Выкарабкиваясь из подсознания

Гипнотерапевты нередко используют так называемое «постгипнотическое» — отсроченное внушение. Загипно­тизированному внушается, что он совершит какое-ли­бо действие в определенный момент после выхода из гипноза: через несколько минут, часов, дней... После се­анса воспоминаний о сделанном внушении нет (это мож­но даже гарантировать специальным внушением). Но вот подходит срок исполнения, и внушение начинает пробивать себе дорогу...

Одной своей пациентке я внушил, что минут через десять после сеанса гипноза она наденет мой пиджак, висящий на стуле. После сеанса мы, как обычно, гово­рили о ее самочувствии, о планах на будущее. Вдруг больная зябко поежилась, хотя в комнате было очень тепло. На ее руках появились мурашки.

— Что-то холодно... я озябла... — виновато сказала она, и взгляд ее, блуждая по комнате, остановился на стуле. — Извините, мне холодно... Вы разрешите на ми­нутку накинуть ваш пиджак?

Мотивировка — холодно, и при этом — истинное ощу­щение холода, даже мурашки. Программа внушения, закрепленная в безотчетной памяти, реализовалась един­ственным естественным в этой ситуации способом: как и в опытах с радиоэлектрическим управлением (помни­те, в первой главе?), сделано было то, что «хотелось» сделать. Желание было внушенным, но пациентка об этом не знала. Но совсем ли? Ведь погрузив ее снова в гипноз, можно было получить полный отчет о проис­ходившем! Знала, но не помнила или помнила, но не знала?

На одном из домашних «любительских» сеансов двадцатичетырехлетней Т. было внушено, что она через пятнадцать минут после сеанса поцелует брата подру­ги, симпатичного молодого человека по имени Эдик. Проснувшись, Т. чувствовала себя прекрасно, шутила и смеялась, была в заметно приподнятом настроении. Никаких воспоминаний о происходившем во время се­анса: спала, вот и все. Эдик в это время находился в другой комнате. Он играл в шахматы, и ему было не до какого-то там гипноза. Проходит минут десять-двенадцать, и Т. говорит: «Пойду посмотрю, что там дела­ют мальчики». Подходит к компании играющих. Те, ко­нечно, ничего не замечают. Т. становится рядом с Эди­ком, за его спиной, и начинает «болеть» за него, хотя ничего не понимает в игре. На какую-то долю секунды на ее лице проскальзывает смущение, но затем веселым, шутливым тоном она начинает подбадривать Эдика:

— Давай, Эдька...

Эдик отсутствующим взором косится на Т.

— Шах...

Секунда, другая — и Эдик выигрывает. Болельщица страшно довольна.

— Ну вот, молодец, — и шутливо, дружески, непри­нужденно чмокает его в синеватую щеку (чего Эдик опять, разумеется, решительно не заметил).

И снова придраться не к чему, все естественно, без тени натяжки!

Программа внушения исподволь влияет на поведе­ние и приходит в сознание уже совсем в другом виде, как бы с другой стороны, в виде «готовых» ощущений, образов, побуждений, мыслей...

В серии специальных экспериментов с сомнамбула­ми мне удалось проследить влияние неосознаваемых внушений на общение. Сомнамбул, людей в большин­стве очень общительных, легко соединять в группы. Как и в обычных группах, среди них выделяются лиде­ры и ведомые, «звезды» и «изолированные»... Оказалось, что с помощью постгипнотических внушений, адресован­ных разным членам группы, можно менять их группо­вое положение и основательно перекраивать всю систе­му взаимоотношений: лидера делать ведомым, «звезду» изолировать... Никто из испытуемых не подозревает, от­куда идет управление событиями, все происходит якобы стихийно, и всегда явным основанием, зацепкой для подсознания оказываются какие-то реальные пустяки...

ГЛАВА 5

ОХОТА ЗА МЫСЛЬЮ

А МЫСЛИТ ЛИ ЧЕЛОВЕК?

В ИНСТИТУТЕ ПРОГНОЗОВ

ПРАВИЛЬНЕЕ ЗДОРОВЫХ

ИСКУССТВО НАДЕЖДЫ

БРЕД — ЭТО БРЕД

ВОДКА И ТЕЛЕПАТИЯ

ВЫТЕСНЕНИЕ НАИЗНАНКУ

ПРЕОДОЛЕНИЕ ОДНОМЕРНОСТИ

ДЛЯ ЧЕГО НУЖЕН ЛОБ

ДИЧЬ И ОРУЖИЕ

А МЫСЛИТ ЛИ ЧЕЛОВЕК! О

«Не могу отвязаться от вопроса, как происходит мышление. Что ни говорю, что ни делаю, что ни думаю, в голове одно: «Как происходит мышление,., как проис­ходит... как...»

Слушая жалобы больной, я вспомнил, что еще в 10-м классе, по существу, та же идея, может быть, не настолько навязчивая, но довольно упорная, оказала некоторое влияние на выбор профессии. Мне тогда ка­залось, что стоит науке расшифровать: «как...», стоит «поймать мысль», и исчезнет взаимное непонимание между людьми. Все согласятся мыслить наилучшим об­разом. Этому будут обучать с детства. Для взрослых

откроют краткосрочные курсы ликвидации безграмот­ности мышления. Гениальность станет правилом, а как исключение будет фигурировать некая сверхгениальность.

Теперь кажется, что для создания этой непродолжи­тельной юношеской утопии было необходимо порядоч­ное недомыслие. Впрочем, полной уверенности у меня еще нет.

Так что же известно сегодня о том, «как...»?

Когда я находился в том возрасте, в котором вопро­сов возникает больше всего, дед настойчиво повторял мне, что один дурак способен задать столько вопросов, на сколько и десять умных не ответят. Я проникался уважением к дуракам.

Обоснован ли сам вопрос?

Можно ли вполне точно сказать, что имеется в виду под мышлением?

Сложнейшее, высшее, чем занят наш мозг, — это по­нятно, но где границы? Довольно просто сказать, когда мы мыслим, но попробуйте определить, когда мы не мыслим, если во сне можно найти решение математиче­ской задачи! Кто может сказать, когда появляется первая мысль у ребенка?

Границы мышления условны, при пристальном рас­смотрении ускользают от точного определения. Так же трудно, двигаясь пешком с юга на север, определить, где же кончается тепло и начинается холод. Но, конеч­но, перелетев с экватора на Северный полюс, можно ощутить некоторую разницу в температуре.

— Все спорят, может ли мыслить машина,—• сказал мне писатель Глеб Анфилов. — А я спрашиваю: может ли мыслить человек? И отвечаю: человек не мыслит.

— То есть как это?

— Человек просто живет. Человек чувствует. И мыс­лит за человека машина.

— Какая машина?

— Находящаяся в мозгу.

Я до сих пор так и не понял, всерьез ли он говорил.

Все зависит, наверное, от того, какой смысл вклады­вается в понятие «человек».

Можно сказать и наоборот. «Человек не чувствует. Чувствует за него мозговая машина. Человек только мыслит...*

А что такое машина? Это детский велосипед и

«Урал-2». Это паровоз и автомат-переводчик. Гра­ница любого понятия ле­жит там, где проходит линия противопоставле­ния. Машина как нечто могущее делать само противопоставляется пас­сивному орудию. Где-то между лопатой и первым ткацким станком прохо­дит нижняя граница. Го­раздо сложнее опреде­лить верхнюю. Она там,

где в понятие «машина» вложено противопоставление понятию «человек». О «человеке-машине» заговорили еще в эпоху Возрождения, но до сих пор это сочетание шокирует ухо. Пока не построена машина, которая могла бы сравниться по сложности с одной-единственной живой клеткой. Между человеком же и любой из ныне известных машин настолько огромная количе­ственная разница по степени сложности, что уже одно это заставляет думать о «переходе количества в ка­чество».

Правда, в сущности, нет ничего сложного и ничего простого, равно как все сложно и все просто. Камень прост, если нам надо поднять его и кинуть, и сложен, если мы хотим постичь его кристаллическую структуру. Сложность или простота любого предмета или явления зависят только от нашего к ним подхода, произвольного или вынужденного, от того, какие задачи мы ставим. Утверждение «дважды два — четыре» в общеупотреби­тельной линейной логике самоочевидно и афористически просто, но вовсе не таково в иных логических систе­мах, применяемых в науке и работающих в ином круге задач. Человек как причинно-следственная система бес­конечно сложен для психолога и как дважды два (в обычной логике) прост для бюрократа, который смотрит на посетителя сквозь уменьшительное стекло. Микроскописты знают, что такое «разрешающая способ­ность» прибора. Под лупой пылинка. Дать увеличение посильнее, и вот уже оказывается, что это живой орга­низм, какая-то инфузория. Еще сильнее — и это безмер­но огромный агрегат органических молекул...

Впечатление сложности или простоты зависит, видимо, от того, какая «разрешающая способность» ума интуитив­но принимается за достаточную для решения задачи. И наверное, наиболее выгодна готовность ума в любой момент рассмотреть одно и то же и как бесконечно слож­ное, и как предельно простое, памятуя об относительно­сти и гибко регулируя «разрешающую способность».

Приняв это, мы, быть может, несколько по-иному оценим и трудности построения теории психики. Нет, не в том дело, что мозг сложнее атома; каждый из них конечен извне и бесконечен изнутри. И неверно, что сложное всегда складывается из более простого: взво­дом солдат управлять проще, чем каждым солдатом в отдельности. Теория психики в том виде, в каком она могла бы нас удовлетворить, должна быть построена на уровне весьма высокой «разрешающей способности» ума, хотя бы на порядок выше, чем таковая обыденно­го общения. Ведь теория психики нужна нам в основ­ном для того, чтобы сделать общение более совершен­ным. А в общении то и дело приходится решать задачи, лежащие где-то у пределов естественной «разрешающей способности» разума.

Не потому ли все предлагавшиеся до сих пор об­щие теории психики страдали, с одной стороны, чрез­мерной узостью и частностью, а с другой — чрезмерной обобщенностью? Не потому ли до сих пор не удается, пользуясь этими теориями, с необходимой точностью предсказывать поведение людей? Мы просто еще не на­учились видеть всего человека в том обилии измерений, которые требуются.

Итак, будет ли ошибкой сказать, что человек — это особая машина, точнее агрегат из многих машин, ни к одной из которых в отдельности человек несводим? Машина с громадным «пространством степеней свобо­ды» (есть такое математическое понятие) — с простран­ством, которое и дает простор для неповторимости, не­предсказуемости и способности к саморазвитию? Будет ли ошибкой назвать человека машиной, конструктором которой была эволюция, а наладчиком служит обще­ство себе подобных?

Думается, ошибки не будет. Можно определить че­ловека и через понятие «машина». Правда, старой тер­минологией пользоваться как-то проще, теплее, спокой­нее. Человек противопоставляется машине не только своей сложностью. Противопоставление проходит и по эмоциональной линии. Машина, дескать, бесчувственна, она механически делает свое дело, а человек устает, страдает, любит, сочувствует, смеется и негодует.

Однако позвольте, разве все эти качества не имеют вполне материальной, физиологической подоплеки? Уста­лость, капризность? У механической машины этого сколько угодно, только выражает она это по-своему: ма­шины, если только люди желают, чтобы они работали хорошо, тоже требуют сочувствия и любви. Слов — вот чего им пока не нужно, но нельзя исключить, что и это понадобится. Машины — это дети человечества, дети-рабы. С самого начала человек создавал их для про­должения и совершенствования своих собственных функ­ций, то есть частично по своему образу и подобию. Но подобия все больше и больше... Гениальный лентяй не успокоится, пока машина не будет уметь делать все, что умеет он, и сверх того.

Для науки «машинное» представление о человеке плодотворно, потому что дает единственную надежду ра­зобраться в материальных процессах, происходящих в организме и мозгу. Кибернетика имеет полное право рассматривать биологические системы и в том числе че­ловека как особый класс автоматов, если при этом не упускается качественная разница и особые принципы автоматики жизни. Такое «омашинивание» человека равнозначно причинному подходу и нимало не оскор­бительно. Поистине: назови хоть горшком, только в печ­ку не суй. Поломки мозговой машины видит и психи­атр, и ему особенно необходимо сочетать «машинный» подход к человеку и человечески-личностный.

Установив такое взаимное соотношение понятий «ма­шина» и «человек», мы приходим к выводу, что вопрос: кто же мыслит, машина или человек? — просто бессмы­слен. Разрешается и вопрос: возможно ли у машины то, что называется «качеством субъективности»? Воз­можно ли машинное «я», машинная «личность»?

Ответ: да. А если нет, то тогда надо признать суще­ствование нематериальной души.

Вряд ли стоит биться над вопросом, что является мышлением и что не является им. Когда мы спрашива­ем, как человек мыслит, нас интересует все, что проис­ходит в его мозгу: ведь даже умение забивать голы за­висит не только от ног.

ИНСТИТУТ! ПРОГНОЗОВ

Кошка уже давно дремлет в экспериментальной ка­бине, а перья электроэнцефалографа шуршат и шуршат по ползущей бумаге. Раздается щелчок, кошка открыва­ет глаза и настораживается, перья подскакивают, дела­ют несколько бодрых взмахов и снова продолжают тру­диться равномерно и неторопливо, как заправские писа­ри. Щелчки повторяются... еще и еще... Перья подскаки­вают, но ленивее... Наконец, словно окончательно мах­нув рукой на щелчки, они продолжают шуршать с пол­ной невозмутимостью. Кошка подремывает. Ориентиро­вочная реакция угасла. Что толку реагировать, если эти звуки не несут никакой информации?...

Но что такое? Почему перья подпрыгнули, словно ужаленные, а кошка опять открыла глаза и навострила уши? Ориентировочная реакция. Но где раздражитель? Щелчки прекратились. Реакция — на отсутствие?

Это легко понять, если допустить, что в мозгу кошки есть механизм, прогнозирующий ближайшее будущее. Принцип его действия не так уж сложен. Прогнозирует­ся именно то, что происходит в данный момент. Что повторяется, то и ожидается. Тишина — прогнозируется тишина. Чем дольше она длится, тем уверенней прогно­зируется. Щелчки — прогнозируются щелчки. Чем боль­ше щелчков, тем вероятнее, что они будут продол­жаться и дальше. Все труднее ожидать чего-нибудь нового...

А если ты сыт, тебе нечего желать и ничего не про­исходит, почему не вздремнуть?

Ориентировочная реакция, рефлекс «что такое?» — результат обнаружения мозгом расхождения прогноза с действительностью. Это достаточное основание, чтобы снова переоценить обстановку. Что-то переменилось: по­смотрим, послушаем — к лучшему или к худшему?..

Предвосхищающая прогностическая деятельность мозга в разных терминах и с разных точек зрения по­лучила отражение в концепциях наших нейрофизиоло­гов П. К. Анохина, Н. А. Бериштейна, Е. Н. Соколова, И. М. Фейгенберга, а за рубежом — в теоретических изысканиях американского ученого Карла Прибрама (специальность которого он и его коллеги определяют несколько непривычным словом «нейрофилософ»). Со­вершенно самостоятельно и оригинально эта сторона работы мозга исследуется грузинской школой психологов, изучающих «установку» (Д. Н. Узнадзе).

Мы не будем здесь четко придерживаться теоретиче­ских схем: подойдем к делу эмпирически и вернемся к кошке.

Из того, что происходило с ней в кабине, очевидно: прогнозирующий механизм пользуется краткосрочной памятью. Но если очень много раз приводить кошку в кабину и повторять сходные опыты, то в конце кон­цов наступит момент, когда никакие чередования тиши­ны и щелчков, щелчков и тишины не будут вызывать никакой реакции, кроме дремоты: ориентировочный реф­лекс безнадежно угаснет. Прогноз будет один, обоб­щенный: все это старо, ничего нового не произойдет. Вряд ли, конечно, кошка так «думает», но такова суть ее поведения и, очевидно, самочувствия. Такой прогноз нельзя объяснить ничем иным, как действием долго­срочной памяти.

Дата добавления: 2015-06-26