КАТЕГОРИИ: Архитектура-(3434)Астрономия-(809)Биология-(7483)Биотехнологии-(1457)Военное дело-(14632)Высокие технологии-(1363)География-(913)Геология-(1438)Государство-(451)Демография-(1065)Дом-(47672)Журналистика и СМИ-(912)Изобретательство-(14524)Иностранные языки-(4268)Информатика-(17799)Искусство-(1338)История-(13644)Компьютеры-(11121)Косметика-(55)Кулинария-(373)Культура-(8427)Лингвистика-(374)Литература-(1642)Маркетинг-(23702)Математика-(16968)Машиностроение-(1700)Медицина-(12668)Менеджмент-(24684)Механика-(15423)Науковедение-(506)Образование-(11852)Охрана труда-(3308)Педагогика-(5571)Полиграфия-(1312)Политика-(7869)Право-(5454)Приборостроение-(1369)Программирование-(2801)Производство-(97182)Промышленность-(8706)Психология-(18388)Религия-(3217)Связь-(10668)Сельское хозяйство-(299)Социология-(6455)Спорт-(42831)Строительство-(4793)Торговля-(5050)Транспорт-(2929)Туризм-(1568)Физика-(3942)Философия-(17015)Финансы-(26596)Химия-(22929)Экология-(12095)Экономика-(9961)Электроника-(8441)Электротехника-(4623)Энергетика-(12629)Юриспруденция-(1492)Ядерная техника-(1748) |
Да и нет
Изолированные слова — это фиктивные слова. Реальны лишь слова в тексте. Игра детерминации в предложении и в тексте относится к семантике. Семантику мы рассмотрели. Остается ли тогда место для синтаксиса? Традиционное определение синтаксиса утверждает: он изучает связь слов в предложении. Это плохое определение, как и все определения, которые просто вытянуты из самого наименования (syn-taxis). Связь словесных значений, состоящая в том, что они взаимно ограничивают друг друга и совместно образуют смысл предложения, не может быть предметом еще одной научной дисциплины наряду с семантикой. Лучше всего исходить из вопроса о том, что есть предложение. То, что языковое выражение имеет ранг предложения, совершенно не зависит от его семантического содержания. Можно нанизывать слова на слова и даже получить осмысленные их сочетания, но при этом далеко не всегда получается предложение. Прекрасный зеленый девичий венок — это выражение дает нам значения, и эти значения взаимно детерминируют друг друга до представлений только тем, что стоят рядом и в итоге дают смысл. Но это выражение не является предложением. Напротив. Мы плетем тебе девичий венок — это предложение. Различие здесь очевидно. Глагол (в личной форме) создает предложение. Но глагол обладает такой силой не из-за своего семантического содержания. Существительное плетение (das Winden) сохраняет семантическую информацию глагола, но оно не превращает выражение в предложение. Вот здесь и должен сказать свое слово синтаксис. Синтаксис считается учением о предложении, поскольку его предмет составляет все то, что делает языковое выражение предложением. По сути дела, это идентично тому, что делает глагол личным. Ибо глагол отличается от других частей речи тем, что ядро значения в зависимости от обстоятельств окружено множеством морфем, которые детерминируют его совершенно особым образом, а именно; в соответствии с речевой ситуацией. Прежде всего это морфема лица, в нашем примере мы (wir). Морфема лица соотносит значение глагола и тем самым смысл целого предложения с основной ситуацией всех речевых произведений, с коммуникативным треугольником «я — ты — он». Форма множественного числа мы тоже фиксирует место информации в этой коммуникативной модели. Кроме того, к глаголу относится морфема времени. В нашем примере это настоящее время. Оно также особым образом детерминирует значение глагола: указывает, связана ли речь с речевой ситуацией непосредственно или опосредованно, как, например, рассказ о ситуативно удаленном событии. (С реальным временем категория времени не имеет ничего общего[24].) Эта детерминация также осуществляется в соответствии с речевой ситуацией и одновременно охватывает то, что в грамматиках называется модусом. И наконец, существует морфема, которая часто бывает опущена, ибо она подразумевается сама собой. В нашем примере это — нулевая морфема, имеющая значение «да». Здесь могла бы быть также морфема «нет», и тогда смысл целого предложения стал бы противоположным. Все это настолько очевидные вещи, что упоминание о них считается банальностью. Но мне кажется вполне достойным обсуждения тот факт, что наши языки устроены так, что не существует ни одного предложения, которое не детерминировалось бы слышимой или неслышимой морфемой в соответствии с «да» или «нет». Мне хотелось бы назвать эту морфему ассертивной морфемой (Assertionsmorphem).
Может быть, действительно было бы правильно не замечать пли обходить стороной ассертивную морфему, если бы не существовало странного параллелизма между детерминантами глагола. Ассертивная морфема связана с глаголом столь же тесно, как и морфемы лица и времени. Лишь при наличии всех трех детерминант выражение становится предложением совершенно независимо от того, какую еще семантическую информацию оно содержит. Следовательно, эти три типа детерминации должны иметь особое значение, так как только они возводят выражение в ранг предложения. Для морфем лица и морфем времени особое значение приобретает тот факт, что они соотносят глагол с речевой ситуацией, т. е. с элементарным представлением речевой ситуации в виде коммуникативной модели. Напрашивается предположение, что и ассертивная морфема соотносит значение глагола, и тем самым смысл предложения, с речевой ситуацией.
В этом месте следует ожидать бурных возражений со стороны логики. Ибо для «да» и «нет» в логике сделаны таблицы истинности, и не допускается и тени сомнения в том, что в логических исследованиях, таким образом, принимается во внимание нечто вроде речевой ситуации. Однако существуют многие другие языковые явления, которых она не учитывает. Среди трех типов детерминации, которые в языках (естественных) конституируют сентенциальность (Satzcharakter) некоторого выражения, именно логика делает выбор, который с точки зрения языка является произвольным и немотивированным. Детерминанта лица подвергается в логике чрезвычайному внимательному и, как должно казаться лингвистам, безмерно благоприятствующему рассмотрению. Она (с помощью нейтрализующей нормализации до 3-го лица) как «субъект» возвышается над «предикатом» и в качестве основной опоры, или по крайней мере в качестве одной из двух основных опор, поддерживает высказывание. Не много ли чести для одной детерминирующей морфемы? Тут лингвист, наверно, будет ожидать, что и морфеме времени, которая в языках параллельна морфеме лица, будет уделено столько же внимания. Но оно отсутствует. Детерминанта времени совершенно скрыта за утверждением, что логика занимается вневременными предложениями. Но в действительности дело обстоит таким образом, что детерминанта времени вовсе не подавлена целиком. Без нее даже в искусственном языке логики решительно невозможно построить предложение.
Но можно и ее нормализовать и тем самым нейтрализовать. У логиков это происходит путем неосознанной конвенции всегда употреблять настоящее время и далее об этом не думать. Наконец, ассертивная детерминанта купается, как известно, в избытке внимания. Лингвисту позволительно удивляться принципам выбора и расстановке акцентов в логике по отношению к детерминантам глагола. Но логика, разумеется, вольна самостоятельно выбирать свои правила игры. И нет ничего удивительного в том, что ее результаты крайне редко пригодны для лингвистики. Как же теперь понять, что ассертивная детерминанта глагола соотносится с речевой ситуацией точно так же, как соотносятся с ней детерминанты лица и времени? Здесь нужно прежде всего вспомнить о двух опытах построения теории мышления, которые — совершенно независимо друг от друга — открыли понятие речевой ситуации. Первый опыт связан с — часто неверно трактуемым — понятием поведения (behavior). Я излагаю его по книге Леонарда Блумфилда «Язык» (1933). Речевой акт, как доказывает Блумфилд, происходит не в безвоздушном пространстве, а в жизненной ситуации, где до, во время и даже после говорения осуществляется деятельность. Речевые и неречевые акты имеют много общего. Если же положить в основу схемы (конечно, несколько обеднённой) деятельности раздражение (stimulus) и реакцию (respons),где в зависимости от обстоятельств реакция может функционировать как новое раздражение, то получатся длинные цепочки раздражении и реакций, в которых смешалось языковое и неязыковое. Что касается нашего примера, то Блумфилд отказался бы интерпретировать предложение Мы плетем тебе девичий венок само по себе. Он спросил бы: «Чем, собственно, вызвано это предложение? Каков здесь (языковой или неязыковой) раздражитель? И как дальше идет цепочка?» Вторая попытка относится к новейшей философии. Она связана с понятием диалектики. Я излагаю ее по статье Ханса-Георга Гадамера[25]. В этом сочинении Гадамер подчеркивает прежде всего особый ранг повествовательного предложения или суждения как языкового выражения, которое делает доступной для передачи «суть самих вещей». Это традиционное философствование. Но затем Гадамер обращается к диалектике. Упускается именно истинность высказывания, доказывает Гадамер, если рассматривать его только с точки зрения содержания. Повествовательное предложение имеет предпосылки, которые в нем самом не выражены, т. е. оно мотивировано (stimulus бихевиористов!), и притом не в последнюю очередь вопросом. Вопрос первичен по отношению к высказыванию. Будучи вызвано вопросом, высказывание само, однако, является тоже вопросом и вызывает следующее высказывание. Таким образом мы получаем длинную цепь вопросов и ответов, которые сами являются вопросами, и опять вопросов, которые суть снова ответы. Перед логикой втискивается диалектика.
Совпадения между «бихевиористической» моделью мышления американских лингвистов и диалектической моделью мышления немецких философов ошеломляют. Едва ли здесь требуется согласование. Хочется только добавить, что Гадамер со своих диалектических позиций делает следующий шаг по направлению к герменевтике. Он пишет: «Вопрос, как и ответ, будучи высказыванием, обладает герменевтической функцией. Они оба являются обращениями». В этой связи детерминанта лица в речевой ситуации вновь обретает свои права. Философия, кажется, открыла язык. Эти рассуждения могли бы пролить свет и на ассертивную детерминанту. С одной стороны, ассертивная детерминанта, равно как и детерминанты лица и времени, является чем-то очень важным, потому что не может отсутствовать ни у какого глагола. Ее не только нельзя пропустить в речи, но о ней даже нельзя не думать. С другой стороны, у нас возникают трудности при установлении необходимой связи между «да» и «нет» в качестве детерминации глагола и речевой ситуации. Однако эти трудности устранимы, если речевую ситуацию рассматривать не как статическое положение дел. С точки зрения как бихевиористической, так и диалектико-герменевтической модели мышления для нее скорее характерно динамическое положение дел, в котором мы продвигаемся от вопроса к ответу и от ответа к вопросу или — если кто-то предпочитает другую терминологию — от раздражения к реакции, от реакции к раздражению. Но, пожалуй, здесь все-таки нечто большее, чем различие в терминологии, когда говорят «раздражение» или «вопрос», «реакция» или «ответ». Мне кажется, что философ Гадамер предлагает лучшие и в данном случае, так сказать, более лингвистические обозначения, чем лингвист Блумфилд. Итак, мы будем следовать за ним. Остается только сказать, что такое вопрос. Если спрашивать с точки зрения грамматики, то его сущность сравнительно легко сформулировать. Грамматика различает, как известно, общий вопрос (Totalfrage) — Знаешь ли ты..? — и частный вопрос (Teilfrage) — Что ты знаешь о..? Очевидно, что общий вопрос соотносится с ассертивной морфемой «да»/«нет». Частный вопрос не соотносится или по крайней мере не прямо соотносится с этой морфемой. Однако здесь мы хотели бы рассмотреть понятие вопроса в том широком смысле, в каком его использует Гадамер, когда говорит, что каждый ответ в то же самое время снова является вопросом для нового ответа. Если собрать вместе все грамматические типы вопросов, а также этот вид вопроса, то, во всяком случае, можно сказать следующее: вопрос по сравнению с ответом, который за ним следует, есть минимум информации о положении вещей, если не ноль информации. Это определение можно повернуть положительной стороной. Вопрос уже содержит частичную информацию. Он является выражением некоторого знания. Только тот, кто что-нибудь уже знает, может вообще спрашивать. Правда, его знаниям чего-то недостает (повышающаяся интонация часто служит просодическим эквивалентом этого недостатка), но недостает только некоторого дополнения. Это недостающее дополнение может быть большим или меньшим, чем различаются отдельные вопросы. Но оно никогда не может быть настолько большим, чтобы ответ не требовал никаких предварительных знаний у спрашивающего. Однако оно не может быть и настолько маленьким, чтобы ответ не добавлял новую информацию. Минимум дополнительной информации достигается в так называемом общем вопросе. Здесь отсутствует не более чем согласие («да») или отказ («нет»). «Да» или «нет» относится к предварительной информации (Voirnformation). Это имеет силу и для таких ситуаций, в которых предварительная информация не имеет вопросительного характера в грамматическом смысле. Гадамер прав, что подумал и о таких ситуациях. Для диалектической ценности предварительной информации в некоторой речевой ситуации не очень важно, действительно ли повышается интонация или стоит известное местоимение. Важно то, что предложение не ссылает, как обычно, информацию в информационное ничто, а дополняет данную предварительную информацию. Это лингвистический, а точнее, синтаксический основной факт. Его проявление в языке (во всех языках!) — это ассертивная морфема ‘да’/‘нет’.Это морфема, которую создал себе язык, чтобы определять отношение новой информации, исходящей от говорящего, к предварительной информации собеседника. Она до всякой логической функции обладает диалектической и, так сказать, синтактической функцией. Все три необходимые детерминанты глагола входят, таким образом, в речевую ситуацию, в ее фундаментальный слой. Они позволяют одновременно узнать три различных аспекта речевой ситуации. Мы могли бы обозначить их лингвистическими понятиями лицо (Person), в р е м я (Tempus), у т в е р ж д е н и е (Assertion). Синтаксис — прежде всех прочих задач, вторично возникающих из данной, — занимается исследованием лица, времени и утверждения как способов, с помощью которых значения соотносятся с речевой ситуацией. А предложением мы называем все языковые выражения, в которых эта связь полностью установлена. В соответствии с этими рассуждениями мы в состоянии дополнить очерченную выше семантику лжи синтаксисом лжи. «Существует много видов лжи, — говорит Августин, — и мы должны все их ненавидеть. Но ложь всегда противопоставлена истине как свет и тьма, набожность и безбожие, справедливость и несправедливость, грех и правое дело, разум и безумие, жизнь и смерть»[26]. Можем мы добавить, как «да» и «нет». Потому что в конечном счете ложь всегда связана с «да» или «нет». По крайней мере это имеет силу для лжи в ее самом первоначальном виде. Это ложь, которая отвечает на общий вопрос. Поэтому мы могли бы назвать ее тотальной ложью (totale Lüge). Она предполагает наличие у собеседника максимума предварительной информации, относительно которой не хватает только решения, следует ли ее подтвердить или отвергнуть. Подтверждение или отклонение дается с помощью «да» или «нет». Следовательно, ассертивной морфемой тоже лгут. Такова великая ложь, которая поворачивает бег Вселенной в сторону зла. Гитлер лгал так. Во время судетского кризиса 1938 года, бросая ретроспективный взгляд на свои переговоры с британским премьером Чемберленом, Гитлер в своем публичном выступлении 26 сентября 1938 года говорил: «Я уверил его в том, что германский народ не желает ничего, кроме мира. (…) Я уверил его на будущее и повторяю здесь, что — если эта проблема разрешима — для Германии не существует никакой территориальной проблемы». Мы знаем из документов сегодня и могли узнать по тысяче признаков тогда, что Германия Гитлера не хотела мира. Ибо имело силу секретное предписание генералитету от 30 мая 1938 года: «Мое непоколебимое решение — в ближайшее время военными действиями уничтожить Чехословакию. (...) В соответствии с этим необходимо незамедлительно начать подготовку»[27]. Ход истории показал, что решение Гитлера действительно было непоколебимым. Чехословакия была уничтожена, а следующие «территориальные проблемы» существовали до тех пор, пока вся германская территория не стала оккупационной областью. История не знает лжи худшей, чем ложь Гитлера. Поэтому ложь важно изучать со всех сторон, в том числе и с лингвистической точки зрения. То есть недостаточно установить, что предложения из публичного выступления и предложения из совершенно секретного документа несовместимы и что, если секретные предложения оказываются истинными, публичные предложения лгут. Скорее необходимо следить, чтобы речь Гитлера не была бы произнесена в пока что пустом политическом завтра. Это речь для людей в Германии и вне Германии, которые слушали ее в напряженном ожидании и опасениях. Эти слушатели уже были информированы об этом человеке и его стране верно или неверно. Прошло уже много времени с момента произнесения речи о «территориальной проблеме», и уже далеко позади остался тревожный вопрос о войне и мире. Гитлер делает не просто самодостаточное сообщение о мире и границах Европы, но и отвечает этими предложениями, хотя и семантически завуалированно, на острый как нож вопрос: Война — да или нет? Агрессия — да или нет? Поскольку вообще идет речь о войне и агрессии, то это уже имелось в качестве предварительной информации у всех, кто слушал Гитлера. Поэтому его фразы являлись ответом на эти вопросы. Они отвергали четким «нет» предварительную информацию: Война? — Нет. Агрессия? — Нет. Это — точное место лжи в той речевой ситуации, современниками которой были многие из нас, играя роль робких слушателей у радиоприемников. То, сколько слов поступает на службу лжи (так, не сказано ли вместо агрессия «территориальная проблема»?), имеет второстепенное значение. Речь ведь идет не о новой информации по отношению к прежде существовавшему информационному ничто, а о решающей для всех участников дополнительной информации к их знанию о том, сохранится мир или нет. Слушают все слова, но слышат только «да» или «нет». Слышат только одну морфему. В этой морфеме искажается истина. Скверная, омерзительная, тотальная ложь имеет синтаксическое происхождение; она извращает смысл в том решающем месте, где встречаются язык и реальность, — в речевой ситуации. Конечно, не каждая ложь является абсолютной ложью, и не каждая ложь так радикально мерзка, как эта. Проблемы лжи никогда бы не были magna quaestio, если бы черное и белое всегда однозначно разделялось. Существует полуложь, и существуют те крошечные отклонения от истины, которые, может быть, именно потому и опасны, что их очень трудно распознать. Существуют, наконец, тысячи видов дипломатической лжи, да и не только в среде дипломатов. Но искушение казуистикой лжи ни к чему не ведет. Мораль других веков тут уже опозорилась. Лингвистика не должна повторять таких ошибок.
Дата добавления: 2015-06-04; Просмотров: 314; Нарушение авторских прав?; Мы поможем в написании вашей работы! Нам важно ваше мнение! Был ли полезен опубликованный материал? Да | Нет |