Бодных ассоциациях и цензуре, является наглядным под­тверждением литературных истоков возникновения психоа­нализа. 1 страница

Поэтому нет ничего удивительного в том, что и другие художественные произведения, с которыми в различные периоды жизни познакомился Фрейд, могли стать отправ­ными вехами для возникновения тех или иных психоана­литических идей.

Известно, например, что на выпускном экзамене в гимназии в 1873 году Фрейд переводил с греческого языка фрагмент из трагедии Софокла «Царь Эдип». Во время пребывания в Париже с целью прохождения стажировки у Шарко он смотрел в 1885 году в «Комеди-Франсез» поста­новку этой трагедии, где роль Эдипа играл Муне-Сюлли. Двенадцать лет спустя, излагая результаты самоанализа, в письме Флиссу Фрейд упомянет «Царя Эдипа», а в «Тол­ковании сновидений» даст развернутую трактовку траге­дии Софокла. Позднее его размышления о «Царе Эдипе» перерастут в концепцию Эдипова комплекса, которая ста­нет, по сути дела, сердцевиной психоаналитического по­нимания неврозов, развития человека и культуры.

Вполне очевидно, что именно знакомство Фрейда с трагедией Софокла «Царь Эдип» привело к возникнове­нию психоаналитических идей, развиваемых и отстаивае­мых им на протяжении всей его последующей исследова­тельской и терапевтической деятельности. В связи с этим интересно отметить, что в библиотеке Фрейда, наряду с другими работами, имелась книга Л. Констанса «Легенда об Эдипе» (1881).

Фрейд обращался к различным литературным источ­никам. Так, в письме Флиссу от 9 июня 1898 года Фрейд сообщил своему другу, что с удовольствием прочел новел­лу К. Ф. Мейера «Судья» (1882) и вскоре пришлет ему свои размышления по поводу прочитанного. В следующем пи­сьме, датированным 20 июня того же года, он дал свою ин­терпретацию этой новеллы, исходя из того, что, по его мнению, в данном произведении, несомненно, содержит­ся в поэтической форме выраженная защита против вос­поминаний героя о сексуальной связи с сестрой. Причем сама защита осуществлена точно так же, как это имеет обычно мевто при неврозе. «Все невротики создают так называемый семейный роман (который осознается в слу­чае паранойи); он служит, с одной стороны, основанием

для мании величия, а с другой, защитой против инцеста»! [9. С. 317]. Интерпретация новеллы осуществляется Фрей^ дом через призму рассмотрения отношений между деисту вующими лицами — братом, сестрой и матерью. В резуль-4 тате анализа художественного произведения он пришел к] выводу, согласно которому психическое состояние сестры является невротическим следствием детской сексуальной связи не с братом, а скорее с матерью, которая испытывает стыд. Здесь же Фрейд высказал сорбражения о фобии как страхе ребенка быть избитым, детских желаниях наказа­ния, фантазиях и сновидениях, в которых образы отца и матери замещаются другими, более благородными лица­ми, а также может присутствовать желание убить отца.

Рассмотрение Фрейдом новеллы К.Ф. Мейера «Судья» было, по сути дела, одной из первых попыток психоанали­тической интерпретации художественного произведения. В последующем он неоднократно будет осуществлять пси­хоаналитическое прочтение шедевров мировой литерату­ры, включая произведения Шекспира, Достоевского и других авторов. Но это одна сторона дела. Вторая состоит в том, что при интерпретации новеллы «Судья» Фрейд на­метил ряд идей, получивших свое дальнейшее развитие во многих его работах.

Так, идея о «семейном романе» в развернутом виде на­шла свое отражение в статье «Семейный роман невроти­ков» (1906), где он провел различие между несексуальной и сексуальной фазами семейного романа, высказал сооб­ражения о наличии у детей фантазий, в которых содержат­ся мотивы мести и возмездия по отношению к родителям, и показал, что невротичным является по большей части тот ребенок, «кого родители наказывали, отучая от дурных сексуальных привычек, и кто теперь посредством таких фантазий мстит своим родителям» [10. С. 136].

Идея о страхе ребенка быть избитым получила свое обоснование в работе Фрейда «Ребенка бьют»: к вопросу о происхождении сексуальных извращений» (1919). В этой работе он показал, почему у детей возникают раз­личного рода фантазии, связанные с тем, что их избива­ют, в каком возрасте они могут возникать, какое удоволь­ствие получают дети от подобного рода фантазий и какое соотношение существует между значимостью фантазии битья и ролью воспитания ребенка в семье, где имеют место реальные телесные наказания. Согласно его убеж-

дению, последовательное применение психоанализа «по­зволяет выяснить, что фантазии битья имеют совсем не простую историю развития, в ходе которой многое из них не раз меняется: их отношение к фантазирующему лицу, их объект, содержание и значение» [11. С. 323].

3. Мережковский как один из любимых писателей

В поле зрения Фрейда находилась также художествен­ная литература, связанная с именами российских писате­лей. В его работах можно встретить упоминания имен Пушкина, Лермонтова, Толстого или ссылки на произве­дения Достоевского и Мережковского. Последний был для него одним из любимых писателей. Так, в 1907 году, отвечая на вопрос о его пристрастии к художественной литературе, в письме к антиквару Хинтенбергеру, Фрейд назвал десять книг, пришедших ему на память без особых раздумий. Наряду с «Греческими мыслителями» Гомпер-ца, «Плодородием» Золя, «Людей из Селдвила» Келлера, «Книгой джунглей» Киплинга, «Письмами и сочинения­ми» Мультатули, «Эссе» Маковея, «Последними днями Гуттена» Мейера, «Скетчи» Твена, «На белом коне» Франса, он назвал также и «Леонардо да Винчи» Мереж­ковского.

Дмитрий Мережковский был известным писателем, философом и литературоведом. Одним из наиболее значи­тельных его произведений является трилогия «Христос и Антихрист», состоящая из первой части «Отверженный» («Юлиан Отступник», 1896), второй — «Воскресшие боги («Леонардо да Винчи, 1901) и третьей — «Антихрист» («Петр и Алексей», 1905). Фрейд не только читал переве­денные на немецкий язык работы Мережковского, но и считал его одним из талантливых писателей России. Сер­гей Панкеев, проходивший курс лечения у основателя психоанализа в период с февраля 1910 по июль 1914 и с но­ября 1919 по февраль 1920 годов и известный в психоана­литической литературе под именем «Человек-волк», в сво­их воспоминаниях сообщал, что Фрейд не столь высоко ценил Толстого, мир которого был ему чужд, зато с востор­гом отзывался о Мережковском, работы которого ему были близки по духу. «Фрейд, — вспоминал Сергей Пан-

кеев, — давал очень высокую оценку роману русского пи­сателя Мережковского «Петр и Алексей», в котором эмо­циональная амбивалентность отношений отца и сына рас­сматривается в экстраординарной психоаналитической манере» [12. С. 149].

Надо полагать, что в третьей части трилогии Мереж­ковского внимание Фрейда особенно привлекли сцены описания допроса отцом своего сына, раскрывающие психологию взаимоотношений между ними. Царевич Алексей не послушался своего отца, восстал против него и был предан суду, подвергнут пыткам на дыбе. Взбешен­ный непослушанием Алексея, царь Петр не только жерт­вует сыном, но в порыве ярости и гнева сам избивает его, душит, топчет ногами. Когда царь, выхватив плеть из рук палача, ударяет сына изо всей силы, ему вдруг открывает­ся весь ужас совершенного им деяния. «Царевич обер­нулся к отцу, посмотрел на него, как будто что-то хотел сказать, и этот взор напомнил Петру взор темного Лика в терновом венце на древней иконе, перед которой он ког­да-то молился Отцу мимо Сына и думал, содрогаясь от ужаса: «Что это значит — Сын и Отец?» И опять, как тог­да, словно бездна разверзлась у ног его, и оттуда повеяло холодом, от которого на голове зашевелились волосы» [13. С. 547].

Можно предположить, что трилогия Мережковского сыграла далеко не последнюю роль в осмыслении Фрейдом отношений между отцом и сыном с точки зрения раскрытия содержательной стороны Эдипова комплекса. Ведь пример­но в то время, когда Сергей Панкеев начал проходить у него курс лечения, основатель психоанализа ввел в оборот сам термин «Эдипов комплекс». Кроме того, трилогия Мережковского могла также послужить фиксацией в бес­сознательном Фрейда некоторых идей, впоследствии со­знательно оформленных в виде определенных психоана­литических гипотез и концепций. Не исключено, что к та­ким идеям относятся представления о «страхе смерти», почерпнутые Фрейдом из той части «Антихриста», в кото­рой приводятся записи из дневника царевича Алексея, где он писал о напавшем на него страхе смерти.

Не исключено и то, что многие рассуждения Фрейда об Эдиповом комплексе, угрызениях совести и вине, встре­чающиеся в его работах в связи с интерпретацией литера­турных произведений и анализом клинического материа-

ла, навеяны соответствующими высказываниями, содер­жащимися в произведениях Мережковского. Во всяком случае, бросаются в глаза разительные сходства, имеющие место в книгах основателя психоанализа и российского писателя.

Доподлинно неизвестно, читал ли Фрейд труд Ме­режковского «Толстой и Достоевский. Жизнь и творчест­во» (1901 — 1902). Сергей Панкеев свидетельствует, что в процессе общения с ним основатель психоанализа вы­сказывал свои соображения по поводу обоих писателей. Не случайно в связи с упоминанием отношения Фрейда к творчеству Толстого у него самого возникла следующая ассоциация: «Толстой был эпическим писателем, нари­совавшим чудесные картины жизни высших слоев рус­ского общества девятнадцатого столетия, однако в каче­стве психолога он не мог проникнуть настолько глубоко, как это удалось Достоевскому» [14. С. 149]. Возможно данная ассоциация возникла у него потому, что неско­лько десятилетий тому назад Фрейд обсуждал с ним этот вопрос, то есть основатель психоанализа мог быть зна­ком с соответствующей работой Мережковского. Во всяком случае, вряд ли является случайностью то, что в ряде своих статей и лекций Фрейд обращался к литера­турным произведениям Шекспира и других авторов, рассмотренным через призму Эдипова комплекса, сю­жетная канва которого прослеживалась ранее у Мереж­ковского.

В этом отношении весьма примечателен следующий отрывок из работы Мережковского о Толстом и Достоев­ском: «Царь Эдип, ослепленный страстью или роком, мог не видеть своего преступления — отцеубийства, кровосме­шения; но когда увидел, — то уже не смог сомневаться, что он преступник, не мог сомневаться в правосудии не только внешнего, общественного, но и внутреннего, нравствен­ного карающего закона — и он принимает без ропота все тяжести этой кары. Точно так же Макбет, ослепленный властолюбием, мог закрывать глаза и не думать о невин­ной крови Макдуфа; но только что он отрезвился, для него опять-таки не могло быть сомнения в том, что он погубил душу свою, перешагнув через кровь. Здесь, как повсюду в старых, вечных — вечных ли? — трагедиях нарушенного закона, трагедиях совести, и только совести — определен­ная душевная боль — «угрызение», «раскаяние» — следует

за признанием вины так же мгновенно и непосредственно, как боль телесная за ударом или поранением тела» [15. С. 126-127].

В более поздних по отношению к произведениям Ме­режковского работах Фрейд высказывал сходные мысли, сопряженные с психоаналитической интерпретацией ли­тературных шедевров Софокла, Шекспира, Достоевского. В частности, в работе «Некоторые типы характеров из пси­хоаналитической практики» (1916) он рассматривал пьесу Шекспира «Макбет» как всецело пронизанную указания­ми на связь с комплексом детско-родительских отноше­ний. Правда, в отличие от Мережковского, Фрейд несколь­ко иначе интерпретировал поведение Макбета и его жены, считая, что раскаяние после совершения преступления появляется скорее у леди Макбет, нежели у ее мужа. Одна­ко, как и Мережковский, он пытался раскрыть психоло­гию поведения главных персонажей шекспировской пьесы через призму угрызений совести и раскаяния. Предваряя свой анализ данной пьесы, Фрейд писал: «Аналитическая работа легко демонстрирует нам, что дело здесь в силах со­вести, которая запрещает персоне извлечь долгожданную выгоду из удачного изменения реальности» [16. С. 241].

Учитывая отмеченные выше сходства, есть основания полагать, что отправной точкой фрейдовского анализа дан­ного произведения Шекспира могли служить соответству­ющие размышления Мережковского о «Макбете». И скорее всего именно знакомство основателя психоанализа с переве­денной на немецкий язык второй частью трилогии Мережков­ского «Христос и Антихрист» побудило его к психоаналитиче­ской интерпретации жизни и творчества Леонардо да Винчи, что нашло свое отражение в опубликованной им в 1910 году работе «Воспоминание Леонардо да Винчи о раннем детст­ве». В этой работе Фрейд не только ссылался на российско­го писателя. Считая, что своеобразие чувственной и поло­вой жизни Леонардо да Винчи можно понять только с пси­хологической точки зрения, Фрейд подчеркивал: «впрочем, один художник, избравший Леонардо героем большого ис­торического романа, Дмитрий Сергеевич Мережковский, построил свое описание на таком понимании необыкно­венного человека и, более того, выразил свое толкование хотя не напрямую, но все же художественным способом в гибких выражениях» [17. С. 181].

И наконец, следует обратить внимание на интерес Фрейда к творчеству Достоевского. Хотя в письме Стефа­ну Цвейгу от 19 октября 1920 года он назвал Достоевского «русским путаником», а в письме от 4 сентября 1926 года — «сильно извращенным невротиком», тем не менее он не только с интересом читал его романы, но и считал, что тот не нуждается ни в каком психоанализе, так как в своем творчестве «сам демонстрирует это каждым образом и каждым предложением» [18. С. 469, 470, 481].

4. Фрейд и Достоевский

В начале 1926 года одно из издательств предложило Фрейду написать введение к готовящемуся к публикации на немецком языке роману Достоевского «Братья Карама­зовы». Через год он закончил свою работу, которая вышла в свет в 1928 году под названием «Достоевский и отцеубий­ство».

Но почему именно Фрейду было сделано подобное предложение? Разве он считался специалистом по творче­ству Достоевского? Неужели не было других немецкоя­зычных авторов, более компетентных, чем Фрейд, в облас­ти русской литературы?

Конечно, Фрейда нельзя причислить к специалистам, посвятившим свою научную деятельность исследованию творчества Достоевского. Надо полагать, что в Австрии и Германии того времени имелись литературоведы, профес­сионально интересовавшиеся наследием русского писате­ля. И тем не менее выбор издателей работ Достоевского пал на Фрейда, что свидетельствует о многом. Во всяком случае вряд ли с подобным предложением обратились бы к ученому, пусть даже известному психоаналитику, полу­чившему широкое пр.изнание не столько в своей стране, сколько за рубежом, но совершенно не знакомому с твор­чеством Достоевского.

Можно предположить, что издатели знали об интересе Фрейда к романам Достоевского и вполне резонно рассчи­тывали на его компетентность в оценке «Братьев Карама­зовых».

Действительно, в конце 20-х годов Фрейд был основа­тельно знаком со многими произведениями Достоевского. Он высоко оценил русского писателя и подчеркнул, что на

литературном олимпе тот занимает место рядом с Шекс­пиром. «Братья Карамазовы, — писал Фрейд, — самый грандиозный роман из когда-либо написанных» [19. С. 285].

Но означает ли это, что его знакомство с творчеством русского писателя датируется 20-ми годами, когда в окон­чательном виде им было сформулировано психоаналити­ческое учение о человеке и культуре?

Нет, не означает. Интерес Фрейда к Достоевскому поя­вился у Фрейда значительно раньше и в определенной степе­ни обусловил его психоаналитическое понимание сложно­стей и перипетий борьбы противоположных сил и тенденций, имеющих место в глубинах человеческой психики. Той борь­бы, которая нередко ведет к драматическим развязкам в жизни людей.

Трудно со всей достоверностью говорить о том, когда впервые Фрейд обратился к Достоевскому. Однако извест­но, что на заседаниях Венского психоаналитического об­щества, председателем которого он был на протяжении многих лет, неоднократно упоминалось имя русского пи­сателя. Так, на одном из заседаний этого общества в апре­ле 1908 года Штекель сообщил об обнаруженной им в Брюссельском медицинском журнале статьи об эпилеп­сии и в связи с этим обратил внимание своих коллег на не­однозначность использования врачами понятий «исте­рия» и «эпилепсия», как это наблюдалось, в частности, в случае определения болезни у Достоевского. На другом за­седании в ноябре 1910 года Федерн сделал сообщение о бо­рьбе с галлюцинациями немецкого писателя Гофмана, подчеркнув то обстоятельство, что сходные вещи можно обнаружить в романе Достоевского «Братья Карамазовы». В марте 1911 года профессор Оппенгейм зачитал членам Венского психоаналитического общества два отрывка из художественных произведений, иллюстрирующих психо­аналитические идеи. Один из них был взят из романа Дос­тоевского «Подросток» в связи с пересказом сна, подтвер­ждающего истинность фрейдовского способа толкования сновидений. В январе 1914 года Закс изложил свои взгля­ды на понимание произведения Достоевского «Вечный муж», обратив особое внимание на амбивалентность (двойственность) чувств одного из героев, выразившихся в проявлении любви и ненависти к любовнику его жены. Фрейд присутствовал на всех этих заседаниях. Правда, он

не сделал никаких комментариев по этому поводу. Но вот в ноябре 1918 года, когда на очередном заседании Венско­го психоаналитического общества доктор Бернфельд сде­лал сообщение о поэзии молодежи, Фрейд выступил в дис­куссии, высказав свое понимание мотивов поэтического творчества и сославшись при этом на психологическую подоплеку творений Достоевского [20. С. 301].

В своих воспоминаниях русский пациент Панкеев подчеркивал то обстоятельство, что Фрейд «восхищался Достоевским», который обладал даром проникновения в глубины человеческой души и в художественных произ­ведениях выражал выявленные им скрытые бессознате­льные процессы. «Я помню, — писал он, — как на одном из наших психоаналитических сеансов Фрейд сделал психоаналитическую интерпретацию сна Раскольнико-ва» [21. С. 149].

Представляется целесообразным сделать отступле­ние, непосредственно не относящееся к истокам возник­новения психоанализа, но тем не менее дающее возмож­ность рассмотреть связь психоаналитических идей Фрей­да с сюжетами, находящими свое отражение в художест­венной литературе. Надеюсь, что оно оправдано, поско­льку действительно проясняет вопрос о том, какой сон Раскольникова мог быть объектом анализа Фрейда во время лечения русского пациента.

5. Сон Раскольникова

В «Преступлении и наказании» Достоевского содер­жится несколько снов, и каждый из них несет в себе опреде­ленную смысловую нагрузку. В страшном сне, приснив­шемся Раскольникову до совершения им преступления (убийства старухи-процентщицы), воспроизводится карти­на детства, когда семилетний мальчик, гуляя в празднич­ный день с отцом, стал свидетелем зверского избиения пья­ным мужиком тощей крестьянской клячи, завершившегося гибелью бедной лошадки. В другом сне, приснившемся ка­кое-то время спустя после убийства, Раскольников как бы повторяет свершившееся ранее преступление с той лишь разницей, что, несмотря на многочисленные удары топо­ром по голове старушонки, его жертва не только не испусти­ла дух, но, напротив, заливаясь тихим, неслышным смехом,

все больше и больше колыхалась от хохота. И, наконец, бу­дучи в остроге в Сибири спустя почти полтора года со дня преступления, Родион Раскольников припоминает свой сон, приснившийся ему в больнице, когда он лежал в бреду. Ему грезилось в болезни, будто весь мир подвергся неви­данной моровой язве, появившейся неизвестно откуда; трахины, то есть микроскопические существа, вселились в людей, делая их бесноватыми, сумасшедшими, убивающи­ми друг друга в какой-то бессмысленной злобе.

Какой из этих снов Раскольникова мог привлечь внимание Фрейда? К сожалению, в своих воспоминани­ях Панкеев ничего не сообщает ни о конкретном сне, со­державшемся в «Преступлении и наказании» и ставшем объектом пристального внимания основоположника психоанализа, ни о его трактовке со стороны Фрейда. Однако, зная основные идеи психоанализа, нетрудно сделать предположение о сне Раскольникова, упомяну­том Панкеевым.

Скорее всего Фрейда мог привлечь сон Раскольнико­ва, приснившийся ему до совершения преступления. Сон, в котором воспроизводятся переживания семилетнего ма­льчика. Тем более, что этот сон включает в себя такие, на. первый взгляд, второстепенные детали, которые едва ли бросятся в глаза исследователю, не знакомому с психоана­лизом, но которые, безусловно, привлекут внимание пси­хоаналитика-профессионала.

Итак, надо полагать, что в процессе лечения русского пациента Фрейд продемонстрировал перед ним свое искусст­во толкования сна Раскольникова, имевшего место после того, как герой, выпив в харчевне рюмку водки и съев пи­рог с какой-то начинкой, по дороге домой почувствовал неимоверную усталость, пал на траву в изнеможении и сразу же уснул.

Родиону приснились его детство и то страшное событие, когда молодой, с мясистым и красным лицом Миколка в пьяном кураже решил прокатить в большой телеге, но запряженной маленькой, то­щей кобыленкой, своих собутыльников. Кобыленка дергает изо всех сил, семенит ногами, задыхается, а Миколка нещадно сечет ее кну­том, в ярости выхватывает толстую оглоблю и под звуки разгульной песни и подбадривающие крики других мужиков со всему размаху несколько раз подряд обрушивает ее на спину несчастной клячи

—Живуча! — кричат кругом.

—Сейчас, беспременно, падет, братцы, тут ей и конец! — кричит
из толпы один любитель.

—Топором ее, чего! Покончить с ней разом, — кричит третий.

— Эх, ешь те комары! Расступись! — неистово вскрикивает Ми­
колка, бросает оглоблю, снова нагибается в телегу и вытаскивает же­
лезный лом.

— Берегись! — кричит он и что есть силы огорашивает с размаху
свою белую лошаденку. Кобыленка зашаталась, осела. Хотела было
дернуться, но лом снова со всего размаху ложится ей на спину, и она
падает на землю, точно ей подсекли все четыре ноги разом.

— Добивай! — кричит Миколка и вскакивает, словно себя не по­
мня, с телеги. Несколько парней, тоже красных и пьяных, схватывают
что попало — кнуты, палки, оглоблю — и бегут к издыхающей кобы-
ленке. Миколка становится сбоку и начинает бить ломом зря по спи­
не. Кляча протягивает морду, тяжело вздыхает и умирает [22. Т. 6.
С. 57].

Вся эта сцена производит столь сильное впечатление на маленького Родиона, что он с криком подбегает к рух­нувшей на землю кобыленке, охватывает руками ее окро­вавленную морду, целует ее в глаза, в губу, потом бросает­ся с кулачонками на Миколку и через некоторое время, всхлипывая, обращается к отцу: «Папочка! За что они бед­ную лошадку убили!» Он хочет перевести дыхание и... просыпается весь в поту, задыхаясь и приподнимаясь в ужасе.

Читатель, пытающийся понять мотивы поведения Раскольникова и сопоставляющий картину убийства ста­рухи с предшествующим сновидением главного действу­ющего лица, может обнаружить в описании ужасной сце­ны у трактира некие знаки, прямо указывающие на связь прошлого с будущим. Это прежде всего испытываемое Раскольниковым чувство страха, которое охватывало его в детстве и которое наблюдалось у него в момент совер­шения преступления. Кроме того, и в сновидении, пере­носящем Раскольникова в детство, и наяву, во время убийства старухи фигурирует одно и то же орудие прес­тупления — топор. Правда, в сцене гибели клячи топор не является реальным орудием убийства, а фигурирует в виде слова, произнесенного одним из наблюдателей за пьяной выходкой Миколки. Но слово, произнесенное, казалось бы, совершенно случайно, оказывается вешим, ибо Рпскольников уже замыслил преступление, реализа­ция которого осуществится с помощью топора. Не слу­чайно, проснувшись, он приходит в ужас, потом благода­рит Бога за то, что это только сон, но тут же восклицает: «Боже!... да неужели ж, неужели ж я в самом деле возьму топор, стану бить по голове, размозжу ей череп... буду скользить в липкой теплой крови, взламывать замок,

красть и дрожать; прятаться, весь залитый кровью... с то­пором... Господи, неужели?»

Можно предположить, что для Фрейда в сне Раско-льникова первостепенное значение имела не словесная обмолвка о топоре как орудии предстоящего убийства, не явно приходящая на ум максима «не убий!», а тщате­льно замаскированная, скрытая в глубине бессознатель­ного тайна детско-родительских отношени, раскрытие которой предполагает выяснение значения такого зри­тельного ряда сновидения, в котором фигурируют обра­зы отца, сына, лошади, а также чувств любви, ненавис­ти, боязни, испуга.

До того, как Фрейд приступил к лечению русского пациента, в своих воспоминаниях донесшего до нас ин­формацию об интерпретации основателем психоанали­за одного из снов Раскольникова, он имел дело с клини­ческим случаем невротического заболевания мальчика, страдающего фобией, испытывающего страх перед жи­вотным. Речь идет о хорошо известном в истории разви­тия психоанализа и описанном самим Фрейдом случае заболевания пятилетнего Ганса, у которого наблюда­лись припадки и расстройства, сопровождающиеся его собственными заявлениями о том, что его может укусить^ лошадь. Описание и разбор данного случая содержатся в его работе «Анализ фобии пятилетнего мальчика» (1909).

Анализ фобии Ганса привел Фрейда к выводу, сог­ласно которому у ребенка существует, как правило, двойственная установка: с одной стороны, он боится животное (в случае с Гансом боязнь белой лошади), а с другой -»*- проявляет к нему всяческий интерес, подчас подражает ему. Эти амбивалентные чувства к животно­му являются не чем иным, как бессознательными заме­щениями в психике тех скрытых чувств, которые ребе­нок испытывает по отношению к родителям. Благодаря такому замещению, считал Фрейд, происходит частич­ное разрешение внутрипсихических конфликтов, вер­нее, создается видимость их разрешения. Это бессозна­тельное замещение призвано скрыть реальные причины детского страха, обусловленного, в частности, не столь­ко отношением отца к сыну (строгость, суровость, авто­ритарность), сколько неосознанным и противоречивым отношением самого ребенка к отцу. Мальчик одновре-

менно и любит и ненавидит отца, хочет стать таким же сильным, как его отец, и вместе с тем устранить его, что­бы занять место в отношениях с матерью. Подобные бес­сознательные влечения ребенка противоречат нравст­венным установкам, приобретаемым им в процессе вос­питания. Частичное разрешение этого внутреннего кон­фликта осуществляется путем бессознательного сдвига с одного объекта на другой. Те влечения, которых ребенок стыдится, вытесняются из сознания в бессознательное и направляются на иносказательный объект, скажем, ло­шадь, по отношению к которому можно уже в неприк­рытом виде проявлять свои чувства [23. С. 105—113].

Многое из упомянутого во сне Раскольникова совпадает с деталями, выявленными Фрейдом при анализе фобии пяти­летнего Ганса: страх ребенка на улице при виде больших ломовых лошадей, картина падения лошади, свидетелем чего он был однажды, сильный испуг от мысли, что ло­шадь скончалась, страшное сновидение, связанное с воз­можностью потери матери, конфликт между нежностью и враждебностью к отцу, сравнение отца с белой лошадью и т. п. И за всем этим — скрытые, потаенные, замаскирован­ные желания ребенка, имеющие непосредственное отно­шение к его психосексуальному развитию.

Так что Фрейд имел возможность сопоставить сон Раскольникова с фобией пятилетнего Ганса и найти в «Преступлении и наказании» Достоевского сюжеты, сходные с его представлением о мотивах поведения ре­бенка. А главное, он мог использовать роман Достоев­ского как прекрасную, с его точки зрения, художествен­ную иллюстрацию того, что было обнаружено им в кли­нической практике, как подтверждение выдвинутых им идей о психосексуальном развитии ребенка. Думается, что именнопод этим углом зрения Фрейд и осуществил психоаналитическую интерпретацию сна Раскольнико­ва, упомянутую русским пациентом в своих воспомина­ниях.

Можно ли с полной убежденностью говорить о том, что Фрейд проявил особый интерес именно к данному сну Рас­кольникова, а не к какому-то другому? Ведь в принципе все предшествующие рассуждения основываются на предполо­жении, которое является условным и при всех аналогиях с анализом фобии Ганса остается авторским допущением, нуждающимся в доказательстве. Правда, в качестве под-

тверждения данного предположения можно сослаться на^ то, что лечение русского пациента Фрейдом и публикация работы «Анализ фобии пятилетнего мальчика» совпадают по времени. И хотя я лично убежден, что воспоминания Панкеева о Фрейде относятся к интерпретации того сна Раскольникова, который приснился ему до совершения преступления, тем не менее читатель вправе рассматривать все это лишь в качестве авторской гипотезы.

Признаюсь, будучи убежденным в правомерности выдвинутого выше предположения о фрейдовской ин­терпретации именно данного сна Раскольникова, я тем не менее долгое время испытывал чувство неудовлетво­ренности оттого, что не мог документально подтвердить высказанную точку зрения. И лишь какое-то время спу­стя, к большому для себя удовольствию, ознакомился с материалом, который, надеюсь, позволяет развеять со­мнения на этот счет.

В период работы над своей книгой «Фрейд, психоана­лиз и современная западная философия» (1990) я неодно­кратно просматривал первоисточники, из которых можно было почерпнуть необходимые мне сведения об основате­ле психоанализа и его учении о человеке. В том числе ана­лизировал материалы, содержащиеся в четырех томах анг­лийского издания, раскрывающего историю Венского психоаналитического общества. Однако в памяти откла­дывались главным образом те факты, которые требовалось осмыслить в связи с интересующими меня нюансами пер­воначального возникновения психоаналитических идей и последующей их модификации. Многие частные, как мне казалось, вторичные детали не фиксировались в сознании. Но при очередном просмотре четырехтомника я обнару­жил сообщение об одном заседании Венского психоана­литического общества, сперва подвергшее меня в изумле­ние, а затем вызвавшее радость, но одновременно и сожа­ление, досаду на то, что ранее я проходил мимо столь цен­ной информации, подкрепляющей мое предположение. Впрочем, надо полагать, это обычное явление, характер­ное для любой исследовательской работы, связанной с освоением первоисточников.

Дата добавления: 2015-06-04