XXXVIII 11 страница. – Ну, например, расскажете нам все

– Какой повод?

– Ну, например, расскажете нам все. Начать можно, пожалуй, с субъекта, который находился с вами. Кем он был? Вы – из ЦРУ.

Томаш понял: иранец изменил тактику и берет его на пушку, а следовательно – никакие колебания в этот по сути решающий момент не допустимы.

– Вы спрашиваете или констатируете?

– Констатирую. Вы – из ЦРУ.

– Глупости.

– У нас есть доказательства.

– Вот как? И как же можно доказать бесплодную фантазию?

– Ваш дружок раскололся.

– Раскололся, говорите? Что он из ЦРУ?

– Да. И рассказал нам все о вас.

Томаш усилием воли изобразил улыбку.

– Если он рассказал все, мне нечего волноваться. Я всего‑навсего ученый, с политикой не имею ничего общего, и вам это прекрасно известно.

– Вы – шпион. Шпион, прибывший в Иран, чтобы украсть у нас секрет атомной бомбы.

Каземи попытался поймать португальца в ловушку, и Томаш его раскусил.

– Секрет атомной бомбы? – переспросил он, изображая удивление. – Никто никогда не говорил со мной об атомной бомбе. Меня сюда пригласили для того, чтобы оказать содействие Ирану в расшифровке научного документа. Не более того. При чем тут атомная бомба?

– Не стройте из себя невинного младенца. Вы отлично знаете, о чем я говорю.

– Нет, вы ошибаетесь. Моя задача сводится к расшифровке документа научного характера, и все. И договор со мной заключали только на это. Повторяю: никто никогда не говорил мне об атомной бомбе. А если бы хоть полсловом обмолвился, ноги бы моей здесь не было…

– Вы прибыли к нам для оказания содействия в расшифровке документа научного характера, говорите? Почему же тогда, тайком пробравшись в министерство, вы извлекли из сейфа этот документ? Почему?

– Я уже сказал вам, документ, над которым работаю, имеет научный, а не военный характер. Спросите, если хотите, хоть самого министра науки. У вас богатая фантазия, и вам мерещатся заговоры там, где их нет.

– Министр уже сообщил нам, что с учетом характера указанного документа вы, скорее всего, занимались шпионажем.

– Шпионажем?! Признаюсь, мне было любопытно изучить данный документ, это правда. Но я ученый, и это вполне естественно, что мне захотелось увидеть научную реликвию.

– Министр не называл документ реликвией.

– А как же он его назвал?

– Документом, имеющим огромное значение для безопасности Ирана.

– Речь идет о сугубо научном документе, – запротестовал Томаш. – До сих пор, по крайней мере, меня убеждали именно в этом, и у меня не было причин сомневаться. Послушайте, если бы дело касалось государственных секретов, разве меня пригласили бы расшифровывать документ? Как вы считаете?

– На то были свои причины.

– Извините, но то, что вы говорите, бессмысленно. Каким образом я мог покушаться на кражу у Ирана того, чего у него нет и чего он не собирается иметь?

– Хватит! – остановил его полковник. – Вы вели себя не как гость. Вас среди ночи захватили с поличным в Министерстве науки, где вы взломали сейф, в котором хранился секретный документ. Более того, когда прибыли наши люди, вы открыли по ним огонь и ранили…

– Это не я, стрелял другой человек.

– Кто этот «другой человек»?

Томаша взяли сомнения. Он шел на допрос, преисполненный решимости ничего не говорить, а получалось, что дал себя втянуть в разговор, в котором рассказал чуть не всю свою биографию.

– Я не буду больше говорить, я настаиваю на встрече…

– Чт‑о‑о?

Томаш взвыл от дикой боли, внезапно пронзившей ему шею. Только спустя какое‑то время он осознал, что полковник загасил о нее окурок сигареты.

– Не получилось по‑хорошему, попробуем иначе, – бесстрастно произнес Каземи и отдал какие‑то распоряжения.

Томаш ощутил подле себя движение. Приготовившись к худшему, он вжался в скамью в ожидании новых побоев. Две пары рук, подхватив португальца подмышки и за ворот тюремной робы, заставили его подняться на ноги.

– Вы будете меня пытать?

– Нет. Вас ждет нечто худшее.

– Что вы собираетесь делать?

– Мы переведем вас в 209‑й сектор.

«Могила».

Такова была первая мысль, когда наконец‑то свободными от наручников руками Томаш снял с глаз повязку и оглядел помещение.

«Меня бросили в склеп».

Камера примерно метр в ширину – руки в стороны не вытянуть, и два метра в длину – три шага, а реально полтора, поскольку дальше умывальник и параша. Пол, кажется, из известняка. Чтобы прикинуть высоту, голову пришлось задрать вверх. Метра четыре или около того. Под самым потолком – лампочка мощностью не более сорока ватт. Высокие и узкие белые стены зрительно нависали над узником, сжимали его с четырех сторон, давили и подавляли.

Самая настоящая могила.

Томаш почувствовал себя заживо погребенным. Ему стало трудно дышать, и чтобы справиться с удушьем и погасить нараставшую волну животного страха, он зажмурился и поднял лицо кверху. Садиться на каменный пол не хотелось, и, устав стоять на месте, португалец попытался размять ноги, но более одного шага сделать не смог – столь мала была камера, настолько уплотнилось его жизненное пространство.

В голову лезли черные мысли. Замурованный в склепе, погребенный в могильнике с белыми стенами, освещаемый тусклой лампой, узник остро переживал приступ клаустрофобии. Измотанный и уставший, он привалился к стене.

Вокруг царила гнетущая тишина. Удушающая. Гробовая. Невероятно глубокая. И столь гнетущая, что собственное дыхание звучало как штормовые порывы ветра, а беззвучное подрагивание проволочного волоска в лампочке выросло до оглушительного жужжания гигантской назойливой мухи. Ноги ослабли, он опустился на пол.

Часы шли за часами.

Заключенный утратил чувство времени. Секунды, минуты и часы слились в бесконечность. Он словно завис в безвременье, утонул в море забвения. Видел лишь стены, лампочку, умывальник, парашу и дверь. Слышал лишь тишину, гудение лампочки и свое дыхание. Вдруг вспомнил пожилого иранца из общей камеры, который рассказывал, что одиночки бывают стократ хуже и что в печально известной 59‑й с ума сходят за одну ночь. Однако места более ужасного, чем то, где находился теперь, он не мог себе представить. Попробовал петь, но не знал ни одной песни до конца, и дальше пары детских считалок дело не пошло. Попытался напевать мелодии без слов, одну за другой. Стал сам с собой разговаривать. Не для того чтобы высказать что‑то, а для того чтобы услышать человеческий голос. Но через какое‑то время умолк.

«Алла‑а‑а‑а‑а‑а‑а‑а‑а‑а‑аху акба‑а‑а‑а‑а‑а‑а‑а‑а‑ар!»

Пронзительный электрический голос заполнил собой весь объем камеры. Томаш вскочил и ошеломленно завертел головой. Наверху рвался от напряжения динамик. Призыв к намазу повторялся – на максимальной громкости – в течение трех или четырех минут, потом прекратился так же неожиданно, как начался.

Восстановилась тишина.

Вновь воцарилось зловещее, бездонное безмолвие, в котором даже колебания воздуха отдавались в ушах тревожным набатом. Запертый в давящем замкнутом пространстве, лишенный возможности расправить в стороны руки или сделать хотя бы два шага вперед, Томаш впал в прострацию. Мысли тупо вращались вокруг того, что положение его безнадежно и сопротивление бесполезно. К чему бодаться с дубом, если конец предрешен? Не лучше ли ускорить развязку? Чего бояться смерти, если здесь он и так уже умер? Да, именно умер, хоть и продолжает дышать. Его заживо похоронили в «могиле», и он превратился в живой труп.

Тем не менее ему давали есть. Передача в камеру каждой пайки еды происходила в полном молчании. Тюремщик приподнимал заслонку на проделанном в двери узком окошке, просовывал в него металлическую миску с баландой, пластиковые ложку и стаканчик с водой, а через полчаса забирал посуду. Эта процедура и призывы к намазу из ревущего динамика были единственными моментами, когда обитатель «могилы» как бы соприкасался со внешним миром. Все остальное время – затяжной прыжок в черную дыру неопределенности и безвременья.

Томаш ел, когда приносили еду. По необходимости отправлял физиологические потребности. А когда наваливался сон – скрючившись ложился на пол и засыпал, стараясь согреться. Лампочка под потолком постоянно горела, и узник не имел ни малейшего представления, ни который теперь час, ни сколько времени он здесь находится. Арестанту не полагалось знать, день на дворе или ночь, скоро его выпустят отсюда или не выпустят вообще никогда.

Он перестал жить и лишь существовал.

Из морока оцепенения Томаша вывел громкий скрежет проворачиваемого в замке ключа. Лязгнул отодвинутый засов, и дверь отворилась. Из‑за нее на узника изучающе смотрел коренастый тип с козлиной бородкой.

– Одевайтесь! – Он швырнул на пол камеры голубой пластиковый пакет.

Португалец, сев на корточки, заглянул в пакет. В нем была его одежда. Через приоткрытую дверь Томаш впервые за это время увидел отблеск дневного света, пробивавшийся из‑за угла коридора. Его обуяло желание бежать с распростертыми руками навстречу солнцу, наполнить легкие воздухом и прожить этот день полной жизнью.

– Быстро! – процедил сквозь зубы субъект, словно поняв по виду Томаша его состояние. – Пошевеливайтесь.

– Да, да, я сейчас.

Историк мигом оделся и обулся, боясь лишиться из‑за своей нерасторопности возможности выбраться из «могилы» и вдохнуть свежего воздуха. Даже если его поведут на допрос, даже если подвергнут пытке «чиккен‑кебаб», о которой ему рассказывал в первый день заключения пожилой университетский профессор, это все равно лучше, чем лишний час пребывания в «могиле». В тот момент он предпочел бы любую пытку, лишь бы не продолжать оставаться заживо погребенным.

Одевшись, Томаш быстро вскочил на ноги. Тюремщик извлек из кармана повязку и завязал ему глаза, а затем, заломив руки назад, защелкнул на них наручники.

– Пошли! – дернул он Томаша за локоть.

Узник споткнулся и стал падать, но, ударившись о стену, удержал равновесие и двинулся вперед, направляемый конвоиром.

Они прошли по длинному коридору, поднялись на несколько лестничных маршей. Когда Томаша еще только вели в одиночку, у него сложилось впечатление, что 209‑й сектор расположен в подземелье, так что подъем по лестнице его не удивил. Проследовав по лабиринту новых коридоров, конвоир ввел его в помещение и заставил сесть. Устраиваясь на сиденье, Томаш наткнулся на прикрепленный сбоку столик. Это была точно такая же «парта», как на первом допросе, а может быть – та же самая «парта» и то же помещение.

– Ну как? – спросил знакомый голос. – Развлеклись немного в «энферади»[14]?

Это был снова полковник Салман Каземи.

– Я требую, чтобы мне предоставили возможность встретиться с представителем Европейского союза.

Полковник разразился смехом.

– Опять? – крикнул он. – Старую песню заводите?

– Я имею право на такую встречу.

– Вы имеете право во всем сознаться. Вы будете говорить, или трех суток в «энферади» вам не хватило?

– Я уже все сказал.

Повисла тишина. Полковник раздраженно фыркнул, демонстрируя, что терпение его достигло предела.

– Я и сам вижу: не хватило, – произнес он вполне миролюбиво. – Знаете, я думаю, мы здесь, в Эвине, слишком добрые. Даже добренькие. Нельзя с сочувствием относиться к таким негодяям, как вы, уважать права подонков, которые заслуживают только осуждения и презрения. – Каземи снова фыркнул. – А посему, – послышался энергичный росчерк ручки, – я подписываю ваш пропуск на выход, – объявил полковник. – Убирайтесь!

Томаш не верил услышанному.

– Вы меня… выпустите отсюда?

Каземи звонко рассмеялся.

– Конечно! Точнее – уже это сделал. Проваливайте.

Историк встал, все еще не веря своему счастью.

– В таком случае, когда с меня снимут повязку и кандалы?

– Ну, этого‑то мы не сделаем. Я подписал пропуск на выход, и отныне вы не относитесь к юрисдикции тюремного заведения Эвин. После того как вы переступите этот порог, мы не будем нести ответственности за то, что произойдет с вами в дальнейшем.

– Что вы хотите этим сказать?

Крепкие руки грубо схватили Томаша и поволокли к выходу. В этот момент историк услышал циничный ответ Каземи:

– Что вам предстоит поразвлечься в 59‑й тюрьме.

Резко надавив на затылок, охранники заставили подконвойного пригнуть голову к груди и втолкнули в автомобиль – вначале на заднее, как подсказывало устройство дивана, сиденье, но тут же сбросили на пол, а сами вольготно расселись, водрузив на него ноги в армейских ботинках. С завязанными глазами и руками в наручниках, Томаш выступал в оскорбительной для человеческого достоинства роли – попираемой охотниками туши зверя или пинаемого крестьянами мешка с картошкой.

Машина тронулась в путь. Португалец чувствовал на затылке солнечный жар, слышал автомобильные гудки и рев моторов – какофонию хаотичного уличного трафика Тегерана. На поворотах Томаша бросало из стороны в сторону. Он с трудом сдерживал рыдания. Близость живых звуков города усугубляла боль и тоску по утраченной свободе, делала его страдания невыносимыми.

«Какой же я дебил! – корил себя историк, ощущая каждой клеточкой своего обездвиженного тела любое изменение в траектории движения автомобиля. – У меня, наверное, ум за разум зашел, когда, встретившись с тем американцем в посольстве, я согласился впутаться в эту дикую авантюру. Если б все можно было повторить, – зачем‑то убеждал он себя, – я ответил бы отказом, а потом послал бы куда подальше и иранцев. Пусть бы американцы искали себе другого идиота, готового спасать человечество, а иранцы договаривались о разгадывании оставленных Эйнштейном головоломок с еще каким‑нибудь кретином. Хотя что причитать, теперь уже поздно, – одернул себя Томаш. Когда принимаешь решение, исходишь из данных, которыми в тот момент располагаешь, а не из тех, что появятся позже. С другой стороны, – продолжал он рассуждать, – быть может, самым важным было бы…»

Резкое торможение прервало ход его мыслей. В машине поднялся невообразимый шум и гам. Впереди орал нечто замысловато ругательное водитель, сзади извергали потоки брани конвоиры. Истоптанный каблуками и оглушенный диким гвалтом, Томаш тем не менее различил раздавшийся где‑то совсем рядом легкий визг тормозов и приглушенное хлопанье дверей. Внезапно задняя дверца машины распахнулась, и какой‑то человек что‑то громко сказал на фарси. Судя по робкому ответу, сопровождающие испугались, что удивило Томаша. Но еще больше его поразило, когда невидимая рука сорвала с него повязку и в глаза ему хлынул ослепляющий свет дня.

– Поторопитесь. У нас мало времени, – незнакомец говорил по‑английски с иранским акцентом.

За спиной кто‑то крутил на его запястьях браслеты наручников в поисках отверстия замка. Мгновение спустя руки его были свободны от оков.

– Двигайтесь! – приказал тот же голос. – Быстрее, быстрее!

Томаш поднял голову и увидел человека, лицо которого скрывала трикотажная маска с прорезями для глаз. Неизвестный вытащил португальца из машины и, сжимая пистолет, потянул за собой к стоявшей рядом белой микролитражке. Движение замерло, истошно гудели клаксоны, а причиной пробки оказалась группа вооруженных людей в масках, оцепивших автомобиль, в котором везли Томаша. Не успел историк опуститься на заднее сиденье, как дверца за ним захлопнулась и микролитражка, рванув с места в карьер, затерялась в боковом переулке.

Вся операция продолжалась не более полутора минут.

Вел машинку, крепко вцепившись волосатыми пальцами в руль, мужчина с резко очерченными скулами и длинными черными висячими усами. Томаш, когда сердце обрело более спокойный ритм, наклонился вперед и тронул его за плечо:

– Куда мы едем?

Иранец замотал головой.

– Ingilisi balad nistam. – Он постучал себе в грудь. – Esman Sabbar е. Sabbar, – повторил он. – Sabbar. Esman Sabbar е.

– А‑а‑а! Тебя зовут Саббар? Саббар, да?

Водитель расплылся в беззубой улыбке.

– Bale. Sabbar.

Машинка шныряла по запутанным улицам, легко лавируя в плотном потоке. От внимания Саббара не ускользала ни одна мелочь вокруг. Глаза его стремительно двигались, не останавливаясь ни на миг, и складывалось впечатление, что он смотрел сразу и вперед и в зеркало заднего вида, одновременно охватывая взором все примыкающие переулки и перекрестки, дабы быть уверенным, что никто за ними не гонится.

Они подъехали к какой‑то, по видимости, автомастерской, площадка перед которой была сплошь забита машинами. Саббар загнал микролитражку в цех и, поскольку никого из персонала поблизости не наблюдалось, выскочил из‑за руля и сам закрыл ворота, как бы отгораживаясь от внешнего мира и любопытных глаз. Затем жестом предложил Томашу выйти и повел его к стоявшему в стороне большому «мерседесу». Открыв заднюю дверцу, он вынул из автомобиля огромное черное полотнище и протянул на обеих руках историку, словно преподнося бесценный дар.

– Это мне?

– Bale, – Саббар утвердительно кивнул и показал, что ткань надо надеть на себя.

Томаш расправил материю и ухмыльнулся, поняв, что это чадор. Причем бесформенного покроя, наиболее консервативный из существующих образцов – с небольшой кружевной сеточкой прорези на месте глаз и носа.

– Хитро, – одобрительно отозвался он. – Хотите выдать меня за женщину, да?

– Bale, – водитель как будто понял его слова.

Томаш натянул на себя чадор и повернулся к Саббару, уперев руки в бока.

– Ну как? Могу понравиться?

Иранец внимательно оглядел его и засмеялся.

– Khandedar е.

Португалец, подобрав полы, взгромоздился на заднее сиденье «мерса». Саббар, в форменной шоферской фуражке, отворил ворота, вырулил на улицу, затем закрыл гараж, и они – состоятельная иранская матрона и ее личный водитель – вновь тронулись в путь по улицам Тегерана.

Томаш опустил на своем окне стекло, давая ветру ворваться в салон. Сквозь плотную ткань чадора, который закрывал лицо, позволяя сохранять контакт с миром лишь через узкую щель, он жадно вдыхал отравленный выхлопами воздух.

Как же прекрасна свобода!

В какой‑то момент он даже усомнился, не привиделись ли ему все его злоключения. Сейчас реальна была лишь улица, наполнявшая его ноздри вонью сгоревшего дизельного топлива, и этот смрадный чад представлялся Томашу тонким ароматом чудотворного бальзама.

«Мерседес» кружил по Тегерану минут двадцать. Они проехали через торговую зону прилегающих к базару кварталов, потом обогнули утопающий в зелени ухоженного сада дворец Голестан – ансамбль великолепных зданий с пышными фасадами, увенчанных величественными башнями и замысловатыми куполами.

Оставив позади Голестан, автомобиль обогнул громадную площадь Имама Хомейни и вывернул на проспект, параллельно которому тянулся благоустроенный сквер. В самом его конце водитель взял вправо и плавно остановил машину перед новым жилым домом. В соответствии с исполняемой ролью личного шофера иранской матроны Саббар быстро вышел из машины и распахнул, склонившись в почтительном поклоне, заднюю дверцу.

Он проводил закутанную в черное «хозяйку» к подъезду здания и нажал на латунной панели с номерами квартир соответствующую кнопку. Голос из громкоговорителя осведомился, что угодно звонившему. Саббар назвался, дверной замок немедленно зажужжал и с металлическим щелчком открылся. Иранец выразительно посмотрел на Томаша и услужливым жестом пригласил проследовать за ним в вестибюль. Там он вызвал лифт, и вдвоем они поднялись на третий этаж, где в холле их поджидала пышнотелая персиянка в шальвар камизе из легкой золотой парчи.

– Добро пожаловать, профессор, – приветствовала она Томаша. – Рада вашему освобождению.

– Однако, мне кажется, не более, чем я сам.

Женщина улыбнулась.

Они вошли в квартиру, и Саббар немедленно куда‑то исчез, а хозяйка проводила Томаша в гостиную и предложила ему сесть.

– Если желаете, можете снять чадор.

Томаш не стал дожидаться повторного приглашения, он быстро стащил через голову длинное черное покрывало.

– Так вы себя лучше чувствуете?

– Значительно лучше. – Историк устроился на диване и попытался расслабиться. – Вы можете мне объяснить, что вообще происходит? Кто вы?

– Меня зовут Хамидэ, но, боюсь, я не вольна давать вам пояснений. Вскоре здесь появится человек, который ответит на все ваши вопросы. Не желаете ли пока подкрепиться?

– Еще как желаю! – воскликнул он.

Хамидэ исчезла в коридоре, оставив Томаша одного. Он почувствовал, что засыпает.

«Дзинь».

Неожиданный звук резко вывел его из дремы.

В коридоре послышались шаги, и Томаш увидел торопившуюся в соседний с гостиной холл Хамидэ. Иранка сняла трубку домофона и обменялась с кем‑то парой слов. Повесив трубку, она обернулась к Томашу.

– Сейчас придет тот, кто сможет вам все объяснить.

Хамидэ сняла предохранительную цепочку, открыла входную дверь и удалилась. Томаш в ожидании замер. Он слышал, как лифт спустился, постоял мгновение и стал подниматься. Видел, как ярко освещенная кабина плавно всплывала снизу, как она с легким подскоком остановилась на этаже и как со стуком отворилась ее дверца. Человек, который вышел из лифта, в первый миг показался ему просто темным размытым пятном, тенью, но вскоре обрел четкие очертания.

Их взгляды встретились.

Когда она вышла из лифта, Томаша удивило скорее не то, что это она, а то, что он как будто этого и ожидал.

Его глаза видели в дверном проеме высокую стройную фигуру. Томаш поднялся, но не смог сделать ни шага. Они стояли и безмолвно смотрели друг на друга. Ее пухлые, слегка приоткрытые губы подрагивали, на высокий лоб падали выбившиеся прядки черных волос, в прекрасных янтарных глазах светились беспокойство, нетерпение, облегчение.

И тоска.

– Ариана…

Уписывая сочное «горме‑сабзи» – блюдо из мелко нарезанного мяса с фасолью и зеленью, которое ему принесла Хамидэ, Томаш рассказывал Ариане о приключившемся с ним в последние четыре дня. Иранка слушала молча и лишь качала головой.

– Через это проходит так много людей, – вздохнула она. – И Эвин – не самое страшное из мест заключения.

– Да, есть еще и пресловутая 59‑я тюрьма, куда меня везли.

– О, на самом деле их множество. Пятьдесят девятая расположена на проспекте Валиаср, и она, возможно, еще и поэтому наиболее известна, но помимо нее существует множество других. Например, тюрьма номер 60, центр содержания «Эдара Амакен»[15], «Таухид». Иногда несколько таких заведений закрывают, но через какое‑то время открывают новые. – Она опять покачала головой. – И на словах никто к этому не причастен.

– Как вы узнали, где я был?

– У меня есть свои люди в Национальном управлении тюрем. Эвин находится в ведении этой конторы, правда, на бумаге, а реально там заправляют совсем иные организации. Я знала, что в Эвине вам придется хлебнуть лиха, но хоть как‑то утешало, что по крайней мере вы в легальной тюрьме. Если бы вы оказались в нелегальной, не было бы никаких гарантий вновь увидеть вас живым. Я переговорила со своими друзьями, связанными с реформистским движением, и попросила их помочь.

– Похитить меня из Эвина?

– Нет‑нет. Пока вы находились в Эвине, мы ничего не могли сделать. Ключевым моментом была организация вашего перевода в один из центров содержания. Во‑первых, вне стен тюрьмы похищение осуществить значительно проще. А во‑вторых, поскольку центры содержания – учреждения незаконные, и по выходе из Эвина, с юридической точки зрения, вы перестали считаться задержанным. Если бы операция провалилась и нас схватили, какие бы обвинения нам предъявили? В преднамеренном блокировании уличного движения? Или в попытке предотвратить незаконное содержание под стражей? Формально в данный момент вы были бы свободным гражданином, и на этом бы строилась наша защита. Вчера я уже располагала сведениями о том, что сегодня, если вы откажетесь сотрудничать со следствием, вас переведут в 59‑ю тюрьму. Таким образом, на подготовку операции у нас были почти сутки.

Томаш отодвинул в сторону пустую тарелку и легонько коснулся руки Арианы.

– Вы восхитительны, – негромко сказал он. – И… и я обязан вам жизнью…

Иранка вскинула на него ставшие еще больше глаза и как бы случайно задела кончиками пальцев его запястье. Но тут из коридора послышался какой‑то шум. Ариана бросила косой взгляд на дверь гостиной, и на лице у нее промелькнула досада.

– Что вы… я ничего такого не сделала… это был мой долг. Не могла же я позволить, чтобы они вас убили!

– Вы сделали гораздо больше, чем просто исполнили долг, – Томаш уже гладил ее руку. – Гораздо больше.

Ариана нехотя убрала руку.

– Извините, но я должна… – Она умолкла, не зная, что сказать.

Томаш улыбнулся.

– Да, я понимаю. И не хочу создавать вам трудностей.

Еще более прекрасная в своем замешательстве, Ариана опустила взгляд на расстеленный на полу персидский ковер. Оба смущенно молчали, все еще пребывая под очарованием взаимного прикосновения. Размеренное течение беседы прервалось, разговор угас, но одновременно вышло наружу то, что подспудно теплилось внутри. Как скрытый огонь, который тлеет где‑то в глубине, горит медленно и незаметно, но однажды вспыхивает пожаром.

– Томаш, – наконец нарушила она молчание. – Можно я задам вам деликатный вопрос?

– Конечно.

– Скажите, зачем вы были в министерстве в час ночи?

Застигнутый врасплох, Томаш посмотрел на нее долгим взглядом. Он с радостью ответил бы на любой ее вопрос, но только не на этот.

– Я хотел увидеть рукопись.

– Это я понимаю. Но почему глубокой ночью? Почему взломав дверь кабинета «К» и сейф?

Томаш почувствовал огромное желание открыться Ариане, излить душу и рассказать все как есть. Однако истина была слишком опасной и означала, что в определенном смысле он предал ее, злоупотребил ее доверием.

– Я… как бы это выразиться… ощутил… ну… мною овладело типа неудержимое любопытство. Мне обязательно надо было ее видеть, чтобы убедиться… что меня не вовлекли в проект военного назначения.

– Проект военного назначения?

– Отказ позволить мне ознакомиться с текстом лично или хотя бы на словах передать его содержание вызвал у меня подозрения. С учетом международной полемики по поводу иранского ядерного проекта, в том числе в ООН, и непрекращающихся американских угроз, кое‑какие вещи меня очень обеспокоили.

– Я вас понимаю.

– Я начал нервничать и хотел разобраться, что происходит на самом деле.

– А человек, который был с вами? Кто он? Томаш и вправду запамятовал, что цэрцушника звали Багери, поэтому ответ его прозвучал совершенно естественно.

– Моса? Тип, с которым я познакомился на базаре.

– Моса, вы говорите?

– Да, – подтвердил Томаш. – Вы знаете, что с ним?

– Знаю. Он был ранен той ночью и спустя несколько часов умер в госпитале.

– Бедняга.

– Он был специалистом по вскрытию замков… Только круглый идиот на моем месте этим не воспользовался бы, вы не находите? Поэтому я и решил нанять его. – Португалец сделал неопределенный жест. – А все остальное вам известно.

– Н‑да, мягко говоря, вы проявили неблагоразумие, Томаш.

– Конечно, – согласился он и резко наклонился к ней, будто в голову ему пришла идея. – А можно теперь я задам вам деликатный вопрос? О чем говорится в рукописи Эйнштейна?

– Извините, но этого я вам не могу открыть. Одно дело – спасти вас, и совсем другое – предать родину.

– Вы опять правы. Забудьте. – Томаш быстро махнул рукой, как бы отметая свой вопрос. – Но на это‑то вы, должно быть, сможете дать ответ… – произнес он, будто рассуждая вслух.

– На что?

– Что произошло с профессором Сизой?

У иранки бровь поднялась дугой.

– Почему вы думаете, что профессор Сиза имеет к нам какое‑то отношение?

– Я могу быть наивным растяпой, но я не глупец.

На лице Арианы вновь появилось выражение озабоченности.

– Сожалею, но данную тему я тоже не могу комментировать.

– Почему? Это же, полагаю, не сопряжено с предательством родины.

– Дело не в этом, – возразила она. – Если моему руководству станет известно, что вы знаете много такого, что вам не положено знать, подозрения падут в первую очередь на меня.

– Вы снова правы, конечно, правы.

– Но я могу намекнуть. Существует некая связь между профессором и отелем «Орчард». Это название нацарапано карандашом почерком профессора Сизы на обороте одной из страниц рукописи Эйнштейна.

– Неужели? – удивился португалец. – Любопытно…

Ариана повернула лицо к окну и вздохнула. Солнце уже начало клониться к прямоугольным силуэтам зданий, расцвечивая голубизну неба пурпурно‑алыми узорами и отбрасывая причудливые тени на рваные облака, плывущие над линией городского горизонта.

– Мы должны вывезти вас отсюда, – она продолжала смотреть в окно, и в голосе ее звучала печаль.

– Из этой квартиры?

– Из Ирана. – Теперь она смотрела ему прямо в лицо. – Ваше пребывание здесь представляет серьезную опасность и для вас, и для меня, и для моих друзей. Но проблема в том, что вывезти вас за пределы страны не так просто.

Историк наморщил лоб.

Дата добавления: 2015-06-04