Ордена, откуда они исключались в случае, если становились матерями и сохраняли детей. 3 страница

Но рядом с этим, так сказать, естественным рождением богов идет и другой процесс более искусственного свойства; растущее давление внешней среды все более сокращает возможность непосредственного осуществления и расходования сексуальной энергии. Под влиянием необходимости устанавливается производственная организация общества, которая полагает строгие пределы половому общению, а в то же время далеко не с надлежащей щедростью предоставляет возможность перенесения сексуальной энергии в другие сублимированные области. Создается накопление вытесненных аффектов и представлений со свойственным им запасом взрывчатого вещества. И по мере развития культуры и торжества принципа реальности, он выступает прежде всего не с доводом я убеждением, не с силлогизмом и аргументами, а во всеоружии голей силы, которая первоначально выступает как стихия и давящий террор. Принцип реальности при своем появлении вооружается не логикой, а фобией. В результате бегство к вторично найденной и обоснованной религии как к грандиозному аппарату израсходования и истребления излишней энергии, которая не находит себе места в данном организованном процессе производства и воспроизводства жизни. Индивидуальные производительные силы, не находя себе места в производстве и творчестве, создают рядом с действительной жизнью расточительную и трагическую игру, где больше жертвы, чем благодати, самоистязания и убийства, нежели свободного дара (там же, с. 78—79, 83—87).

К религии естественного гнета и социального рабства очень скоро присоединяется религия жречества. Ибо производство идей точно так же нуждается в материальной основе, как производство продовольствия. Религия организуется. И то самое сознание, которое, опираясь на реальность, вытеснило из хозяйства магию и брак-кровосмешение, в сфере религии начинает работать при помощи полного механизма вытесненного бессознания. Здесь, в этом мире, по-прежнему отец убивает сына, а сын, отца и женится на матери. Отделенная от трупа душа не только находит старое тело, но и воскрешает его. А ставший через бога сам богом человек одним словом усмиряет стихии, творит мир по своему хотению и создает отнятый у него на земле волшебный парадиз. И для всего этого выделяются волшебник и маги, строятся колоссальные храмы и ожившие и воскресающие мертвые получают целые области и города. Не умея создавать города живых, люди возднигают твердыни мертвых. Умирая от голода, кормят покойников и жрецов. Но за то церковные каналы не только отводят в мертвую пустоту целые океаны ненужного труда и изобретения, но и освящают социальное разделение, хозяйственную эксплуатацию, страшный древний закон и политическую власть. Ушедший от жизни источник производительных сил через города мертвых, мистерии и жрецов возвращается к реальным сооружениям хозяйственного и политического быта, чтобы укрепить их гнет и силу. Религия-церковь закрепляет болезнь, на которой построено ее благополучие (там же, с. 84—85).

95

Религия с ее сексуально-мистическими построениями, несомненно, ближе всех других общественных идеологий стоит к сексуальной области, ибо здесь человек непосредственно пользуется системой бессознания с ее громадными запасами сексуального влечения. И когда Фрейд указывает нам, как на образец эротической организации, на церковь (Маепр$усЬо1оiе шпi IсI­

iАпа1у с. 47—48), он совершенно прав, так как здесь любовь ко Христу,

слияние со Христом, послушание Христу и тому подобные проявления либидо сохраняют в неприкосновенности основной характер вытесненной страсти, нашедшей себе пути при помощи бессознательной символики поповых влечений. Это обстоятельство нисколько не устраняется тем фактом, что за симнолическими чудовищами стоят и первобытное хозяйство, и классовый гнет, и дикарская техника, а сама мистика заменяет собой и ошибочную науку, и таинственное искусство, и волшебную этику. Но способ представления во всех указанных, случаях одинаково насыщен сексуальным мышлением с его отрицанием реальности, фантастикой и магическим, культовым и обрядовым действием. Нельзя отрицать, что каждая религиозная система содержит в себе и рациональные моменты, и эстетические. Но и в том и в другом случае основа, важнейший материал и исходные пункты не только даны эротикой, но и представляют неколебимое целое, которое лишь дополняется и разрабатывается при помощи критерия целесообразности и реальности и этим путем создает безобразное сочетание логики и алогичного, формы и бесформенного.

К сожалению, Фрейд не различает, общественных соединении, орга­ низованных при помощи мистико-сексуального мышления, и тех форм обще­ ственной связи и организации, которые уже работают при помощи предсознания и сознания. В этом пункте Фрейд безусловно несет ответ­ ственность и за грубые ошибки, которые делаются его учениками. В своем учении о «Массовой психологии и анализе Я» он совершенно удовлетво­ ряется тем, что устанавливает лишь общий сексуальный источник перво­ начальной общественной связи, и неорганизованное общение он рисует нам как «первичную массу, заключающую в себе некоторое количество индивидов, которые ставят на место своего идеального я один и тот же объект и вследствие этого отождествляются в своем я друг с другом» и в конце концов переносят это я на «вожака» (с. 87, 111, 103). Еще хуже то обстоятельство, что в качестве материала, послужившего у Фрейда для его выводов, служит та в высшей степени спорная характеристика, которую дает

«массе» уже небезызвестный нам Ле Бон. И хотя сам Фрейд по поводу лебоновской толпы правильно замечает, что она носит на себе все признаки Французской революции, однако он без дальнейших стеснений пользуется этой «толпой» для своих дальнейших построений. Когда же затем Фрейд переходит к изучению массы организованной, то он довольствуется здесь только замечанием, что такая масса «выздоравливает» от грехов первичной орды, так как она усваивает себе «свойства индивида» (с. 35—36). Что это обозначает? Очевидно, не что иное, как то, что масса, подобно индивиду, обращается к сознательной и предсознательной деятельности, начинает

считаться с реальностью и целесообразностью, «вожака заменяет абстракцией» (с. 58), из состояния первобытной толпы переходит на положение культурного сообщества? Но Фрейд, во-первых, совершенно не показывает нам, как устанавливается соотношение сознательного я особи к сознательному поведению общества, и, во-вторых, еще менее объясняет нам, как происходит переход общественных форм от толпы к сознательной организации; «абстракции» же или «идеи» бывают весьма разные. Как мы видели уже выше, как раз в этой области последователи Фрейда совершают наиболее тяжкие преступления против основных начал материализма. Игнорируя историческую и в частности экономическую обстановку, психоанализ Фрейда становится совершенно беспомощным и в другом отношении. Он при всем своем остроумии никак не может показать нам, почему сублимация дает в одном случае религию, в другом искусство, а в третьем науку; почему одни общественные группы пользуются в качестве излюбленного способа представления сексуально-мистическим методом, а в другом рациональным; почему, наконец, одна из них регрессирует в известные эпохи только до романтики и мифа, а другая, и притом лишь в некоторых отношениях, до массового помешательства по образцу аме­ риканской собачьей эпидемии. А между тем история дает нам удивительные примеры, и не раз останавливалась над ними марксистски мыслящая наука. И если даже обратить внимание на прямое и непосредственное перенесение сексуально-родовьТх форм на общественные отношения даже того организованного общества, которое, очевидно, перешило уже от состояния

«первичной и первобытной орды» в разряд постоянной организации по типу

«сознательного Я», то и тут мы найдем случаи, которых никак по фрейдовской формуле не объяснишь, несмотря па всю их очевидную

«сексуальность». Ибо только производственные отношения решают направление социальной сублимации пойдет ли она по линии вытесненной и скрытой мистической символики, по пути явной и торжествующей сексуальной романтики пли полного замещения либидо началом рационально воспринятой реальности. И в этом отношении марксистская мысль кое-что сделала. Позволю себе сослаться хотя бы на некоторые свои работы.

Так еще в 1911 году мною был выпущен труд, посвященный изучению государства, в котором мы находим следующие положения. Прежде всего мною был введен в учение о государстве анализ не только идеологических его предпосылок, но также и тех «чувствований», при помощи коих создается психологическая связь людей, объединенных в этом союзе. Наряду с «мистикой» государства, мною была дана и его «романтика». И в анализе связи между идеологией и хозяйственной средой были отмечены: связь чувств «преклонения и восхищения», лежащих в основе отношений авторитета и возникающих первоначально в различных «родовых соединениях» и «патриархальной семье», а затем охватывающих собой, «по образцу семейно-родовых», также «отношения ученика и подмастерья к мастеру», «организатора и исполнителя» в некоторых трудовых процессах,

97

«вождя» и отдельных участников на охоте, в рыболовстве, мореплавании, в кочевом скотоводстве и т.д. Наличность подобного рода отношений уже в духе «романтического обожания и преклонения» была отмечена в особенности в военной среде, где наряду с развитием героизма идет и идеализация, вплоть до создания легенд и мифов. Подобная же идеализация, наконец, была отмечена и в среде отношений так называемой «духовной аристократии». В результате мы находим «обожание, чувство чрезвычайной любви и преданности к обожаемому». достаточно отметить здесь развитие родовой романтики среди дворянства с его искусственно воспитанной идеализацией, и также «официальную идеализацию и государственную романтику», при помощи коей создается культ различных представителей власти («Государство», 1-е изд., ч. 1, с. 86—90).

Вместе с отношениями авторитета, мною были отмечены и те братские связи, которые выражаются в чувствах «любви и влечения», «расположения влечения и любви», которые, «зарождаясь сначала в тесном кругу родовых соединений, способны охватить собою и внеродовые, внесемейные связи». Наличность таких чувств была мною отмечена во всякой тесной среде труда и борьбы, где «общее дело и общие опасности: надолго связывают людей в боевое и трудовое братство». там же было отмечено и «высокое значение любовных, дружеских и товарищеских чувств в деле создания политических идеологий», при чем в составе всякого братства демократического характера имеется «значительная доля не только романтизма, но и сентиментальности». Именно такая связь. наблюдается среди тесных крестьянских групп, она спаивает класс крупного землевладения, старые гильдии и цехи, военные организации, наконец, организации молодежи. Но более этого в известных случаях «между человеком и окружающей его средой устанавливается такая же связь, как между двумя любящими существами», рождается «чувство привязанности к предметам», а на этой основе возникает «романтизм земли и крестьянского труда», «романтизм барского дома», «патриотизм города»,

«понятия патриотизма и национальности». Во всех подобных случаях дело

подчас может дойти до «страстного чувства привязанности и любви», даже до «фанатического воодушевления». Наконец, последним обнаружением подобных чувств является «поэзия и романтика борьбы», которая доходит до своего высшего завершения в эпохи войн и революций. Специально был отмечен мной и «революционный романтизм» (там же, с. 90—99).

Бесспорной заслугой Фрейда является установление основного источника

всех этих сентиментальных и романтических эмоций и соответственной идеологии. Но для того, чтобы понять все многочисленные оттенки и, типы, высоту сублимации и ее направление, для этого необходимо привлечь к исследованию прежде всего ту реальность, которая здесь выступает хоть и идеализированной, но тем не менее в легко доступной познанию форме. При таком исследовании мы убедимся, что целый ряд производственных отношений непосредственно и прямо получал выражение в связях кровных, родовых и семейных. достаточно тут упомянуть хотя бы о тех формах первобытного общества, которые в свое время были открыты Морганом,

объяснены и обоснованы Энгельсом, а впоследствии стали достоянием обширной социологической литературы. Ибо «чем меньше развит еще труд, чем ограниченнее сумма его продуктов, а следовательно, и богатство общества, тем более влияния на общественный строй оказывают отношения между полами». Вот почему «племя, род и их учреждения были священны и неприкосновенны, являлись высшей силой, данной от природы, которой отдельная личность оставалась безусловно подчиненной в своих чувствах, мышлении и поступках». И возникший таким образом родовой строй при благоприятных экономических условиях «может дальше существовать в течение целых столетий в измененной территориальной форме общинного устройства (марки) и даже на некоторое время оживать в ослабленной форме в позднейших дворянских и патрицианских рядах, даже в рядах крестьянских, как, например, дитмаршенских» (Энгельс Ф. Происхождение семьи, собственности и государства, М., 1922, с. 7, 112, 113).

Сейчас в небольшой статье нет никакой возможности обозреть все формы распространения сексуально-родовых символов, и построенные при помощи соответственного либидо общественные формы хотя бы в том объеме, как они намечены были выше. Тем более, что после трудов Моргана и Ковалевского, Мэна, Токвиля и дженкса трудно сомневаться в том, что переход к земельной общине совершился целиком под кровом родовых понятий, чему даже не помешало присоединение к первоначальным родичам совершенно им чуждых по происхождению людей, которые тем не менее превосходно вошли в состав подобной «кровной группы». Мы остановимся только на отмеченных Энгельсом «дворянских родах», среди коих мы находим особенный расцвет всевозможных отеческих, братских и детских отношений, также как всевозможной идеализации и романтики. Появление дворянства имеет своей предпосылкой переход. от звероловства к скотоводству и земледелию и связанному с этим имущественному неравенству. На этом сходятся все наблюдатели дикарских и варварских племен. «дворянство порождается имущественным благосостоянием, а не рождением». У многих, как, например, у даяков, глава племени прямо называется «оранг-кайя», что значит богатый человек. По свидетельству путешественников у северо-западных индейцев Северной Америки «каждый свободный человек, достаточно разбогатевший, может сделаться второстепенным вождем и выдающимся лицом». У киргизов, по сообщению Ковалевского, дворянин именуется «бай» или «бей», что обозначает богатого человека. «Обыкновенно богатство, говорит шурц, служило источником образования высшего народного слоя». У древних ирландцев

«боэры», или дворяне, были не кем иным, как владельцами коров. Так было и везде, где существовало дворянство. Характерным внешним признаком дворянина и до сих пор у дикарей являются толстый живот, общая упитанность, рост, а у некоторых народов отличительный признак тунеядства длинные ногти. Как среди дикарей, так и у культурных народов «дворянство и богатство соединяются вместе, чтобы царить над массою народа, а бедные и несвободные опускаются вниз и образуют

культуры,	Спб., 1910, с. 195, 208—211, 223).
И вот,	после того как первоначальные	родовые	группы	благодаря

подонки общества, все равно, будут ли они называться рабами или нет» (Мэн, древнейшая история учреждений, Спб., 1876, с. 57 и след.; дженкс, Происхождение верховной власти, Спб., 1907, с. 36, 58; Ковалевский, Социология, т. II, Спб., 1910, с. 175, 188; Шурц, История первобытной

имущественному неравенству превратились в «отвратительную аристо­ кратию» (Энгельс), мы видим, как с особенным тщанием власть рабовла­ дельцев и крепостников облачается в старые одежды того самого родового строя, который был их полной противоположноетью. Были использованы старые положения родового порядка, глаеившие, что «сыновняя любовь главная из всех добродетелей»; был выработан «идеальный романтичеекий образ доброго барина, отца-батюшки, который заботится прежде всего о своих детках-крестьянах», вотчинник превращается из эксплуататора в отца, патриарха, благодетеля и кормильца. «Ролевая идеализация и романтика с не меньшим успехом служит дальше к объяснению власти и привилегии дворян в отличие от всех других». Отсюда «отцами по отношению к покоренным народностям называют себя греческие эвпатриды, лакейские спартиаты, римекие патриции или отцы. По отношению друг к другу они придерживаются братских отношений, предетавляя собой как бы потометво одного и того же героя родоначальника, полубога, титана или мифического мудреца... Будучи отцами по отношению к низшим при монархическом строе, они, в свою очередь, являются старшими сыновьями того общего и высшего отца, который властвует над ними в качестве царя или короля». Наконец, создается династия или царствующий дом, который представляет собой в связи с другими династиями строго эндогамическую организацию,

«замкнутое кровное сообщество, члены которого не могут вступать в брак с лицами низшего происхождения без разрешения родового владыки» (Рейснер М. А. Государство, 1-е изд., ч. 1, с. 146—150).

Еще, может быть, любопытнее то зрелище, которое представляет нам в монархических государствах отношение монарха и подданньтх. Здесь действительно находим изображенные и Кельсеном, и Кольнаи, и Федерном детски-отечеекие связи. Ибо «терминология и церемониал отношений монарха и подданных в старинных европейских и азиатских монархиях чрезвычайно ярко отражают в себе патриархальный принцип. Все семейные частные дела монарха почитаются столь же близкими и важными для подданных, как для него самого. Подданные почитаются как бы входящими в состав некоторой большой семьи и хоть на пополнении младших ее членов, клиентов и даже несвободных елуг, но тем не менее они обязаны узами чисто-детской привязанности, сыновней нежности и любви к своим опекунам или отцам в виде династии и ее членов. И обращение подданных к монархам, в особенности с поздравлениями или выражениями сочувствия по поводу семейных событий в среде династии, весьма резко подчеркивает родовой патриархальный характер взаимных отношений. Подданные здесь в особых церемониальных формулах радуются личному и семейному счастью

монарха, плачут вместе над его горем и просят его принять выражения таких чувств, которые находят свою полную аналогию только в обращении патрона к родовому патрону, младшего родственника к великому отцу или подопечного крепостного к батюшке-барину. Семейно-патриархальный момент современной монархической власти этим ставится вне всяких сомнений. Никакому президенту республики не доступна такая семейно­ интимная связь с народом, какая предполагается в каждой монархии с ее

«возлюбленными» подданными и «обожаемым» и «всемилостивейшим»

«отцом отечества». «Так создается идеология, которая пользуется «идеей патриархальной семьи и родственными чувствами отцов, детей и подобных близких по крови людей для того, чтобы при их помощи создать социальный организм, проникнутьТй идеальными типами любящего отца и преданных послушных детей» (Рейснер М А. Государство», 1-е изд., ч. 1, с. 150, 151). Подобные идеологические формы могут иметь громадную устойчивость и распространение. Пример этому средняя и северо-восточная Европа до империалистской войны. Автору настоящих строк приходилось не только наблюдать, но и закрепить в ряде социологических.этюдов и напечатанных в свое время на страницах «Современного Мира» и «Русского Богатства» (Таковы очерки «Вильгельм II», «22 династии», «Его Светлость», «Господа юнкеры». «Мы, балтьт» и др.). Удивляться поэтому, что австрийские и германские ученые, подобно Федерну, придают вообще такое исключительное значение семейно-родовым влечениям на своей родине и готовы свести к водворению «безотцовского общества» результаты прошедших в тех странах революций, конечно, не приходится. Однако никоим образом нельзя ни слишком обобщать указанных фактов, ни придавать им чрезмерного значения. И если даже опираться здесь на многочисленные идеологические построения, то не надо забывать, что слишком часто они могут представлять из себя своего рода архаические остатки, далеко не соответствующие ни материальной обстановке, ни даже психологии масс, находящихся под ее давлением. Замечательный пример по данному случаю приводит Маркс в своей повести о «18 Брюмера», когда он напоминает нам, как деятели Французской революции рядились в ложно- классические маски римской доблести брутов и гракхов, хотя на самом деле они были совершенно на них непохожи. Правильно замечает по этому поводу Крживицкий: «Нас окружают мертнецы», «и хотя давно минувшие времена существуют в виде разбросанных и разбитых пережитков, но исторический вчерашний день выступает во всей силе, тормозит наше движение, задерживает развитие, извращает стремления, созданные текущей эпохой. Мы живем окруженные и обессиленные прошедшими веками» (Крживицкий. Генезис идей. Распространение идей, Прошедшее и настоящее, Спб., 1905, с. 74). Один факт наличности родовых и патриархальных идей сам по себе еще не решает вопроса.

Гораздо важнее другое обстоятельство, И это наличность в то же самое

время таких материальных условий, которые не только фактически определяют известным образом психологию людей, но и должны именно

таким образом на нее действовать. И в самом деле. Приведенный нами пример и выясняет дело и вместе с тем определяет размеры факта. Мы остановились на господстве отечески-детской (родовой) психологии среди дворянства, при чем последнее, как мы уже видели выше, основано на экономическом неравенстве и классовом господстве. Спрашивается теперь, почему именно дворянство должно было выработать и упомянутую пси­ хологию и соответствующую ей идеологию, в то время, как, например, современная буржуазия, занимая точно так же положение господствующего класса, в то же время совершенно чужда патриархальным формам отечески­ детского либидо? Ответ на это дается историей. Лежащее в основе дворянского господства крупное землевладение старого типа обладает как раз такими чертами, которые делают необходимым обращение.к указанной идеологии на всем протяжении земного шара. Ибо только дворянское землевладение отличается следующими свойствами: оно предполагает наименьшее участие собственника в процессе производства, наибольший досуг, тунеядство и праздность, железную зависимость от порядка наследования, необходимость боевой сплоченности привилегированных против угнетенных, потребность в прикрытии жестокой эксплуатации доступными крестьянину идеологическими построениями и, наконец, порожденную досугом способность к декоративной и церемониальной игре. Если присоединить к этому крайне медленный темп хозяйственного оборота, значительную самостоятельность и изолированность вотчинного уклада, то понятна станет и его устойчивость и консерватизм. Идеология определяется психологией, а последняя производственными отношениями и в последнем счете ростом производительных сил...

После сказанного не трудно определить и те черты дворянского быта,

которые ближайшим образом определяют собой социальную психологию дворянства, или, иначе говоря, придают психологии отдельных людей, принадлежащих к этой группе, известные типичные черты. Прежде всего здесь характерно отношение полов между собою. Громадное экономическое значение порядка наследования приводит к формальной моногамии, построенной на сочетании хозяйственных интересов рода жениха и невесты. Свободы брачного выбора нет. Проводится и строгая дисциплина в воспитании детей, которые целиком подчиняются интересам рода и сословия. Целомудрие девушек и так называемая стыдливость высоко ценятся и охраняются, так как с чистотой единокровия связаны имущественные права. Женщина получает различное значение и соответственное положение. Женщина-мать, как орудие для получения полноправного потомства, воспитательница и хозяйка, получает высокое положение, но вместе с тем подвергается жестоким стеснениям в области сексуальной жизни. Поскольку же ее брак не устраивается с равнородным и состоятельным супругом и она остается старой девицей, ей открывается воз­ можность пострижения в монастыри, которые и служат для приюта, а вместе с тем мистико-религиозного удовлетворения вытесненного либидо старых девиц и вдов, не имеющих возможности или желания выйти снова замуж на

«ПРИЛИЧНЫХ» основаниях. В монастырях воспитываются и молодые девицы с гарантией целомудрия. Все сказанное делает вполне понятной и крайнюю религиозность дворянских женщин, так как их либидо подвергается весьма сильному вытеснению.

Положение МУЖЧИНЫ этой классовой ГППЫ иное. Благодаря усиленному питанию и праздности в нем развивается в исключительной степени сексуальное влечение. Сначала оно направлено на мать и на сестер (семейный блуд), а затем ищет выхода различными путями. Известно широкое распространение гомосексуальности, особенно в замкнутых военно- мужских организациях и среди восточного дворянства. Поскольку же избыток сил не расходуется на войне, охоте, в спорте, всякого рода придворной, служебной и политической деятельности, он находит себе выход в пьянстве и распутстве. Возможность последнего открывается, во- первых, благодаря использованию несвободных женщин, рабынь, крепостных, вольноотпущенниц и куртизанок, которые создают свойственное исключительно дворянскому строю явление, а именно гетеризм. Последнее хотя впоследствии переходит в проституцию, но вна­ чале резко от него отличается положением гетер, как женщин свободных, в

отличие от несвободных матерей рода и домохозяек. Там, где недостаточно развит гетеризм, мы встречаем необычайньте успехи любовной романтики и сентиментализма, доходящих до размеров настоящего любовного помешательства. В крайнем случае дело также кончается либо монастырем, либо духовно-рыцарским орденом. Младшие члены семьи, оставшиеся без наследства, обыкновенно тоже посвящали себя духовному званию (Ср. мое

«Государство», ч. 1, с. 158—159).

Перечисленные обстоятельства определяют собой в такой же степени процесс вытеснения, как и возможной сублимации. Там, где вытеснение происходит наиболее бессознательно и грубо, как это мы видели на судьбе дворянской «порядочной» женщины, в результате является необходимое обращение к тому типу сексуально-мистической эротики, которая находит себе приют в религии. В иекоторых случаях (духовно-рыцарские ордена) и мужчины следуют тому же примеру, хотя здесь не без помощи гомосексуализма (тамплиеры). Но в общем и целом громадная наличность излишней энергии получает возможность перенесения и сублимации при помощи любовной романтики и безмерной идеализации военного дела. Последнее превращает организацию дворянской конницы в рыцарское братство, представляющее собой нечто вроде светского мужского союза с его особыми правами, обычаями, военно-романтическими связями, культом героев и вассальной верностью. Подобного рода организация встречается не только у арабского дворянства или сарацин, но в такой же степени у западно­ и восточно-европейского, у японского и у полинезийского с его орденом ареойев. Характерно, что это развитие сопровождается в такой же мере развитием гетеризма, при чем у европейцев и японцев гетеры образовали особые корпорации (у японцев гейши), а у ареойев вошли в состав самого

Приведенными выше данными также целиком объясняется и то

обстоятельство, что в среде землевладельческого дворянства, в полном соответствии материальным условиям жизни, общественный быт регули­ руется обычаем и традицией, достигающими необычайной суровости, патриархальным авторитетом распорядителя позсмсльного фонда, крепким родовым надзором, моралью рыцарского героизма и эстетикой любовного идеализма. И на этом фоне идсализированного кулака, с одной стороны, вырастает особый вид сословной дворянской культуры с ее поэзией, музыкой, героической сагой, менестрелями и трубадурами, а с другой фауст-рехт, который непосредственно идеализирует голое насилие в качестве величайшей доблести и через нее сливает право и силу. На той же материальной основе вырастает и церемониальная и обрядовая театральность, которая выражается не только в процессуальной, рыцарской и боевой форме, но и создает целые кодексы герольдии, куртуазии, галантности, а вместе с тем порядочности и чести. Вся эта надстройка далее совершенно естественно распространяется на остальные классы общества, которые живут и действуют под властью дворянского землевладеимя, и мы получаем целые градации благородных и неблагородных сословий и профессий (неблагородных и презренных кузнецов, кожевников, мясников и палачей в отличие от благородных цирюльников, конюхов, оруженосцев и т.п.) и особый «способ представления», «метод восприятия» или «эфир», при помощи которого сословное общество чувствует, мыслит и действует. Спрашивается теперь: в какой мере возможно распространить полученное развитие детскм-отеческой и.братской либидинозности вообще на человеческое общество? Ответ теперь совершенно ясен: лишь в той мере, поскольку такому расцвету соответственных влечений, их симнолике и порождаемым ими связям благоприятствует экономическая кананкез и производством обусловленная необходимость. Относительно средней Европы и в известной степени Англии поэтому не так неправы Федерн, Кольнан и другие социологи фрейдизма, когда они в этих странах с сохра­ нившимися фидеикомиссами, майоратами, рыцарскими имениями, лордами и равнородными титулованными фамилиями будут искать известное развитие, уцелевшее до сей поры патриархально-рыцарской идеологии и соответственной психологии. Они будут правы и относительно тех крестьянских масс, которые, несмотря на все успехи капиталистической культуры, до сих пор укрываются в нормы полунатурального хозяйства и полуродового быта. Но те же писатели совершают недогiустимую ошибку,когда они желают найти в современной буржуазии и пролетариате те же формы превращения либидо, которые мы находим среди запоздавших обломков родового быта. Здесь в лучшем случае, по словам Кельсена, связь с

Дата добавления: 2015-06-04