Речь в социализации

Теперь я хочу дать очерк роли речи в социализации. С одной стороны, это часть того типа дескриптивного анализа, который был здесь предложен. С другой стороны, это вопрос о вовлечении ребенка в постоянно развивающуюся систему, которой владеют взрослые. Как бы мы на это ни смотрели (а обычно мы склонны к колебаниям), полезно выделить речь в социализации, потому что ею совершенно не занимались в сравнительном плане; слишком мало внимания уделялось речи при изучении отдельных групп; между тем можно предположить, что она объясняет многое в изменениях индивидуального поведения взрослого носителя языка.

Работы по усвоению речи ребенком сосредоточивались на овладении кодом для референционной функции. Очень немногие из этих работ обнаруживают знакомство их авторов с теми представлениями современной лингвистики, которые касаются структурной природы усваиваемой ребенком информации, но число таких работ растет. Компетентные исследования по усвоению ребенком других функций речи оставались неизвестными в американской лингвистике и антропологии, но недавно получили признание работы русских психологов о директивной функции (Л у р и я 1959; Лурия и Юдович 1959). Русские ученые рассматривают усвоение речи («второй сигнальной системы») ребенком во взаимодействии со взрослыми как фундамент, на основе которого развивается контроль ребенка над его собственным поведением и складывающаяся у него картина мира. Их экспериментальная работа показала, что развитие способности понимать высказывание (референционная функция) не влечет за собой автоматически способности правильно на него реагировать, вести себя так, как оно предписывает. Понимание директивной функции речи развивается независимо и шаг за шагом в первые годы жизни. Так, в возрасте до полутора лет в ответ на словесную просьбу дать игрушечную рыбку ребенок ее берет и передает, но не может этого сделать, если между ним и рыбкой находится другая игрушка, скажем котенок. Ребенок ориентируется на названный взрослым предмет, но директивная функция слова сохраняется только до тех пор, пока не возникнет конфликтующая с просьбой внешняя ситуация (игрушечный котенок); тогда ребенок хватает и передает лежащую ближе к нему игрушку. В возрасте от трех до трех с половиной лет ребенок, которому предложено выполнить определенную задачу, например, сжать (резиновый) мячик, не контролирует в нужной степени своих реакций, если заранее ему дается только словесная инструкция, но добивается успеха, если он сам по ходу дела дает себе соответствующие словесные указания. В этом возрасте, однако, успешно выполняются только позитивные команды. Если ребенок прикажет себе «Не сжимай», он не только не останавливается, но начинает сжимать еще сильнее. Как утверждается в этих работах, только в возрасте от четырех до четырех с половиной лет словесный приказ «Не сжимай» приобретает тормозящий эффект.

Таким образом, директивная функция речи отчасти зависит от возраста и отчасти независима от степени владения референционной функцией. Что касается другой важной функции, а именно экспрессивной, наблюдения показывают, что ее усвоение начинается очень рано. Экспрессивное использование интонации и других признаков может предшествовать овладению референционной функцией этих средств. Коротко говоря, три наиболее важных типа функций (референционная, экспрессивная, директивная) в детстве развиваются, по всей видимости, в какой-то мере независимо друг от друга и находятся в разном отношении к процессу физиологического созревания.

Кажется также, что владение этими функциями зависит от образования и образа жизни в зрелом возрасте. Основные правила референционной функции в области грамматики и словаря являются общими и служат в качестве предпосылки, без которой общение становится невозможным, хотя, конечно, в степени владения средствами референции имеются различия. Что касается других функций, то здесь, по-видимому, свобода выбора стеснена в гораздо меньшей степени и возможны гораздо большие индивидуальные различия. В нашем обществе говорящие сильно отличаются друг от друга, например, по владению типами интонации; некоторые из них так и не смогли усвоить правильной интонации для шутки, а некоторые, усвоив в студенческие годы какую-то интонацию как часть более широкого интонационного типа быстрой пикировки, впоследствии переносят ее в ситуации, в которых она немедленно отбивает у собеседника всякую охоту продолжать разговор. Индивидуальные различия в степени владения функциями станут еще более очевидными, если мы расширим горизонты обычного лингвистического описания и будем рассматривать весь репертуар языковых навыков, все повторяющиеся в определеных ситуациях языковые шаблоны и идиомы повседневного словесного поведения. Последствия этих различий колеблются от чувства неловкости за человека, недостаточно воспитанного или бестактного, до его исключения из важных сфер деятельности или неудачи в них; с другой стороны, воспитанный человек может быть принят в эти сферы и добиться успеха. Здесь, видимо, кроются новые возможности для психотерапии. Такие различия могут характеризовать целые подкультуры, язык которых в своих главных чертах один и тот же[13].

Интерес к различиям в индивидуальном словесном поведении порождает интерес к различиям в роли, которую речь играет в социализации, а отсюда — к различиям между группами независимо от того, относятся ли они к одному и тому же обществу, образуя в нем особые субкультуры, или представляют собой разные общества. Русские психологи подчеркивают, что существенные функции речи усваиваются во взаимодействии со взрослыми, но, видимо, не учитывают последствий, которые могут иметь для их экспериментальных норм различия в культурных моделях взаимодействия в пределах одной культуры. Они делят этот недостаток с большинством авторов, которые если и указывают на важность языка в социализации, то в самых общих словах[14].

Роль речи в социализации, контекст ее усвоения могут варьироваться в любом аспекте организации актов речи, факторов и функций. Некоторые типы варьирования, связанные с материалом речи и ее наличными ресурсами, главными процессами формирования личности, социальной структурой и организацией, культурными ценностями и представлениями, могут быть выявлены с помощью техники опроса.

Каковы когнитивные и экспрессивные средства языковых кодов данного общества? Какая их часть, в какой степени и последовательности доступна детям? (В языке ньюп, например, мало обозначений для объектов половой жизни, и большая часть сведений о них приобретается в результате наблюдения и опыта.) Если в данном обществе есть более одного языкового кода, который из них усваивается сначала (если оба кода не усваиваются одновременно)? (У чонталов в Оаксаке дети сначала учатся в домашних условиях «второму» языку – испанскому,– а родной язык и некоторые другие аспекты туземной культуры усваивают только в юношеские годы.) Существует ли особая детская речь? Если да, то каково ее содержание (референционное, экспрессивное, директивное)? Существуют ли словесные игры, может быть метаязыковые, в том смысле, что внимание в них сосредоточено на признаках кода как такового? (Поскольку усвоению ребенком личных местоимений и средств самоупоминания придается большое значение, их следует выделить особо.) Каковы языковые шаблоны, которые преподаются ребенку или могут быть усвоены им?

Языковой шаблон — это повторяющаяся последовательность знаков словесного поведения, конвенциональнаяили идиосинкратичная. Ее организация может быть очевидной и конкретной, как это имеет место в одиночных последовательностях типа числительных от одного до десяти, дней недели, алфавита или в антифонических последовательностях, которые используются во многих детских играх, а также в играх взрослых и обрядах. Однако организация последовательности может быть и неочевидной, по- тому что она не конкретна, но представляет собой повторяющийся ряд эмоций или тем. Инструкция может быть сформулирована в виде предложения «Потом он говорит... и тогда вы говорите...», но часто точная словесная формулировка оказывается неважной (разумеется, в магии и указаниях, якобы исходящих от сверхъестественных сил, важна именно точная формулировка). Наконец, организация последовательности может быть формальной, как, например, в лимрике. В нее может входить обратная связь, и тогда организация шаблона напоминает ветвящуюся в виде дерева диаграмму (хорошая очередь или выбранное продавцом место — разные способы достижения одной и той же цели). Значительная часть словесного поведения сводится фактически к повторяющимся образцам, к языковым шаблонам Обычные описания ограничивались теми из них, которые имеют явную структуру, и редко пытались обнаружить шаблоны с имплицитной структурой. Анализ шаблона включает в себя выделение идиоматичных единиц — не только приветственных формул и т. п., но всего набора высказывании, которые приобретают конвенциональный смысл для индивида, группы или целого общества. Обычно описываются лишь те идиомы, длина которых не превосходит фразы; поскольку их значение не выводимо из их составных частей, они должны быть даны в словаре отдельно в качестве лексических единиц (например, kick the bucket «протянуть ноги»). Даже для таких ясных референционных категорий, как топонимы и имена собственные, тщательно продуманное описание статуса и способов образования идиом – большая редкость (см. прекрасный пример в Х о и е р 1948, 182 –183); между тем для исследования поведения и формирования личности представляет интерес конвенционализация не только референционной, но и других функций. Существуют высказывания, конвенционализованные в своей метаязыковой или контекстуальной функции, но особенно интересны для нас те из них, которые имеют директивную или экспрессивную функцию. Игра ребенка, имитирующего занятия взрослых, например игра девочки с куклой, может выявить многие конвенционализованные выражения, принятые в ее семье,— выражения, которые систематически встречались в каких-то ситуациях до тех пор, пока они не стали «называть», «замещать» всю эту ситуацию и нести смысл, экспрессивный или директивный, не выводимый из их составных частей. Мать может с ужасом обнаружить, что в разговоре со своим ребенком она использует выражения, к которым прибегала ее собственная мать и которые она еще в детстве поклялась никогда не произносить.

Число и сфера действия таких идиом различны для разных индивидов, семей, групп. Вместе с языковыми шаблонами они играют большую роль в словесном аспекте того, что Лантис (Л а н т и с 1960) называет «туземной культурой» (имеются в виду процедуры в практике повседневных ситуаций); они необходимы в словесном искусстве, устном исполнении мифов, песенном исполнении эпоса, речах и лекциях. Их текст не остается неизменным в разных случаях использования, но общая последовательность изложения более или менее постоянна и большая часть словесного материала извлекается из обычных источников. Идиомы заполняют позиции речи, как слова заполняют позиции предложения. (Их присутствие может быть обнаружено, когда выступающий видит, что у него нет контакта с аудиторией. Оказывается, выражения, которые он использовал, как разменную монету, не имеют никакого конвенционального смысла для новой аудитории, безуспешно пытающейся понять то, что выступает в роли простой формулы или ярлыка.) Усвоение стереотипных последовательностей – и идиом, и шаблонов – продолжается всю жизнь, и в этом отчасти заключается их теоретическая важность, ибо значительной степени они существуют в соединительной ткани между особенностями личности и культурой. Они неизменно оказывают воздействие на структуру поведения и придают ему черты предсказуемости. Некоторые выражения становятся идиоматичными для данного лица или группы лиц из-за своей запоминающейся новизны (см. Х о к к е т 1958, 304 и ел.), но чаще это происходит потому, что они ощущаются как соответствующие ситуации или как необходимые для нее. Большая часть из них так и не завоевывает статуса общих или достаточно длительно существующих единиц, но некоторые из них утратили бы свою ценность, если бы это произошло, потому что они так и задуманы и доставляют удовольствие как особые знаки, которыми владеют лишь немногие.

Перейдем теперь к вопросам формирования личности. Какую роль играет речь в экономии наказания и поощрения — в качестве альтернативы физических действий (порки, поцелуя) или актов лишения и дарения (например, конфет)? На какой стадии психофизиологического развития предъявляются требования к речи, если они вообще предъявляются? Насколько они жестки? Автобиографические материалы, полученные от ганских студентов, показывают, что в детстве им было свойственно испытывать большое беспокойство по поводу своей речи. На какой стадии речевого развития ребенка общество начинает требовать, чтобы он был отнят от груди, учился личному туалету, умел сам есть и т. п.? В некоторых группах это происходит тогда, когда требования могут быть изложены в словесной форме, в других группах — раньше. Кому свойственно заикание и другие дефекты речи, если они вообще есть? Некоторые факты свидетельствуют о том, что это зависит от давления, оказываемого обществом на говорящих. В некоторых груgпах их нет совсем; у пилага они характерны, скорее, для девочек, а у нас,— скорее, для мальчиков. Если имеет место двуязычие, проявляются ли дефекты речи в обоих языках или только в одном? Какова роль речи в передаче бытовых и профессиональных навыков? У некоторых групп, например у касков (Канада), она очень незначительна. Облегчает ли детская речь усвоение нормальной системы речи или затягивает его? Является ли говорение источником удовольствия, доставляет ли оно физическое или, может быть, эротическое удовлетворение? Тот факт, что одни языки очень богаты словами, обнаруживающими звуковой символизм, а другие очень бедны, наводит на мысль, что фоническая субстанция языков в разной мере служит источником наслаждения.

Если подходить с точки зрения социальной системы данной группы, какова роль речи в определении ролей, усваиваемых или наблюдаемых детьми? Каким образом это детерминирует или отражает процесс усвоения речи? Какое относительное значение имеет говорение в агрессивной роли, такой, как роль воина, шамана или священника? (Возможно, роль речи в общении с родителями будет соответствовать роли речи в общении с врагами или сверхъестественными силами.) Какое влияние на структуру домашней среды, в которой ребенок учится говорить, оказывают правила проживания, брачный кодекс и т. п.? Они влияют на число и относительный возраст детей и тем самым — на скорость усвоения речевой системы взрослых; имеется свидетельство того, что единственные дети овладевают речью быстрее, дети приблизительно одного возраста — менее быстро, а близнецы — наиболее медленно. В своем речевом развитии близнецы и дети приблизительно одного возраста могут полагаться на словесный код друг друга. Если имеет место многоязычие, закрепляются ли за каждым из языков особые роли и ситуации? Если это так, то у ребенка, вероятно, не возникнет путаницы при усвоении языков; в противном случае у него могут возникнуть затруднения, связанные с формированием личности. Встречаются ли ситуации и роли, когда возникает необходимость переводить с языка на язык? Если не встречаются, ребенок может очень хорошо овладеть каждым языком и не приобрести способности переводить. Такие внешние факторы тесно связаны с влиянием многоязычия на личность, включая и когнитивную структуру. В каких ситуациях детям предписывается, запрещается или разрешается говорить? Каковы те узаконенные данной группой элементы целостной поведенческой ситуации, которые делают допустимыми присутствие и речь детей? Один русский, посетивший Францию, был поражен тем, что дети его хозяина за столом хранили молчание; русские дети получили бы порицание за то, что они не присоединились к разговору с гостем.

Все это, конечно, проникнуто взглядами данной группы и ее представлениями о ценностях. Каковы взгляды на детей как участников речи? Некоторые считают, что новорожденные способны понимать речь. Оттавы считали крики младенцев значащими и имели специалистов по их интерпретации. Тлингиты полагали, что разговор женщин является причиной конфликта среди мужчин, и клали в рот младенца женского пола амулет, чтобы сделать девочку молчаливой. Как относятся к искусству речи и интересу к ней? Требуются ли они, поощряются, игнорируются или, может быть, подавляются? Нгони Ньясаленда ценят искусство речи, считая его неотъемлемой чертой истинного нгони, и поэтому прилагают усилия к тому, чтобы развить его у детей и поддержать у взрослых. Замечательная способность к языкам, которую обнаруживают обучающиеся в Европе ганские студенты, является, может быть, отражением того факта, что в их собственной культуре существуют аналогичные ценности. Какие ценности, связанные с языком ил языками, на которых говорит данное общество, поддерживаются и передаются дальше? Мы уже отметили различие между хопи-тева и восточными чероки, состоящее в том, что первые гордятся своим языком, а вторые нет. Проблема двуязычия детей иммигрантов в Соединенных Штатах привлекла внимание в связи с чувством неполноценности, которое ассоциируется с неанглийским языком. Забота о красоте и правильности речи кажется характерной для всех, но ее степень и проявления различны. Некоторые группы терпят нечеткое произношение, некоторые нет. Если имеется детская речь, то считается ли она более легкой для детей? Некоторые ее звуки и формы могут быть в действительности столь же трудными, как и их «взрослые» эквиваленты, и могут исподволь задерживать усвоение ребенком этих последних. В какой мере доверяют утверждениям детей? Каковы степень и характер осознания того, что имеет место говорение? Какие метаязыковые народные представления отражаются в словах, которые обозначают языковые признаки или соответствующие абстракции и используются в играх и суррогатах речи? Соседствующие диалекты могут различаться в этом отношении. Так, масатеки одной группы абстрагируют тоны своего языка и используют их в свистовом коде, а соялтепекские масатеки не делают этого. Блумфилд (Блумфилд 1927) возводит ошибочные, а иногда и вредные народные представления о языке, характерные для нашей собственной культуры, к неверным обобщениям, возникшим в процессе усвоения письма — более поздней и сознательной деятельности, связанной с усвоением речи, которое протекает в основном бессознательно. Взгляды на речь или язык и соответствующие представления о ценностях могут сложным образом переплетаться с основными институтами данной культуры и быть очень тонко разработаны, а могут быть периферийными и несистематическими.

Заключение

Речь не может игнорироваться ни общей теорией человеческого поведения, ни специальной теорией поведения определенной группы людей. Однако независимо от того, сосредоточиваем ли мы внимание на когнитивной, экспрессивной или директивной роли словесного поведения или на роли речи в социализации, мы сталкиваемся с бедностью дескриптивных материалов по «этнологическому» изучению речи в контексте. Разумеется, есть немало исследований, которые в той или иной мере носят лингвистический характер. Но в них речь или фигурирует в качестве исходного материала, или используется как средство для других целей, или оценивается и рассматривается в некоторых специальных аспектах говорения (или письма). Очень немного говорится о речи как самостоятельном роде деятельности среди других ее разновидностей, об организации и функциях речи как полноправном объекте анализа. Имеются отрывочные или эпизодические данные и много разных конфликтующих понятийных схем, но нет ни полевых обследований, ни систематических теорий с ясно выделенным объектом. Угол зрения был таков, что говорение никогда не попадало в фокус.

Именно здесь скрывается причина той бесплодности, которая была уделом многих антропологических работ о языке и культуре. Отношение между языком и культурой представляет собой серьезную проблему, возникающую перед всяким вдумчивым антропологом, пытающимся построить единую концепцию культуры или поведения, и тем не менее обсуждение этой проблемы обычно не приводит ни к каким существенным выводам. Мы можем сопоставить язык и культуру и попытаться упорядочить их сходства и различия; мы можем посмотреть, будут ли применимы к культуре метод или модель, которые оказались плодотворными при исследовании языка; мы можем ожидать, что в будущем, после того как все частные культурные системы подвергнутся тщательному анализу, будет дано детальное сравнение языка и культуры; мы можем, наконец, переопределить проблему или выделить в ней более мелкие вопросы. Мы не хотим отлучать язык от культуры; предложение такого рода, сделанное несколько лет тому назад, было немедленно отвергнуто. Однако, удержав язык в сфере культуры, многие, как кажется, испытывают неуверенность относительно дальнейших действий (остается утешать себя мыслью, что некоторые из наиболее талантливых наших друзей — лингвисты — и делают честь нашей профессии).

Мне бы не хотелось, чтобы создавалось впечатление, будто я перечеркиваю охарактеризованные выше попытки; особенно много пользы можно извлечь из определения того, какие черты языка являются общекультурными, а какие нет. Поиск формальных аналогий между лингвистикой и другими системами может привести к открытиям, а распространение лингвистической методологии в модифицированной форме на изучение других областей культуры может оказаться очень важным. Действительно, лингвистика в этом случае представляется мне каналом, по которому в антропологию проникает качественная математика. Однако каковы бы ни были успехи в этих направлениях, они не снимают проблемы отношения языка и культуры. Она будет лежать тяжелым грузом на наших плечах, потому что формулировки, в которых она ставится, не допускают окончательного решения, если под окончательным решением понимать общую теорию культуры или поведения, объединяющую явления, которые мы считаем языковыми, с явлениями другого рода. Трудность состоит в том, что мы пытались соотнести язык, описываемый в основном как изолированный формальный объект, и культуру, описываемую почти без всякой связи с речью. Мы пытались соотнести две искусственно выделенные абстракции, забывая, что ни та ни другая аналитическая система не учитывает многое из того, что существенно для роли речи в поведении и культуре. Угол зрения был фактически раздвоенным, потому что речь рассматривалась преимущественно либо как проявление формального языкового кода, либо как проявление других аспектов культуры.

Почему это происходило? Я думаю, что игнорирование речи кажется терпимым из-за некоторых рабочих предположений. Предполагалось, что речь как таковая не имеете системы; что ее функции всюду одни и те же; что объект лингвистического описания более или менее однороден; кроме того, неявно предполагалось, что язык и культура находятся во взаимно-однозначном соответствии.

Сформулируем эти рабочие предположения несколько иначе:

а) Отношение языка к речи уподоблялось отношению живописного изображения к грунту. Структура и организация трактовались фактически как исключительное свойство языка (la langue; la parole). Для речи как физического феномена в этом взгляде есть доля правды. Качественно дискретные единицы языкового кода выделяются на фоне непрерывного изменения потока речи. Но если рассматривать речь как социальный феномен, картина меняется. Речь, подобно языку, организована, функционирует как система, допускает описание с помощью правил[15].

б) Функции речи изучались только относительно свойств, которые считались (верно или ошибочно) универсальными. Если на различия и обращалось внимание, то их, в духе Уорфа, трактовали как различия в содержании кода, а не как различия в самой речи. Речь как переменная в изучении социализации почти полностью игнорировалась (она даже не упоминается в разделе «Словесное поведение» статьи «Социализация», помещенной в «Кратком руководстве по социальной психологии»,— Ч а и л д 1954).

в) Дескриптивный метод изучает отдельный язык или диалект, выделимый как таковой и в значительной мере однородный. Много внимания уделялось ясности и элегантности результатов, в угоду которым часто готовы были сузить объект исследования. В качестве объекта мог быть выделен один или несколько идиолектов, языковые навыки одного или нескольких индивидов (при этом в роли говорящих, а не слушающих); факты, которые в схему не укладывались, часто исключались, если их можно было определить как заимствования или стилистические особенности. Такой однородно понимаемый объект создавал основу для рассмотрения речевых явлений вообще. С этой точки зрения многие речевые явления представали как его вариации, порождаемые особенностями личности, социального уровня или ситуации. В последнее время более широкая концепция предмета лингвистики стала получать растущую поддержку со стороны тех, кто занимается двуязычием, унификацией структур нескольких диалектов, отношениями между литературным языком и его разговорными разновидностями и т. п. Однако в большинстве таких работ все еще разделяется концепция отдельного языка как первоосновы и носителя структуры. Глисон обнаружил интерес к «обобщениям, касающимся языкового варьирования как характерной черты языка. Они создают фундамент для второго типа лингвистической науки» (Глисон 1955, 285 и сл.). Однако в его представлении этот второй тип лингвистической науки является исключительно статистическим — в противоположность качественной природе дескриптивной лингвистики. Глисон не допускает, что второй тип лингвистической науки тоже может быть структурным.

г) Многоязычие, разумеется, никогда не отрицалось, но такие факты, как использование языковых единиц в этнологической классификации, преимущественный интерес к культуре, а не к обществу, ориентация на индивида, питали тот взгляд, что одному языку соответствует одна культура и наоборот.

Источники этих рабочих гипотез не могут быть здесь прослежены; можно лишь заметить, что они являются естественной составной частью идейного арсенала лингвистики и антропологии, как они развивались двумя предшествующими поколениями ученых. Одной из насущных нужд было опровержение заблуждений, касающихся примитивных языков, и научное определение общих черт всех языков, что вполне соответствовало релятивистской установке культурной антропологии. Исследование фукциональных различий языков могло быть воспринято как помощь и поддержка этноцентризма. С другой стороны, необходимо было обеспечить автономность формального языкового кода как предмета изучения, отдельного от расы, культуры, истории и психологии, и разработать соответствующие методы анализа. Сложность и увлекательность этой задачи отвлекает внимание от речи и переключает его на регулярные черты кода. Не все переменные могут быть рассмотрены сразу. Антропологические основания для этого были отчасти указаны выше в пункте г. Следует добавить, что в тех случаях, когда концепция взаимно-однозначного соответствия языка и культуры отвергалась, в противовес ей выдвигалась концепция их исторической независимости, а не концепция сложной социальной взаимозависимости между, например, несколькими языками в пределах одной культуры.

Теперь желательно заменить эти гипотезы следующей рабочей схемой: 1) речь группы представляет собой систему; 2) речь и язык в разных культурах выполняют различные функции; 3) речевая деятельность общества должна быть главным объектом внимания. Дескриптивная грамматика описывает эту речевую деятельность с помощью одной системы понятий, а этнография речи – с помощью другой. Таким образом (и это может рассматриваться как естественное следствие из 3), последняя должна фактически включать в себя первую. Число языковых кодов, охватываемых этнографией речи данной группы, должно определяться эмпирически.

Не следует рассматривать что-либо из здесь сказанного как попытку умалить значение лингвистики и филологии в том виде, как они существуют сейчас. Малиновский, защищавший очень похожую по духу, хотя и отличную по форме концепцию этнографии речи, признавал, что многим обязан обычным лингвистическим дисциплинам, и тем не менее называл их серой пылью на свежей зелени поля. Однако для любого исследования, имеющего дело с речью, эти дисциплины совершенно необходимы (и неудача попыток Малиновского объясняется отчасти тем, что тогда не существовало современной лингвистики). Антропология нуждается в них и должна их поддерживать. Тезис, который я защищаю, состоит в том, что антропология должна осознать свои собственные интересы и нужды и культивировать их; используя достижения лингвистики, она должна сформулировать свои собственные этнографические вопросы о речи и попытаться дать на них ответ[16].

Может быть, мы вступаем в эпоху, когда пионерские исследования речи будут выполняться одновременно многими дисциплинами. Примером может служить новый подъем в психологии. Особые возможности, которые открываются перед антропологией, и ответственность, которая на нее ложится, связаны со сравнительным исследованием организации и функций речи. Такова фундаментальная эмпирическая проблема, стоящая перед наукой о поведении,— проблема, которую я предлагаю назвать «этнографией речи».

[1] Dell H. Hymes. The Ethnography of Speaking. In «Readings in the Sociology of Language», J. A. Fishman (ed.), The Hague – Paris, 1968.

[2] Я хотел бы посвятить эту статью Роману Якобсону. Он обсуждал ее со мной, не считаясь со временем, и его критические замечания позволили внести немало улучшений. В некоторых случаях я должен был повиноваться своему собственному чутью, и именно поэтому я хочу недвусмысленно признать стимулирующее влияние его идей и выразить убеждение, что его работа является для антропологии образцом широкого интегрирующего подхода к языку.

[3] В американской научной традиции «антропология» обозначает комплексную научную дисциплину, изучающую взаимодействие материальной и духовной культуры общества, включая взаимодействие языка с другими аспектами культуры.— Прим. перев.

[4] Опыт разработки первой из этих областей см. в Гамперц 1961; опыт разработки трех других см. соответственно в Хаймс 1961в, он же 19б1а ион же 1960а (вопросы типологии рассматриваются в конце последней работы). Реализация этой программы потребует сближения с традиционными филологическими дисциплинами, в распоряжении которых находится значительная часть важных для нее материалов.

[5] Маль (М а л ь 1959) считает, что «инструментальный аспект языка» совершенно не изучен психологией. Он утверждает, что «инструментальная модель является более общей и действенной для целей определения эмоциональных состояний по языковому поведению» (стр. 40) и что инструментальная модель более тесно связана с поведением, чем репрезентационная (когнитивная, или ориентированная на грамматику и словарь). Однако предметом когнитивного подхода может быть влияние извлеченной из речи символической картины мира на решение задач, планирование и т. п., и, следовательно, он тоже может быть назван «инструментальным», так как он тоже имеет дело с речью как орудийным поведением. Исследуя речевое выражение эмоциональных состояний, Маль занимается изучением того, что здесь будет называться экспрессивной функцией; указывая, как оно воздействует на поведение других, он занимается тем, что здесь будет называться директивной функцией. Его термин «инструментальный» подразумевает и ту и другую. Я особенно ценю анализ Маля, поскольку он настаивает на «рассмотрении ситуационных или нелексических контекстов сообщений» (стр. 105) и фактически требует построить аналог этнографии речи в связи с анализом речевых событий в психологических целях.

[6] Особенно ценной является работа Холла (Холл 1959) Если не считать мелочей, моя единственная оговорка состоит в том что 10 первичных систем сообщений, три уровня культуры, три компонента сообщении, три главных типа моделей и карта культуры со 100 категориями должны более откровенно рассматриваться как эвристические приемы, что в особенности касается.10 первичных систем сообщений которые, по-видимому, не имеют биологических оснований но представляют собой просто удобную классификацию, а также компонентов

(класс, единица, модель) и типов моделей (упорядоченность, селекция конгруэнтность), которые кажутся эффективной, но частичной экстраполяцией лингвистической концепции. Некоторые из этих экстраполяций, в особенности принадлежащие Якобсону (1955), Пайку (1960) и Ульдаллю, способствовали постановке задач но ни одна их не решила. Разработанная Холлом и Трагером система компонентов (класс, единица, конструкция) интересным образом сближается с трехчастной системой Пайка (манифестация, различительный признак, формы дистрибуции).

[7] Аберле (А б е р л е 1960) утверждает, что язык был неадекватным средством для изучения взаимоотношений между личностью и культурой, поскольку в нем есть всего два типа объектов — индивидуальное речевое поведение и правила, свойственные всем говорящим, в то время как необходим еще один тип — культурная система, в которой люди участвуют, но которая не является общей для всех. В переводе на терминологию Аберле я здесь утверждаю, что двухчастная модель «индивидуальное поведение — общие правила» недостаточна и для лингвистических исследований. В «этнографию речи» входит речевой аналог «культурной системы».

[8] На нижеследующее самое непосредственное влияние оказала трактовка факторов и функций, которая была дана Р. Якобсоном в его заключительном выступлении на конференции по вопросам стиля, состоявшейся в Индианском университете в апреле 1958 года при поддержке Комитета социологических исследований. В опубликованном позднее тексте выступления выделено шесть факторов и соответствующих им функций (Якобсон 1960). Богатая мыслями работа Якобсона заслуживает внимательного изучения. Я многим обязан также Кенн-ту Верку, Кеннету Л. Пайку, Синклеру (Синклер К и Бапкеру и Райту (Б а р к е р и Ра й т 1955).

[9] Сюда же относятся явления, которые Фёгелин трактует как «непринужденную» и «официальную» (casual vs. non-casual) формы речи. Фёгелин (Фёгелин 1960) считает необходимым общий эмпирический подход ко всем формам речи при рассмотрении их различий по числу и характеру в разных обществах и ситуативных ограничений в их использовании. В его трактовке непринужденная речь представляет собой остаточную, немаркированную категорию; между тем следует предполагать, что все формы речи обнаруживают положительную стилистическую маркированность, и искать их различительные признаки. Он утверждает, что ни механическая тренировка, ни специальные научные занятия не способствуют овладению непринужденной речью и что оценки степени такого владения никогда не делаются; однако такие оценки были получены для метомини (Б л у м ф и л д 1927) и кроу (Л е в и 1935); они показывают, что этот вывод о непринужденной речи неверен. Действительно, для некоторых групп большинство высказываний может быть отнесено, в терминах Фёгелина, к числу «официальных» поскольку обучение разговорной речи проводится интенсивно и упором на активное владение (ср. нгони в Ньясаленде и многие группы в Гане).

[10] Якобсон рассматривает два последних фактора (в его терминологии - Контекст и Референт) как один фактор. Чтобы подчеркнуть мои дескриптивный интерес к факторам, я избегаю теоретически перегруженного термина «Контекст» в качестве обозначения фактора, но сохраняю в качестве альтернативных термины «Обстановка» (ср. Б а р к е р и Р а й т 1955), «Сцена» (Б ё р к 1945) и «Ситуация» (Ф и р т 1935, вслед а Малиновским). Я говорю об Обстановке и Теме как различных факторах, потому что одно и то же высказывание может иметь совершенно разный смысл (ср. хотя бы различие между репетицией и спектаклем). В известной мере это вопрос о том, что должно быть занесено в инвентарь при описании экономии речи данной группы. Мне представляется, что Обстановки и Темы требуют двух очевыдным образом различающихся списков, имеющих такой же статус как списки Адресующих. Адресатов. Каналов связи и т. д. Другими словами, «Кто это сказал?», «Кому он это сказал?», «Каковы были его слова?», «Он позвонил или написал?», «Это было сказано по-английски?», «О чем он говорил?», «Где он это говорил?» кажутся мне вопросами одного порядка. Говоря о функциях, я не могу избежать использования термина «Контекст». Я согласен с Якобсоном, что референционная функция связана с контекстом (как это ясно показано в предыдущем разделе), но не считаю, что это создает трудности, если функция может быть определена относительно двух или более факторов. Я согласен с Якобсоном и в том, что все аспекты акта речи являются в некотором смысле аспектами контекста, но я пытался показать, что все аспекты могут быть рассмотрены в терминах любого фактора; уровень, на котором все является аспектом контекста, сливает воедино не только контекст и референцию, но и остальные факторы, в то время как уровень, на котором другие факторы воспринимаются раздельно, разделяет, как мне кажется, и контекст и референцию, как об этом, по-моему, свидетельствует иллюстративный материал, особенно из литературных источников. Конечно, если референция меньше, чем глобальный смысл предложения, тогда перенос строки «And seal the hushed Casket of my Soul» [«И ларь души умолкшей запечатай».— Пер. О. Чухонцева] из начальной части сонета «To sleep» [«Ко сну»] в его конец (а рукописи показывают, что Ките это сделал) увеличивает ее эффект и ее вклад в стихотворение, не меняя ее референции.

[11] Снелл (С н е л л 1952) пытается подвести все языковые признаки, включая части речи и грамматические категории, под бюлеровскую классификацию трех типов языковых функций («побуждение», «извещение», «сообщение», эквивалентные в системе Снелла функциям «воздействия», «выражения» и «сообщения» и соответствующие в данной работе директивной, экспрессивной и референционной функциям). Это может представить интерес для кодирования выражения личности в речи. Однако языковая основа теории Снелла ограничена индоевропейским материалом, ее применение априорно, а три функции недостаточны. В своей рецензии на работу Снелла Уинтер (У и н т е р 1953) назвал ее интересной, но неубедительной. [Д. Хаймс ссылается на раннюю формулировку функций, впервые данную Бюлером в 1918 году. В книге «Теория языка» (1934 г.) Бюлер заменил термины «побуждение» и «извещение» терминами «обращение» и «выражение» соответственно. По-видимому, именно на эту более позднюю систему ориентировался Снелл.— Прим. перев. ]

[12] Если в ранних работах различается более двух или трех функций, то новые функции обычно представляют собой их разновидности. В книге «The meaning of meaning» Огден и Ричарде перечисляют пять функций, но сосредоточивают внимание на намерениях Отправителя, и более детальной разработке и классификации подвергается экспрессивная функция.

[13] Ср. работу, которую ведет в настоящее время Базиль Бернстейн (Бернстейн 1958, он же 1959, он же 1960а, он же 19606, он же 1961). Он противопоставляет две формы (modes) речи — литературную (formal) и простонародную (public),— связываемые с английским средним и низшим классами соответственно. Бернстейн приходит к следующим выводам: две формы речи возникают вследствие того, что два общественных слоя по-разному оценивают средства языка, порождаемые такой оценкой формы речи постоянно заставляют говорящих по-разному относиться к вещам и людям; это находит свое отражение в различных результатах экспериментов по определению понимания слов, в словесном оформлении субъективных намерений и т. п.

[14] Примером может служить Джордж Герберт Мид (Меай). Другой пример — А. Ирвинг Холлоуэлл, который в своей обзорной статье «Культура, личность и общество» говорит: «Необходимым условием социализации человека является усвоение и использование языка. Но в этом отношении разные языки функционально эквивалентны и один язык сравним с другим, потому что человеческая речь имеет определенные общие черты» (Холлоуэлл 1953, 612)

[15] Пайк (П а й к 1960, 52) отвергает деление «la langue; la parole», потому что оно предполагает, будто структура свойственна только языку. Я предполагаю, вслед за Пайком, что la parole тоже имеет структуру, но считаю, что различение языка и речи может быть с пользой сохранено. В рамках системы Пайка его, может быть, следует трактовать как различие в точке зрения на объект.

[16] Якобсон предлагает использовать хорошо известный термин «социология языка» и настаивает на том, что эти проблемы не могут быть выведены за рамки лингвистики. Действительно, эта область должна разрабатываться лингвистикой и социологией, но также и антропологией; для перспектив сравнительного анализа ее вклад имеет первостепенное значение. Более того, я надеюсь, что значительную лепту в это дело внесет младшее поколение антропологов, которые возрождают этнографию как сознающую свою ценность теоретическую дисциплину и для которых «этнография», «этнографическая наука», «этнографическая теория» — термины, исполненные значения и престижа. Отсюда «этнография» в моем заголовке. Что касается «речи» («speaking), то этот термин отражает теоретическое пристрастие которое я надеюсь в скором времени развить более детально и связать с широким кругом других идей, включая некоторые идеи Талкотта Парсонса Я очень сожалею, что не имею здесь возможности уделить большевнимания работам Фирта. Уже после того как статья была сдана в типографию и прошли все сроки ее напечатания, я обнаружил что Фиот более чем четверть века тому назад в ясной форме поставил общую проблему факторов и функций речи (Ф и р т 1935). В значительной мере я лишь возродил идеи, уже содержавшиеся в его работе к сожалению поздно прочитанной, хотя в некоторых отношениях наши точки ^Рения различны (ср. Ф и р т 1935, о н ж е 1950 и Б у р с и л л-Х о л л 1960).

Дата добавления: 2015-06-04