виду в зеркале не скажешь – я хотел курить.

Я потопал в комнату и снял куртку со спинки стула. Достал из бокового кармана пачку «Кэмэл», прикурил и наполнил лёгкие насыщенным, ароматным дымом. На выдохе окинул взглядом комнату и заметил, что неопрятность в моём случае не столько стиль жизни, сколько недостаток характера, так что против этого я возражать не буду – но при этом я достаточно ясно понимал, что это особой роли не играет, потому что если бы я хотел порядка, я бы заплатил за порядок. А вот то, что я набивал в компьютер, или как минимум помнил, что набивал, и надеялся, что это воспоминание подлинно, вот это за деньги не купишь.

Я пошёл к компьютеру и нажал на выключатель сзади. Пока он с жужжанием загружался, я поглядел на аккуратную стопку книг, которая лежала на столе за клавиатурой. Я взял «Реймонд Лоуи: Жизнеописание» и подумал, сколько из неё я действительно сумею вспомнить, если встанет такой вопрос. На мгновение я попытался нащупать что-нибудь в памяти, факты или даты, или историю из жизни, забавные фрагменты дизайнерской профессии, но нормально думать я не мог, вообще ни о чём.

Ладно, а чего я ждал? Я устал. Я себя чувствовал, будто лёг спать в полночь, а в три утра встал и попытался читать «Двойной акростих» Харпера. Что мне нужно было, это кофе, пара-тройка чашек «Явы», чтобы перезагрузить мозги – и я снова буду в строю.

Я открыл файл с названием «Начало». Это был грубый набросок, который я сделал для введения во «Включаясь», и, стоя перед компьютером, я принялся его листать. По мере чтения вспоминал каждый абзац, но совершенно не чувствовал, о чём будет следующий. Это написал я, но авторства своего я не ощущал.

Надо сказать, что – и с моей стороны будет неискренним не признать это – то, что я читал, намного превосходило всё, что я мог бы написать в нормальных обстоятельствах. И не было это грубым наброском, потому что, насколько я видел, текст имел все достоинства хорошей, отшлифованной прозы. Он был убедителен, хорошо спланирован и продуман – именно та часть процесса, которая обычно вызывает у меня самые большие трудности, и иногда кажется вообще невозможной. Когда я пытался разработать структуру «Включаясь», идеи свободно порхали у меня в голове, да, но когда я пытался их ухватить и обдумать получше, они теряли фокус и распадались, и мне оставалось лишь разочаровывающее ощущение, что каждый раз приходится начинать сначала.

Прошлой ночью, однако – несомненно – я за один присест поймал всю вещь.

Я погасил окурок и в удивлении уставился на экран. Потом повернулся и пошёл в кухню готовить кофе.

Пока я наполнял кофе-машину и доставал фильтр, а потом чистил апельсин, меня накрыло ощущение, что я другой человек. Я настолько отдавал себе отчёт в каждом действии, словно был плохим актёром, выступающим в театральной постановке, в сцене на кухне, вылизанной до блеска, где мне надо приготовить кофе и почистить апельсин.

Хотя ощущение это надолго не задержалось, потому что по мере приготовления завтрака на рабочих поверхностях начал зарождаться прежний бардак. В течение десяти минут появились коробка из-под молока, недоеденная тарелка размякших кукурузных хлопьев, пара ложек, пустая чашка, разные пятна, использованный фильтр для кофе, куски апельсиновой шкурки и пепельница с пеплом и бычками двух сигарет.

Всё возвращалось на круги своя.

Интерес к состоянию на кухне, однако, был простой уловкой. О чём я, и впрямь, не хотел думать, это о том, чтобы вернуться за компьютер. Потому что я точно знал, что случится, когда я сяду за него. Я попытаюсь работать над продолжением вступления – как будто это самое естественное занятие в мире – и неизбежно уткнусь в стену. Я не смогу сделать ничего. Потом я в отчаянии вернусь к материалу, подготовленному вчера ночью, и начну ковыряться в нём – ковырять его, как стервятник – и в конце концов он тоже развалится на куски.

Дата добавления: 2015-06-26