К онтогенезу символов

Замечания д-р. Борена о путях образования первых общих понятий может подтвердить каждый, кто имеет возможность проследить духовное развитие ребенка — самостоятельно или через родителей, если последние обладают острым психологическим видением. Не подлежит сомнению, что ребенок (как и бессознательное) может идентифицировать какие-то две вещи, основываясь на малейшем сходстве между ними, с легкостью перебрасывает аффекты с одной на другую и называет обе вещи одним и тем же именем. Это имя есть спрессованный репрезентант большого количества различных в своей основе вещей, которые, однако, чем-то (пусть даже очень отдаленно) похожи друг на друга и благодаря этому идентифицированны. Прогресс в познании реальности (разумность) выражается в том, что позднее ребенок последовательно разлагает эти спрессованные продукты на их элементы, обучаясь различать вещи, с какой-то точки зрения похожие. Этот процесс правильно поняли и описали многие авторы; сообщения Зильберера и Борена углубили понимание подробностей этого духовного развития.

Оба автора видят в инфантильной недостаточности способности к различению главное условие осуществления предварительного — символического — этапа в процессе познания как в онто-, так и в филогенезе.

Хочу возразить только против обозначения этих предварительных этапов познания словом «символ»; любые сравнения, аллегории, метафоры, намеки, притчи, эмблемы, косвенные изображения любого рода можно понимать как результаты таких нечетких отличий и определений, но все-таки — в психоаналитическом смысле — они не являются символами. Символы, в понимании психоанализа, это такие вещи (и, соответственно, представления), которым в бессознательном соответствует некая логически необъяснимая и необоснованная аффектная оккупация и по поводу которых можно констатировать, что этой своей чрезмерной аффектацией они обязаны бессознательному идентифицированию с какой-то другой вещью или представлением, которым, собственно говоря, и принадлежит избыток аффекта. Таким образом, символами являются не все сравнения, а только такие, где один член уравнения вытеснен в бессознательное. В этом же смысле понимают символы Ранк и Закс: «Мы понимаем под символом, — отмечают они, — косвенное изображение особого рода, отличающееся определенными характерными свойствами от близких к нему: сравнения, метафоры, аллегории, намека и других форм образного изображения мысленного материала (по типу ребуса)»; «это наглядное выражение взамен чего-то скрытого».

Исходя из вышесказанного, правильнее будет не отождествлять условия возникновения символа с условиями образования сравнений вообще, а предполагать для символов специфические условия возникновения.

Аналитический опыт показывает, что, хотя образование истинных символов осуществляется при наличии интеллектуальной (инфантильной) недостаточности, главные условия образования символов имеют не интеллектуальную, а аффективную природу. Позволю себе продемонстрировать это на отдельных примерах сексуальной символики.

Сначала, пока жизненная необходимость не вынуждает к приспособлению и познанию действительности, дети заботятся лишь об удовлетворении своих инстинктов, о тех местах тела, на которых это удовлетворение можно ощутить, о тех объектах, которые способны вызывать его, и о поступках, которые его действительно вызывают. Из всех сексуально возбудимых мест (эрогенных зон) детей больше всего интересует рот, задний проход и, совершенно особо, гениталии. «Что же удивительного в том, что и его (ребенка) внимание в первую очередь приковывают такие вещи и процессы внешнего мира, которые на основании довольно отдаленного сходства напоминают ему самые приятные переживания». Так дело доходит до «сексуализации Вселенной». В этой стадии маленькие мальчики любят называть все удлиненные предметы именем, принятым у детей для обозначения полового органа, в любой дырке они видят анус, в любой жидкости — мочу и в любом более или менее мягком и вязком веществе — кал.

Один мальчик примерно полуторагодовалого возраста, когда ему в первый раз показали реку Дунай, сказал: «Как много слюней!» Другой молодой человек двух лет от роду называл дверью все, что открывается, в том числе и ноги своих родителей, так как их он тоже мог «открыть» и «закрыть» (свести и развести).

Подобное отождествление происходит и в отношении органов тела: отождествляются пенис и зуб, задний проход и рот; возможно, что ребенок для каждой аффективно важной части нижней половины тела находит эквивалент в верхней (особенно в области головы и лица).

Но такое отождествление — еще не символика. И только когда вследствие культурного воспитания один (и притом более важный) член сравнения вытесняется, другой член (прежде — менее важный) достигает аффективной «сверхзначимости» и становится символом вытесненного. Первоначально пенис и дерево, пенис и колокольня сопоставляются сознательно; и только с вытеснением интереса к пенису дерево и колокольня превращаются в предметы, вызывающие акцентированный интерес — необъяснимый и с виду безосновательный; они стали символами пениса.

Таким же образом и глаза стали символами гениталий, с которыми они когда-то раньше — на основании поверхностного сходства — идентифицировались; точно так же происходит символическое акцентирование верхней половины тела вообще, после того как вытесняется интерес к нижней половине, и таково же, вероятно, онтогенетическое происхождение всех символов гениталий (галстуки, змеи, вырывание зуба, коробка, лестница-стремянка и т. д.), которые так широко представлены в сновидениях. Меня не удивило бы, если бы в сновидении упомянутого мальчика дверь явилась символом материнской утробы, а река Дунай в сновидении другого — символом жидкостей, продуцируемых человеческим организмом.

На этих примерах я хотел показать преобладающее значение аффективных моментов при становлении символов. Эти моменты должны учитываться в первую очередь, если хочешь отличать символы от других произведений психики (метафор, сравнений и т. д.), которые тоже есть результаты конденсации опытов разного рода. Если при объяснении психических процессов принимать во внимание только формальные и рациональные условия, то такой односторонний взгляд может ввести в заблуждение.

Раньше, например, бытовало мнение, что некоторые вещи принимаются одна за другую, потому что они объективно похожи; сегодня мы знаем, что одну вещь путают с другой, потому что для этого имеются определенные субъективные мотивы; похожесть только предоставляет благоприятный случай, чтобы эти мотивы начали действовать. Одна апперцептивная недостаточность сама по себе, без учета мотива, толкающего к поиску сравнений, еще не объясняет образования символов.

К теме «дедовского комплекса»

Работы Абрахама и Джонса дают практически исчерпывающую оценку тому значению, которое часто имеют для внуков бабушка и дедушка и отношение к ним. Хочу коротко обобщить некоторые наблюдения, которые собрал по этому поводу.

Я обнаружил, что дедушка занимает фантазию ребенка двояким образом. С одной стороны, дедушка — это величественный старец, который внушает уважение даже всемогущему отцу, а значит, авторитет деда можно присвоить и воспользоваться им в своем протесте против отца. С другой стороны, дед — еще и беспомощный, слабый, старый человек, которому вскоре предстоит умереть и который ни в каком отношении (а особенно в сексуальном) не может помериться силой с отцом, отсюда — дед для ребенка становится объектом заниженной оценки. Часто бывает, что именно личность дедушки впервые приближает внука к проблеме смерти, окончательного «ухода навсегда» кого-то из родственников, и тогда ребенок может перебросить на деда свои злонамеренные фантазии о смерти отца, вытесненные в результате амбивалентного отношения к последнему. «Если отец моего отца может умереть, то и мой отец тоже когда-нибудь умрет (и я буду обладать его привилегиями)» — примерно так выглядит фантазия, которая, как правило, скрывается за маскирующими воспоминаниями и фантазиями, связанными со смертью деда. К тому же благодаря смерти деда становится свободной — незамужней — бабушка; и тогда ребенок (чтобы как-нибудь пощадить отца и все-таки единовластно обладать матерью) порой прибегает к следующему спасительному средству: в своей фантазии он заставляет деда умереть, бабушку дарит отцу, а мать сохраняет за собой. «Я сплю с моей мамой, ты должен спать с твоей мамой»,— думает ребенок и сам себе кажется справедливым и великодушным.

Какой именно образ (Imago) деда, «слабого» или «сильного», зафиксируется в ребенке (в последнем случае — с тенденциями к идентификации) — в существенной мере зависит оттого, какую роль в действительности играет в семье дедушка.

Если дедушка в доме хозяин, этакий патриарх, — ребенок в своей фантазии «обгоняет» лишенного власти отца и надеется напрямую унаследовать всю силу и могущество деда; в одном таком случае, который я имел возможность разобрать аналитически, ребенок после смерти всесильного деда никогда уже не смог подчиниться отцу, теперь получившему власть; он считал отца попросту узурпатором, который отобрал у него его законные права.

Образ (Imago) «слабого деда» особенно резко отпечатывается у детей в таких семьях, где с бабушкой и дедушкой обращаются плохо, что бывает не так уж редко.

Дата добавления: 2015-06-04