Книга вторая 2 страница

Этот франт был комиссионером господина Броше. От него зависела раздача заказов фабрикантом тем или иным мастерским, проверка выполнения и расчет. Господин Каннабер мог дать заработок рабочим и хозяевам станков или осудить их на голод. Влияние его было огромно, поступки — бесконтрольны. Рабочие ненавидели полуприказчиков, полупосредников негоциантов. Хозяева мастерских принуждены были заискивать и давать им взятки. Женевьева содрогнулась, почувствовав наглый взгляд Каннабера на своей шее, груди, ногах. Он прищуренным глазом оценивал ее, как штуку шелковистого бархата, причмокивая губами и поглаживая рукой цилиндр. Каннабер одобрил товар.

— Приходи ко мне в контору, девчонка, — шепнул он, приподнимаясь на носках, — да надень праздничные подвязки.

Отец Буври объявил 25 октября нерабочим днем. Вместе со своими подмастерьями он отправился в полдень к дому префекта, где должна была состояться встреча фабрикантов и рабочих.

Иоганн Сток впервые вышел за пределы темной, грязной улочки, где находилась мастерская.

— В аду живем, — говорил ему Андрэ.

Андрэ задыхался в узких, унылых улицах с переплетающимися домами, образующими тупики. Между зданиями были протянуты веревки, на которых висело серое белье, назойливо пахнущее плохим мылом и острым жавелем.

Андрэ всего три года как покинул деревню.

Иоганн Сток не замечал угрюмой нищеты вокруг. В каждом городе, попадавшемся на пути от Дармштадта до Лиона, он видел такие же улицы, такие же дома. Прилипчивый запах пота, темных подворотен, тряпья, не проветриваемых перенаселенных жилищ, гниющей пищи был знаком ему и привычен. Иоганн втягивал его раздувающимися ноздрями, с удовольствием восстанавливая в памяти воспоминания детства. Нищета была интернациональна и одинакова по Рейну и по Роне, благодаря чему немец всюду чувствовал себя дома. Он терялся лишь там, где улицы раздвигались, ноги ступали с пыльной земли на мощеный тротуар, где по обе стороны вместо низких конур возвышались большие, украшенные каменными изваяниями дома. Там Сток терял обычную самоуверенность, стремясь поскорей уйти в глухие переулки.

Но 25-го перед ратушей выстроились рабочие, и Иоганн, затерянный среди них, впервые заметил что дома знати не так уж велики и страшны, что площадь мала, а улицы хоть и чисты, но узки для десяти тысяч рабочих, запрудивших их и весело распевающих «Марсельезу».

Около четырех часов терпеливо ждали рабочие, ничем не нарушая обычного порядка Стемнело. Зажглись лампы, осветив плоский зал, где за столом, покрытым сукном, сидели в высоких креслах уполномоченные. Фабриканты упрямо торговались, не уступали рабочие, и председательствующий Бувье-Дюмолар время от времени брал слово, чтобы усмирить нарастающее раздражение и упорядочить прения. Его вмешательство с восторгом принималось рабочими, по вызывало откровенное негодование негоциантов…

— Предатель! — шипел Броше. — Трудно поверить, что этот человек имеет доход в сорок тысяч франков и является членом приличного общества. Он ведет себя как голодный демагог.

Жером стоял у окна господского кабинета и, приоткинув суконную портьеру, смотрел на площадь. Рабочие в белых неподпоясанных блузах, раздуваемых ветром, казались ему — сверху — горбунами. Как они хилы, узкогруды, бледны!..

Поздно вечером сто сорок уполномоченных лионских капиталистов согласились принять предложенный рабочими тариф оплаты труда, исчисляющийся в грошах, но дающий возможность трудящимся вести сколько-нибудь сносное существование.

Бувье-Дюмолар с балкона префектуры сообщил толпе о достигнутом соглашении. Крики радости огласили воздух, полетели шапки, женщины зарыдали, мужчины обнялись.

До рассвета по городу неслось:

«Да здравствует префект! Да здравствует наш отец!»

Дюмолар провел ночь без сна.

«Король, — думал он, — поступил бы так же. Главный враг сейчас — карлисты, стремящиеся поднять Вандею против Луи-Филиппа. Нужно привлечь рабочий класс на нашу сторону для борьбы за установившийся порядок, за нашу власть. Всякое средство годно. Беднякам нужно очень немного хлеба и немного человеческого отношения».

Бувье вспомнил Луи-Филиппа, который вскоре после Июльской революции разгуливал с неизменным зонтиком по Парижу, скромно подавая милостыню нищим и выпивая рюмочку вина за стойкой вместе со случайным мастеровым.

«Я действую, как он; не следует обращаться нерасчетливо со столь страшной силой. Президент палаты Перье не понимает этого, как и старый рубака Роге. Нагайки и плетки должны действовать после слова, а не сначала. Эта возможность остается за нами. Уроки революции забываются многими, едва стихла пальба и погребены жертвы. Наши лионские мануфактуристы увлеклись и будут, пожалуй, ворчать на меня, но я докажу двору, что мы можем не только сэкономить кровь и патроны, но и получить опору против сторонников Бурбонов и парламентских крикунов».

Поутру слуга, принесший поднос с завтраком, нашел Бувье-Дюмолара в кресле у потухшего камина в парадном вчерашнем мундире. Нависшие брови Жерома показались Бувье еще чернее и гуще.

— Дурные вести, старина? — спросил он, принимая поднос.

— Старый петух Роге вызвал в Лион из Вьенна три эскадрона драгун; одновременно гарнизону приказано быть в боевой готовности.

Бувье вскочил.

В то же утро Катерина Буври зажарила баранью ногу и, полив ее жирным соусом, подала мужу и рабочим к обеду.

В мастерской больше месяца не пахло мясом. Баранья нога символизировала вчерашнюю победу, и настроение за столом было праздничным. Буври заставил жену достать бутыль наливки, предназначавшуюся к пасхе. Вольного Жана снес на руках Иоганн. Пили здоровье префекта, немцев и, по требованию Жана, провозгласили тост за республику, чем старик Буври, почитавший короля, остался недоволен.

Иоганн затянул немецкую песню; заунывный молитвенный напев понравился слушателям и был подхвачен ими.

Бог создал всех людей равными:

И рабочих и господ, —

пел немец.

Для всех земля и воздух,

Для всех труды и заботы,

Для всех отдых в доме,

Для всех могилы хлад.

Бог создал людей равными:

И рабочих и господ.

— А-ля-ля-ля, — тянули за ним французы.

В час дня все стали на работу.

Женевьева не знала покоя с той минуты, как господин Каннабер приказал прийти к нему в контору. Она перестала делать фиалки и незабудки в вечерние часы после работы и не открывала сундука, чтобы порыться в своих сокровищах. Нн Андрэ, ни Сток не могли вызвать ее улыбки, несмотря на все их ухищрения. Старая Катерина но на шутку всполошилась, но, не добившись от дочери объяснений, решила пойти к знакомой гадалке за советом.

Девятипудовая старуха Деи с помощью кофейной гущи отыскивала женихов девицам и вдовам, давала женам средства против запоя мужей, помогала в поисках украденного и охотно становилась поверенной сердечных тайн. Она неизменно появлялась на похоронах, свадьбах, крестинах, чудовищно толстая, пахнущая мятой, неизменно одетая в одно и то же лиловое платье. Только лента на ее крахмальном чепце менялась в зависимости от причины посещения. На выносе она была черной, над купелью новорожденного — голубой, на венчании — розовой. В дни Июльской революции красная лента на чепце толстухи была украшена трехцветной кокардой.

К госпоже Деи, завернув в платок дары — двадцать сантимов, кусок кружев и остаток бараньей ножки, — пошла Катерина, встревоженная молчанием и бледностью дочери.

Ворожея жила за рекой, в дальнем рабочем пригороде Бротто.

Генриетта Броше приехала в отцовскую контору на площади Белькур, чего она не делала уже много лет.

Несколько клерков почтительно поднялись с мест, чтобы проводить ее в кабинет фабриканта. Броше был занят и не обратил внимания на дочь, проскользнувшую в комнату. Генриетта уселась в свободное бархатное кресло У окна, рядом с бюстом Луи-Филиппа, и молча стала ждать. «Одно это, — подумала она, презрительно окидывая взглядом сводчатый потолок, деревянный пол, посыпанный песком, и громко спорящих людей с лоснящимися лицами, неприглаженными волосами, в небрежно расстегнутых кафтанах и мятых шейных платках, — одно это способно убить девичьи мечты: проза, грязная проза».

У господина Броше происходило экстренное собрание лионских буржуа, не пожелавших подчиниться и принять тариф, выработанный 25 октября смешанной комиссией под председательством префекта.

— Мы им покажем! — сказал один из присутствующих. — Мы закроем склады и конторы и поморим их голодом. Пусть-ка побунтуют на голодный желудок. Мы их…

— Дорогой Филипп, — прервал его Броше, — вы забываете, что закрытые конторы и склады отразятся и на наших желудках. Прежде чем воевать с чернью, мы должны разделаться со своими изменниками.

— Дюмолар! — вскричало несколько голосов.

Поднялся невероятный шум, в котором Генриетта улавливала лишь отдельные слова: «подлец», «якобинец», «обманул короля», «демагог»…

— Господа, к делу, — раздался скрипучий голос, и рядом с Броше выросла тощая фигура генерала графа Роге.

Мгновенно наступила тишина. Выстроившись гуськом, лионские буржуа двинулись пожимать генеральскую руку.

— Господа, я — бывший наполеоновский солдат и, хвала господу, никогда не был на гражданской службе. Скажу прямо: Бувье-Дюмолар и его меры — не более как мятые панталоны.

Роге дал возможность своим слушателям вдоволь нахохотаться.

— Не ему побороть нас, людей дела, господа. Гарнизон города равен тысяче восьмистам человекам. Национальная гвардия насчитывает десять тысяч. Эти молодчики не внушают мне особого доверия, но в худшем случае они докатятся до нейтралитета. Драгуны — дело другое, — прошли отличную школу и но рассуждают, а действуют. Предвкушаю удовольствие от зрелища, когда мои солдаты распотрошат сброд окраин. Предлагаю оповестить обо всем Париж и сегодня же выслать надежных представителей сословия в палату депутатов. Надеюсь на вашу отвагу и предприимчивость, господа! — Генерал Роге вышел так же неожиданно, как и появился.

Генриетта высунулась в окно в надежде увидеть Жоржа и не ошиблась. Он сопровождал верхом карету командующего войсками и в ответ на воздушный поцелуй барышни Броше отдал честь.

Господин Броше огласил заготовленный им документ, резко возражающий против тарифа. Фабриканты заявляли, что после Июльской революции внутренний сбыт сократился во Франции и Европе, что холера ухудшила положение дел:

«Один из самых важных вопросов, которые могут возникать в современном обществе, где материальные интересы занимают столь большое место, только что разрешен в Лионе с невероятным легкомыслием, — это вопрос о заработной плате рабочих. Наши власти показали свою полную неспособность поддержать порядок.

Вместо того чтобы ждать увеличения заработной платы от восстановления промышленности, рабочие вообразили, что добьются этого путем нажима…»

Броше долго читал петицию. Кончив, он вручил документ своему компаньону, который положил его в конверт и скрепил сургучными печатями. Затем избрали делегатов в Париж.

В полном молчании негоцианты покинули кабинет своего предводителя. Едва последний из них скрылся за низкой дубовой дверью, Генриетта бросилась к отцу.

— Как интересно, — почти революция, почти гильотина, и как раз теперь, когда я на пороге жизни, на пути к Парижу, когда Жорж Дюваль согласен подать в отставку, если его не переведут отсюда, и жениться на мне!..

Недоуменно вытаращив глаза, Броше смотрел на дочь, появление которой в кабинете не сразу заметил.

— Жорж Дюваль, — сказал он и выразительно разломал гусиное перо, — глупый фат — зять первого лионского фабриканта? Что сделал Жорж Дюваль для Броше такого, за что Броше должен платить Дювалю?

— Но, отец, он храбр, он повезет меня в Париж.

— Город накануне беспорядков, честные люди, может быть, накануне смерти, а моя единственная наследница занята покупкой себе пустоголовых офицеров! Через два дня ты уедешь в приморское имение. А Жорж Дюваль пусть скажет мне, за что я должен ему платить.

Генриетта поняла, что зашла к отцу не вовремя, и, заплакав на всякий случай, на ходу завязывая под подбородком тесемочки бархатной шляпки, выбежала из конторы. За углом в переулке ее поджидала карета.

Фабрикант Броше был чересчур взволнован, чтоб заниматься делами. Он отослал секретарей и погрузился в чтение только что прибывшей парижской газеты.

Одна из статей тотчас же привлекла его внимание.

— Какое единство мыслей со мной! — произнес он самодовольно, вторично пробежав глазами несколько столбцов.

«Незачем утаивать, — писал безыменный автор, — ибо чему служат притворство и умалчивание? Лионский конфликт может открыть важную тайну — внутреннюю борьбу, происходящую в обществе между классом имущим и классом ничего но имеющим. Наше торговое и промышленное общество имеет свою язву, как и прочие общества: эта язва — рабочие…»

— Именно язва, — подумал вслух Броше и продолжал читать:

«Нет фабрик без рабочих, а с рабочим населением, все возрастающим и всегда нуждающимся, нет покоя для общества».

— Правильно! — подтвердил фабрикант.

«Каждый фабрикант живот на своей фабрике, как колониальный плантатор среди своих рабов, один против ста, и возможность рабочих восстаний — своего рода возможность возмущения туземцев на Сан-Доминго. Варвары, угрожающие обществу, находятся не на Кавказе и не в татарских степях, нет, они — в предместьях наших фабричных городов…»

«Таково тяжелое бремя фабриканта», — сокрушался Броше, складывая газету.

Лионским беднякам приходилось нередко селиться вне черты города — не только ввиду крайней дороговизны квартир, но и из-за городских налогов на предметы первой необходимости. По тем же соображениям жила в Бротто гадалка. Хотя среди ее клиенток числились жены и дочери богатых буржуа, госпожа Деи оставалась небогатой: ее вконец разоряла неодолимая тяга к спиртным напиткам. В дни запоев старуха не вставала с кровати, почти касавшейся закоптелого потолка.

Катерина Буври застала гадалку дремлющей возле печки, на которой дымился чугун с картофелем.

Около часу посетительница сидела, съежившись, но смея нарушить тишину. Наконец госпожа Деи проснулась, быстро выпила рюмку вина и взялась за карты.

— Светлый шатен, глаза неопределенные, не безработный, женатый, а может, и неженатый, этого карты не хотят сегодня сказать, — подмигнув, изрекла она.

— Женатый?! — ужаснулась Катерина и с чувством собственного достоинства разъяснила: — Женевьева — добрая католичка и не может полюбить женатого, я сама прокляла бы ее за это.

Но ворожея не сдавалась:

— Может, король и не женат, но обязательно имеет подружку, — сказала она и сердито собрала колоду.

Катерина заметила по вспухшим губам и свистящей одышке, что госпожа Дои пьяна и находится в дурном настроении. Ворожея забраковала принесенное мясо и презрительно отшвырнула кружево, приняв только сантимы, которые предварительно испробовала на трех зубах, оставшихся еще в коричневом зловонном рту.

— Следи за светловолосыми мужчинами! — добавила она, бесцеремонно выпроваживая посетительницу.

В черной подворотне Катерина повстречала нарядную барышню в длинном голубом салопе, отороченном горностаем. Ткачиха почтительно посторонилась. Выбравшись на улицу, проходя мимо величественного кучера в черной, золотом увитой ливрее, она спросила, благоговейно прикасаясь к лакированному кузову:

— Чья карета?

— Барышни Броше, дочери фабриканта.

Девятнадцатого ноября, накануне получки, в рабочем Лионе наступило зловещее затишье. Фабриканты собирались опять выплачивать по старым расценкам, несмотря на то что истек почти месяц со времени принятия тарифа. Их предательство и измена соглашению 25 октября стали очевидными. Они посмели бросить вызов сорока тысячам трудящихся.

От станка к станку перебегал шепот недовольства и возмущения. Оторопевшие вначале пролетарии стали искать выхода из тупика, в который их завели.

В подворотнях, трактирах, на улицах собирались ткачи. Их молчание было значительнее крика. Единство оказалось полным.

— Мы не возьмем грошей от негоциантов, покуда негоцианты не подчинятся тому, что сами подписали, — сказали сто двадцать рабочих одной из крупных мастерских Лиона.

Эти слова разнеслись с быстротой ветра. Их подхватили тысячи голосов, но уши негоциантов остались глухи.

Великим стихийным событиям предшествует тишина. Накануне восстания Лион говорил шепотом.

В субботу Женевьева получила расчет.

— Господин Каннабер забраковал работу и потребовал твоего увольнения, — сказал ей хозяин с состраданием. — Но погоди, в эти дни многое решится, — и он погрозил кулаком.

Женевьева не слушала его слов. Слезы залили ей лицо.

На пороге мастерской девушку догнала подруга.

— Дура! — шепнула она злобно и насмешливо. — Вот до чего доводит заносчивость! Я получше тебя, а не погнушалась комиссионером и теперь плюю на всех, а ты несешь домой только невинность и шиш.

Запас слов и образов у Женевьевы был мучительно беден.

— Святая дева, за что? Святой отче, почему? — шептала она, кусая губы.

Дома Женевьева боялась признаться в том, что лишилась работы. Рассказать об истинной причине расчета, о приставаниях Каннабера, она не смела, видеть же укоризну в глазах ласкового отца и слышать плач матери, винящих ее в отсутствии старательности и трудолюбия, казалось девушке жестоким и незаслуженным унижением. Отказавшись от ужина, она вышла на улицу и направилась к заставе.

«Светлый шатен», — приговаривала про себя Катерина и, опустив деревянную ложку, разглядывала склоненные над общей миской мужские головы.

Все рабочие Буври, за исключением немца, были черноволосы. Глаза старой ткачихи впились в тусклые волосы Стока.

«Если не шатен, то уж, во всяком случае, светлый», — решила Катерина и, дождавшись, когда рабочие снова стали к станкам, подошла к нему.

— Вот что, парень, — сказала она грубовато, — почему молчит и плачет Женевьева?

По странному совпадению, об этом как раз думал и Сток.

— Почему? — спросил он, широко раскрыв рот и выпучив глаза.

Из-за чего действительно плачет девчонка?

Катерина и Сток изумленно смотрели друг на друга.

— Не шатен, — выговорила жена владельца мастерской разочарованно и отошла к своему станку.

Но Иоганн не успокоился и, улучив минутку, вышел из дому и свернул к заставе — в сторону, где скрылась Женевьева.

Он спешил и не стал по обыкновению заглядывать в маленькие, едва освещенные окна, за которыми была всегда одна и та же картина: несколько голов, склонившихся над веретенами. Однообразное гудение станков — будто вдоль улицы стояли ульи — доносилось из домов.

Мимо взрытых, опустошенных огородов, по размокшей тропинке маленькая работница шла к глубокому бурному притоку Роны. Ноябрьский вечер был сер, холоден. Женевьеве чудились в темноте голоса и тени. Страх обострял ее безысходное отчаяние.

— Святая дева, чем я согрешила? — шептала девушка, простирая руки вверх, в темноту.

В шуме опадающей листвы ей чудилось хихиканье господина Каннабера.

— Я устала, я так устала, — плакала девушка.

Она перебирала прожитые годы, чтобы отыскать в них хоть одно счастливое воспоминание, помогающее жить. Когда Женевьеве было восемь лет, мать начала учить ее ткацкому ремеслу. Одиннадцати поступила девочка к свояку отца, Дандье, на набережной Роны. С тех пор прошло пять лет, как один день. Бывали радости: елка без украшений, посещение с матерью кладбища в осенний день поминовения мертвых и сундук с приданым, куда складывались надежды.

— Не хочу замуж! — в ужасе вскричала Женевьева, представив себе распирающее кафтан брюхо Каннабера, приподнявшегося на носки, чтобы достать до подоконника мастерской и согнутыми пальцами пощекотать работницу.

Ей вспомнилась горбунья монахиня, называвшая себя «христовой невестой».

Женевьева подошла к небольшому откосу. Едва слышно переливалась внизу река.

Сток нашел девушку на берегу изнемогшей от страха и слез. Обессиленная, она лежала без движения. Немец нежно поднял ее, усадил на колени и стал осторожно растирать озябшие ноги огромной ладонью.

Женевьева застенчиво погладила торчащие ежиком жесткие волосы неожиданного утешителя и заботливо сияла несколько нитей пряжи с войлочного жилета, который ткач носил поверх рубахи.

Они сидели на песке, прижавшись друг к другу, забыв о времени и не замечая ни усиливающейся речной сырости, ни холода.

Вдруг ревнивое мучительное подозрение укололо Иоганна, сделало грубым.

— Эй, ты, курица! Может, надеешься слезами отмыть грешок, может, спуталась с каким-нибудь павлином, потаскуха?

Сток наклонился к Женевьеве и, тяжело дыша, стал допрашивать, не замечая истерической дрожи и стонов девушки.

— Но смей гулять, ты… ты!

Сток почувствовал вдруг, как ослабевает его спутница. Женевьева была в глубоком обмороке.

На руках немец принос ее к родительскому дому.

Катерина встретила их на пороге и, не говоря ни слова, влепила Стоку отчаянную пощечину.

— Подлец! — закричала она, готовясь вырвать клок его русых волос и залепить новую оплеуху. — Так-то ты, грязный бродяга!.. Хвала богу, в городе неспокойно, и отец ушел, а то он показал бы вам обоим, как шататься по ночам.

— Замолчи, мать, — прервала тихо Женевьева, — Сток и я помолвлены.

Катерина растерянно опустила руку.

— Бедные дети, — заплакала она.

Тяжелую сцену прервал Андрэ, вынырнувший из-за угла и мгновенно скрывшийся.

Багровый отблеск повой зари скользил по бодрствующим домам предместья Круа-Русс.

— Измена, братья! Нас предали! Три эскадрона драгун подошли к городу. Фабриканты отказываются выполнять условия, выработанные двадцать пятого октября.

Более трех недель мы терпеливо ждали, мы получали плату за наш труд, которой не хватает на то, чтобы жить. Но проклятые негоцианты не только насмеялись над ими же подписанным тарифом, они вызвали войска, они готовят Варфоломеевскую ночь для рабочих Лиона. Братья, мы не должны уступать! Предлагаю прекратить работу и пойти и город, требуя выполнения установленного тарифа. Но будем организованны. Призываю вас к спокойствию. Мы должны показать, что рабочие уважают законы и не хотят кровопролития, несмотря на провокацию. Наше требование и наш лозунг: «Жить трудясь или умереть в бою», — говорили рабочие, один за другим взбираясь на телегу, заменившую им трибуну.

На вытоптанном лугу — площади предместья Круа-Русс, запруженной многотысячной толпой, — царил совершенный порядок.

Приняв решение прекратить работу на утро следующего дня и демонстративно двинуться в центр Лиона, рабочие пропели «Марсельезу» и разошлись по домам.

Жером до вечера пробыл по поручению префекта в Круа-Русс. Он вернулся домой с ворохом известий и наблюдений, не предвещавших ничего хорошего в ближайшем будущем.

Обостренным нюхом старый корсиканец учуял приближающееся восстание и терпкий запах неизбежного кровопролития.

Бувье выслушал Жерома с нескрываемым волнением.

«Франция бурлит вулканом, — думал барон, — в Вандее легитимисты успешно подымают крестьян, в Лионе всякие Броше и Роге бросают огниво в пороховые погреба. Я не выношу вида этих дикарей в медвежьих берлогах — наших крестьян — и очень далек от симпатии к полудиким рабочим, которые, несмотря на все ухищрения фабрикантов, все еще мускулисты и могут убивать, прежде чем умереть. Но я презираю также господ генералов Роге».

— Если б штык или пистолет думал, — обратился, прервав свои размышления, Бувье к слуге, — он делал бы это так же, как деревянная генеральская голова… Превосходный наполеоновский рубака, живя среди населения, может быть немного преувеличивающего идеи свободы, думает, что находится в Булонском лагере. Увы, во всем Лионе только я да, может, ты, Жером, понимаем сложность эпохи, в которую живем. Надеюсь, что мой король понимает это тоже.

Но Жером не склонен был заниматься выяснением противоречий эпохи и постарался заставить своего господина перейти от болтовни к действию.

— Ваше сиятельство… — начал он.

Бувье-Дюмолар поднял голову и насторожился, — так Жером называл его только три раза за двадцать семь прожитых совместно лет: сообщая о коронации Наполеона, о поражении при Ватерлоо и о победе Июльской революции. Все эти три события потрясли корсиканское сердце.

— Ваше сиятельство, — повторил Жером, — если бы я был рабочим, то не откладывал бы выступления до завтрашнего утра и не дал бы врагам организоваться. Известно ли вашему сиятельству, что Роге сам объезжал сегодня войска? Первый легион Национальной гвардии, составленный большей частью из сынков фабрикантов, согласно плану генерала, с ночи займет все пять ворот, через которые идут пути из Круа-Русс в Лион. Завтра утром рабочие, мирно идущие в город, будут встречены картечью. Прольется невинная кровь. Ваше сиятельство говорили, что рабочие правы в своих требованиях и ведут себя как сознательные граждане, как джентльмены. Неужели ваше сиятельство не сделает всего возможного, чтобы предотвратить непоправимое? Умоляю ваше сиятельство быть решительным и сегодня же принять меры именем короля и конституции.

Пафос и нахмуренные брови Жерома не поправились Бувье. Барон окинул глазами уютную, всю завешанную коврами комнату, веселый яркий камин, вольтеровское кресло, на котором сидел он в своем ватном, затканном цветами, сиреневом халате, сафьяновый томик «Мыслей Паскаля» и произнес, зевая:

— Наивность, друг мой. Ты забываешь, что я и так превысил полномочия, данные мне королем и господином Казимиром Перье, когда взял на себя ответственность за этот злосчастный тариф. Не предлагаешь ли ты мне ночью в роли неистового Дон-Кихота ехать с тобой, мой Санчо Панса, снимать патрули у городских ворот? Это — но дело префекта департамента. Я сделал все, что мог, и умываю руки. Корсиканцы — народ с преувеличенным воображением, что иногда пагубно влияло на дела Франции. Я всегда учил тебя чувствовать, как надлежит лорду, а не сапожнику, но уже в июльские дни понял свое бессилие. Лорды флегматичны, Жором, флегматичны и, главное, равнодушны к судьбам «черни». Иди спать, старина!

Вдали башенные часы пробили двенадцать.

— Мы начинаем двадцать первое ноября, — сказал Бувье, отрывая лист календаря на камине.

В короткие промежутки между работой, преимущественно по ночам, Иоганн выходил в сени с уныло вздрагивающей свечой и принимался читать. Как описать ощущения человека, впервые нашедшего разгадку письменности! Сток читал по складам, но зато потраченное усердие и преодоленные трудности приводили к тому, что он запоминал текст навсегда, вникая в смысл, в оттенок каждого добытого слова. Книга была для рабочего шахтой, куда он впервые спускался, трепещущий, с мерцающим фонарем.

Иоганн, осевший в предместье Круа-Русс за ткацким станком, продолжал странствовать по миру новых идей. Он перечел все книги Жана. В одну из ноябрьских ночей Сток принялся за учение Сен-Симона в изложении его учеников.

Первые строки одной из глав сосредоточили на себе внимание немца.

«Эксплуатация человека человеком, — читал Сток, — вот состояние человеческих отношений в прошлом. Эксплуатация природы человеком, вступившим в товарищество с другим человеком, — такова картина, представляемая будущим.

Через семью, касту, город, нацию род человеческий стремится ко всемирной ассоциации. Это не мечта, а строго научное предвидение…»

«Существует, — читал он далее, — большое различие между положением разных классов в настоящее время и тем положением, какое занимали в прошлом господа и Рабы, патриции и плебеи, сеньоры и крепостные. На первый взгляд кажется даже, что нельзя делать сопоставлений, но отношение хозяина к наемному рабочему является только новым преобразованием, которому подверглось рабство. Рабочий не составляет прямой собственности хозяина, но разве пролетарий определяет свое положение? Нет, вынужденный всегда рассчитывать только на вчерашний заработок, чтобы прокормиться сегодня, он под страхом смерти должен соглашаться на любые условия.

Рабочий эксплуатируется материально, умственно, морально, как некогда эксплуатировался раб».

Порыв ветра приоткрыл створку окна и потушил свечу. Дрожащими от нетерпения руками ткач добыл искру и с пою свет.

«Его положение еще ухудшается, — продолжал читать Сток, — если он в своем неблагоразумии доходит до мысли, что и ему судьба предназначила такое же счастье, каким пользуется богатый, то есть если он берет себе подругу жизни и основывает семью. Постоянно угнетаемый нуждою, пролетарий не имеет времени и сил для развития своих умственных способностей и нравственных привязанностей. Может ли он возыметь стремление к этому? Но кто даст ему средства удовлетворить их? Кто сделает науку доступною для него? Кто примет излияния его сердца? Никто о нем не думает, жалкая физическая жизнь ведет его к огрубению».

«Кто ты, где твой дом, Иоганн? Нужда погнала тебя по свету», — сказал он себе.

Он придвинул ближе свечу.

«Мы должны предвидеть, что некоторые лица смешают пашу систему с системой, известной под названием общности имуществ.

Между нами и ими нет ничего общего. В социальной организации будущего, — говорим мы, — каждый должен занимать место согласно своим способностям и получать вознаграждение сообразно своим делам; это достаточно указывает на неравенство раздела. Напротив, при системе общности все доли равны…»

Сток отложил книгу.

Об общности имущества, о коммунизме ему говорил Жан, излагая мысли Гракха Бабёфа.

Дата добавления: 2015-06-26