XXXVIII 17 страница

– И что мне теперь делать?

– Ничего.

– Как это «ничего»? Это не решение…

– Как раз наоборот, это лучшее решение. Оставайтесь здесь, в номере, отдыхайте и адаптируйтесь к высокогорью. Избегайте нагрузок. Чтобы компенсировать недостаток кислорода в крови, старайтесь дышать учащенно. Ваше сердце сейчас работает быстрее, чем обычно, поэтому вам нужен покой. Через несколько дней вы почувствуете себя лучше, вот увидите. Тогда сможете выходить на улицу. Но имейте в виду, – тибетец предостерегающе поднял палец, – если самочувствие ухудшится, это очень плохой признак, поскольку может означать начало развития легочных или церебральных осложнений, чреватых перерастанием горной болезни в острую форму. В этом случае вас надо будет в срочном порядке эвакуировать из Тибета.

– А если меня не эвакуируют?

Узкие глаза на смуглом лице округлились, словно собираясь выскочить из орбит.

– В таком случае вы умрете.

На третий день Томаш действительно почувствовал себя значительно лучше и, ощутив прилив сил, решил выбраться в город. Расспросив на ресепшне, как добраться до главной достопримечательности, он вышел на Бей‑Джин Гуилам и неспешной походкой двинулся в направлении величественного комплекса Поталы. Проходя через Шол – район, расположенный у подножия великолепного дворца далай‑ламы, историк был неприятно поражен. Центральные кварталы тибетской столицы, рассекаемые забитой транспортом городской магистралью, превратились в неорганично смотревшийся здесь слепок с современного китайского мегаполиса.

Прямо под Поталой простилалась огромная площадь. Перед воздвигнутым на ней уродливым монументом толпились китайские туристы, фотографировавшие друг друга на фоне дворца. Из площади вытекала широкая авеню со множеством магазинов и бутиков, торговавших спортивным инвентарем, детскими товарами, одеждой известных марок и обувью. Здесь были рестораны, кафе‑мороженые, кондитерские, табачные и цветочные лавки. Везде толпился народ, всюду сверкала разноцветными огнями неоновая реклама. В этом суетливом чайна‑тауне Потала выглядела инородным телом, казалась одиноким чужаком‑исполином, противостоящим мощному напору китайской стихии.

Несколькими кварталами ниже португалец повернул направо и очутился сразу в лабиринте старого тибетского города. Зажатые домами из необожженного кирпича, на беленых стенах которых выделялись черные прямоугольники окон, узкие улочки петляли и извивались во всех направлениях, иногда чуть расширялись, но потом всегда снова сужались. Местами их преграждали непролазные лужи грязи с отвратительным запахом выгребной ямы.

– Hello! Tashi deleh! Hello!

Задрав голову вверх, Томаш увидел дружелюбно махавшую ему из окна юную тибетку.

– Tashi deleh, – улыбаясь, ответил он.

Казалось, все радовались чужеземному гостю. Каждый встречный считал своим долгом приветствовать его – кто радушной улыбкой, кто энергичным движением руки, кто сдержанным кивком. Английское «хэлло» звучало не реже, чем тибетское «таши делех», а некоторые прохожие здоровались с ним, согласно традиции, высунув язык, что в Европе сочли бы неприличным. Здесь, в этом оазисе тиши и покоя, в хитросплетении тесных проулков, прятался от китайского натиска тот Тибет, каким его представлял себе Томаш.

Поплутав по тихим улочкам, историк вдруг вынырнул на большую, бурлившую народом площадь. В многолюдной толпе мелькали лица паломников из Амдо и странников из Кхама. Монахи пели мантры или недвижно лежали ниц. Чуть в стороне выделывали акробатическое трюки бродячие циркачи. Тут и там слышалось блеяние приведенных кочевниками коз. Здесь торговали циновками и «танка»[22], головными уборами и одеждой, бидонами с керосином и соляркой, фотографиями далай‑ламы и безделушками из Катманду, чаем из Дарджилинга и вышитыми шарфами «кадах» из Сычуаня, амулетами «понду» из Дрепунга и занавесами из Шигадзе, шалями из Кашмира и лекарственными растениями с Гималаев, монистами из старинных индийских монет и серебряными перстнями с бирюзой. Тут можно было найти и купить все, чего ни пожелает душа, – любого цвета, фасона, размера и качества.

– Hello! – зазывая к себе в лавку, приветствовала Томаша торговка.

– Look’ee! Look’ee! – вторила ей другая, в то время как третья, демонстрируя разные фигурки из кости яка, убеждала: – Cheap’ee, cheap’ee![23]

Через толчею площади двигалась густая человеческая масса. Люди шли плотным потоком, бормоча мантры и вращая в правой руке «мани корло» – буддийские молитвенные барабаны из меди, нефрита, сандалового дерева. Это был кора – большое буддистское шествие по площади Баркхор. Его участники обходили по часовой стрелке священный храм. Кто‑то, вознося молитвы, одновременно глазел на акробатов, кто‑то восхищался благочестивыми монахами, кто‑то не упускал возможности высмотреть в лавках нужный товар, а кто‑то брел, глядя под ноги, сосредоточенный на созерцании круговоротного пути.

Томашу не пришлось сверяться с планом города, чтобы понять, что он оказался на базаре Тумскхан. Среди традиционно белых тибетских домов с красивыми деревянными верандами по углам на площадь выходил фасад храма. Вход в него обрамляли красного цвета пилястры, на которые опиралась конструкция, украшенная полотнищами из шерсти яка. Сверху ее венчал блестевший в лучах солнца священный символ – две золотых лани, обращенных к дхармачакре – символ закона и гармонии.

Это был храм Джоканг.

Многие паломники, распростершись пред храмом и приникнув челом к каменной мостовой Баркхора, в один голос издавали сакральный звук «ом» – начало шестислоговой животворной мантры «Ом мани падме хум», что на санскрите означает «О, жемчужина в цветке лотоса». Это гортанно‑глубокое «о‑о‑о‑о‑о‑о‑о‑о‑о‑о‑о‑о‑о‑о‑о‑о‑ом», почитаемое в буддизме как основополагающее созвучие, от которого произошла Вселенная, протяжно разносилось над площадью, ритмично прерываясь лишь шумным, как хлопок, одновременным вдохом молящихся. Участники шествия шагали в ногу, а такт им отбивали молитвенные барабаны с начертанными на них золотом молитвами, расположенные батареей при входе в храм.

Протиснувшись сквозь море людей, Томаш переступил порог святилища. В обширном внутреннем дворе под открытым небом даже воздух, казалось, насквозь пропах прогорклым жиром. Верующие приносили в Джоканг куски желтого ячьего сала и ложками размазывали жирный продукт в преддверии храма. Спасаясь от неприятного запаха, португалец на пару секунд задержался у курившихся благовонных палочек и осмотрелся вокруг. Пространство двора заполняли паломники, преодолевшие, дабы приобщиться к святыне, сотни километров пешком. Одни молились лежа, прильнув лицом к полу; другие предпочитали вращать молитвенные колеса; третьи вдохновенно умащивали вонючим жиром алтари с небольшими изваяниями Будды.

К Томашу приблизился добродушного вида турист с болтающейся на животе фотокамерой.

– Прелюбопытнейшее зрелище, как вам?

Подошедший представился. Его звали Карлос Рамос, и он был мексиканцем, перебравшимся жить в Испанию. После обмена дежурными любезностями Карлос, взирая на верующих, покачал головой.

– Прочитав множество книг, я только сейчас окончательно понял, что такое буддизм, – поделился он. – Это типа игры, в которой набирают очки. Чем больше очков человек наберет своим благочестием при жизни, тем выше у него шансы на получение хорошей следующей реинкарнации. Те, у кого окажется меньше всего очков, обречены на возрождение в облике насекомых или, скажем, ползучих гадов. Другие, более набожные и сострадательные, получат больше очков и смогут возродиться людьми. А образцово‑показательные… они перевоплотятся в богатых людей, а возможно, станут ламами. Понимаете? Это напоминает компьютерную игру.

– И как же, по‑вашему, зарабатывают эти очки? – улыбнулся Томаш.

Мексиканец выбросил руку перед собой, указывая на переполнявших Джоканг паломников.

– Прилежанием! Видите? Чем ретивее и чаще они прикладываются к земле, тем больше очков получают. Есть умельцы, которые ухитряются проделать это более десяти тысяч раз за день. – Он поморщился. – А мне кажется, что и тысячи‑то многовато, а? Ведь от этого же поясница должна разболеться… Большинство, однако, ограничиваются ста восемью припаданиями, ссылаясь на то, что это священное число, и тем самым сберегают силы, улавливаете? – Взгляд его упал на козу, кем‑то приведенную в храм. – Но есть и другие способы. Например, можно пощадить жизнь животного. Это заслуживает дополнительных очков, как вы думаете? Или подать милостыню просящему, что тоже зачтется при подсчете результатов на соискание хорошей реинкарнации.

– А если кто проживет жизнь во всех смыслах совершенную?

– О, это – все равно что выиграть в лотерею буддизма! Максимальная сумма очков ведет к нирване, а нирвана означает, что счастливчик ломает порочный круг земного существования. И все, можно забыть о проблемах с реинкарнацией!

– Да и в христианстве нечто подобное, вы не находите? – заметил Томаш. – Чем добродетельнее мы, тем больше очков нам засчитывают на небе, и тем явственнее возможность получить местечко в раю.

– Пожалуй! – согласился мексиканец, пожав плечами. – Главное во всех религиях сводится в конечном итоге к количеству очков.

Обменявшись улыбками, они простились, и Томаш вошел в храм.

Внутри древнего здания в полумраке горели свечи из ячьего жира. Подойдя ближе к этому тусклому свету, португалец извлек из кармана листок и сосредоточенно всмотрелся в него. Затем, сориентировавшись, пересек помещение и оказался в еще одном вымощенном камнем дворе. Там на пути у него, материализовавшись из тени, окутывавшей проход к часовням, возник монах с наголо выбритым черепом, закутанный в пурпурно‑красное одеяние.

– Джинпа Кадрома! – обратился к нему Томаш.

Монах внимательно посмотрел на чужеземца и после мимолетного раздумья поклонился, жестом призвав следовать за собой.

Они поднялись на открытую террасу второго этажа Джоканга и повернули в довольно узкий коридор, ведущий в глубь здания. Здесь было безлюдно и тихо. Еще раз повернув за угол, монах остановился перед занавесом. Слегка отодвинув край, он осторожно заглянул внутрь и что‑то едва слышно произнес. Дождавшись ответа, монах распахнул полог, почтительно склонился и подал Томашу знак войти, после чего, снова отвесив глубокий поклон, исчез.

Комнатка была маленькой и темной. Свет скупо проникал в нее через узкое оконце, возле которого восседал на циновке необъятных размеров монах. С фотографий на полке посетителю улыбались находящийся в изгнании далай‑лама и почивший панчен‑лама. На столике рядом в неустойчивом равновесии высились стопки книг. В руке священнослужитель тоже держал небольшую книжицу, которую при появлении гостя неторопливо закрыл.

– Tashi deleh, – подняв голову, одарил он улыбкой пришельца.

– Tashi deleh.

– Меня зовут Джинпа Кадрома, – объявил лама. – Вы желали беседовать со мной?

Томаш назвал свое имя и показал, словно рекомендательное письмо, листок бумаги, на котором было нацарапано несколько строк рукой сотрудника американского посольства в Лиссабоне Грега Салливана.

– Мне дали ваши координаты… ну, в общем… друзья. Они сказали, что вы сможете мне помочь.

– Какие друзья?

– Э‑э‑э… боюсь, что вы их не знаете лично. Но они друзья.

Монах скривил свои полные губы.

– Н‑да, – в задумчивости пробормотал он. – И в чем же должна заключаться моя помощь?

– Я ищу в Тибете одного человека.

Томаш вынул из куртки и протянул Джинпе почтовую открытку. Тот взял ее, посмотрел на фотографию Поталы, скользнул взглядом по тексту на обороте.

– Что это?

– Это – открытка, присланная из Тибета одному моему другу, который вскоре после ее получения бесследно исчез. У меня есть основания предполагать, что написавший открытку тибетец сможет помочь мне понять, что произошло с моим другом. Тибетца этого зовут… – Томаш вывернул шею, пытаясь разобрать подпись под текстом открытки в руке собеседника, – его имя Тензин Тхубтен.

Джинпа пристально посмотрел в глаза португальцу и с безучастным видом поставил открытку на полку рядом с фотографией далай‑ламы.

– С Тензином Тхубтеном никто не может встретиться просто так, ни с того, ни с сего, – промолвил монах. – Сначала мы должны будем навести кое‑какие справки и переговорить с некоторыми людьми.

– Разумеется.

– Ответ вы получите завтра. Если мы обнаружим за вами что‑либо внушающее хоть малейшее подозрение, вы никогда не встретитесь с лицом, которое разыскиваете. А если все будет нормально, вы достигнете своей цели. – Джинпа сделал быстрый жест рукой, будто уже прощался. – В десять утра будьте у входа в часовню Ария Локешвара.

– Гм‑м, – пробормотал гость. – А где это?

Джинпа повернул лицо в сторону шкафа и подбородком указал на открытку.

– Во дворце Потала.

Когда Томаш Норонья приступил к восхождению на утес, возвышавшийся над приземистыми строениями тибетской столицы, Лхасу накрыла свинцово‑серая туча, и из нее пошел нудный мелкий дождь. Португалец хотя и поднимался в намеренно медленном темпе, постоянно прислушивался к сердечному ритму, следил за частотой дыхания. Поднявшись по зигзагообразной лестнице выше крыш Шола, он решил сделать остановку и, запрокинув голову, залюбовался великолепным дворцом, встреча с которым его ожидала.

Потала в величавом спокойствии вздымалась над крутым склоном. Распростершийся вширь белый фасад архитектурного ансамбля резко выделялся на темно‑буром фоне. Более высокая, красновато‑коричневая центральная часть его напоминала замок с башнями, чьи окна‑бойницы зорко следили за тем, чтобы ничто не нарушало покой города у его подножья. Вознесшийся над Лхасой дворцовый комплекс казался грандиозной крепостью – могущественным покровителем и надежным хранителем духа Тибета. Словно подтверждая правоту этого наблюдения, рядом громко хлопнули и заполоскались по ветру разноцветные полотнища молитвенных знамен.

Восстанавливая дыхание и пытаясь утихомирить сердцебиение, Томаш облокотился на парапет лестницы и обратил взор на раскинувшийся в ущелье город. Каждый домик в нем смотрелся как игрушечный, а все вместе они выглядели верными почитателями, распростертыми перед божеством, взирающим на них из Поталы.

Первозданная чистота.

Отсюда все представлялось безмятежным, прозрачным, возвышенным. Кристально чистым. Нигде прежде Томаш не испытывал ничего подобного. Ему вдруг привиделось, будто он парит, подобно облаку, над землей, взмыв в поднебесье от мирской суеты, чтобы коснуться Бога. И тотчас страстно захотелось почувствовать мимолетность вечного и бесконечность мгновенного, познать начало омеги и конец альфы, увидеть свет и тьму.

Но Вселенная имеет свой мистический смысл. Свой укрытый от глаз секрет. У нее есть своя загадка. Свой герметический шифр. Свой звучащий, но не слышимый древний звук.

Это – тайна мироздания.

Пронизывающий холодом ветер с гор быстро остудил воспылавшее в груди Томаша желание приобщиться к сокровенному знанию и заставил его поспешить в направлении Деянг Шара, просторного двора перед Поталой. Оттуда, поднявшись по ступеням, он вступил в Белый дворец, служивший прежде резиденцией далай‑ламы, и сразу окунулся в наполнявшую это здание ауру таинственности.

В полумраке верхних этажей было тепло. Помещения освещались слабыми потолочными лампадами и приглушенным светом из окон, забранных желтыми шторами. В коридорах слышались отголоски песнопений и декламируемых монахами священных текстов. Весь дворец тихим эхом, словно здесь шептались боги, пронизывал сакральный первоначальный слог «о‑о‑о‑о‑о‑о‑ом». В монотонное журчание мантр временами врывалось откуда‑то издалека гудение колокола. Везде стоял густой неприятный запах ячьего жира, который смешивался с пряными ароматами курений. Порыв ветра вдруг сбил в кучу облака, и сквозь золотистые занавесы внутрь хлынуло солнце. Подсвеченный его лучами струившийся над курительницами голубовато‑белый дым стал похож на тающих в воздухе духов.

В конце коридора появился молодой монах в ярко‑красной накидке.

– Tashi deleh, – поздоровался с ним чужестранец.

– Tashi deleh, – ответил монах, наклонив обритую наголо голову.

Томаш изобразил на лице вопросительное выражение.

– Ария Локешвара?

Тибетец безмолвно велел ему следовать за собой. Они перешли в Красный дворец по коридорам, окрашенным в оранжевые тона, проследовали до лестницы и поднялись на верхнюю арочную галерею, занавешенную сбоку пурпурными полотнищами и перекрытую сверху верандой по периметру золоченой кровли. Обогнув по галерее здание почти на сто восемьдесят градусов, монах указал на укрывшуюся в углу часовенку. На ведущих в нее крутых ступенях лежала яркая полоса солнца, проникавшего сюда через отверстие в крыше.

– Kale shu, – попрощался молодой послушник и испарился.

Часовню Ария Локешвара, хотя и небольшую по площади, но довольно высокую, украшало множество статуй. В дымке курящихся благовоний желтоватым светом горели свечи. Внутри, сидя спиной ко входу и лицом к священным фигурам, медитировал лама. Томаш оглянулся по сторонам, высматривая, не ожидает ли его кто в тени арок галереи, но никого не увидел. Тогда он встал возле часовни и, чтобы скоротать медленно тянувшиеся минуты, принялся созерцать колеблющееся пламя и слушать далекие голоса, декламирующие мантры, привыкая к смеси запахов горелого сала и благовоний.

Так прошло минут двадцать, и Томаш уже начал беспокоиться. В голову лезли дурные мысли. Неужели монахи сочли его просьбу подозрительной? Что делать, если перед ним вдруг закроются все двери? Как продолжить поиски?

– Khyerang kusu depo yinpe?

Томаш вздрогнул от неожиданности – вопрос исходил из часовни, от обращенного к нему затылком монаха.

– Извините?

– Я спросил, хорошо ли вашему телу. Так мы обычно приветствуем друга.

Все еще мучимый сомнениями, Томаш взошел по ступеням в часовню и, обойдя сидевшего на полу тибетца, узнал в нем монаха, с которым накануне разговаривал в храме Джоканг.

– Джинпа Кадрома?

Тучный монах поднял голову и доброжелательно улыбнулся. В этот момент он очень походил на живого Будду.

– Вы удивлены, увидев здесь меня?

– Ну, как вам сказать… наверно… нет, – растерялся Томаш, – хотя, вообще‑то, да. Разве сюда не Тензин Тхубтен должен был прийти?

Джинпа отрицательно покачал головой.

– Тензин к вам прийти не может. Мы проверили ваши, образно выражаясь, верительные грамоты, и, с нашей точки зрения, проблем со встречей нет. Однако не он, а вы должны прийти к нему.

– Хорошо, – согласился историк. – Скажите, куда идти.

Монах закрыл глаза и сделал несколько глубоких вдохов и выдохов.

– Вы религиозный человек, профессор Норонья? – наконец спросил он. – Вы верите, что существует нечто, превосходящее нас?

– Ну… может быть… не знаю. Я, скажем так, нахожусь в поиске.

– И что вы ищете?

– Правду.

– А я думал, Тензина.

– Его тоже, – Томаш усмехнулся. – Вероятно, ему известна правда.

Джинпа сделал еще несколько глубоких вдохов и выдохов.

– Эта священная часовня – самая почитаемая в Потале. Она существовала еще во дворце, который стоял тут с VII столетия и на месте которого потом была воздвигнута Потала. – Монах сделал паузу. – Вы чувствуете здесь присутствие Дхармакайи? – И, не дождавшись ответа, спросил: – Что вы знаете о буддизме?

– Ничего.

Возникло молчание, нарушаемое лишь отдаленными голосами, распевающими священные тексты.

– Более двух с половиной тысяч лет назад в Непале родился человек по имени Сиддхартха Гаутама. Он был принцем, принадлежал к высшей касте и жил во дворце. Обнаружив однажды, что за стенами дворца жизнь полна страданий, Сиддхартха бросил все и отправился странствовать, а затем поселился в дремучем лесу и стал жить как аскет, постоянно мучимый одним только вопросом: для чего жить, когда всё есть боль? Семь лет он бродил по лесу в поисках ответа. Пятеро аскетов убедили его принять обет воздержания от пищи, ибо верили, что отказ от телесных потребностей рождает духовную энергию, ведущую к просветлению. Постился Сиддхартха столь усердно, что исхудал как скелет. Однако эти усилия оказались тщетными, и он заключил, что телу нужна энергия, которая питает ищущий разум, и решил оставить крайности. Ни роскошь дворцов, ни самоистязание, в его понимании, к истине не вели. Сиддхартха избрал срединный путь – путь равновесия. Однажды, совершив омовение в реке и вкусив горсть сладкого риса, он сел медитировать под смоковницей – Деревом Просветления, или, как мы его называем, Деревом Бодхи, и поклялся, что никуда не двинется с места, пока не достигнет просветления. В ночь после сорок девятого дня медитации на него снизошло озарение, разрешившее все сомнения. Сиддхартха стал Буддой, то есть Пробудившимся.

– Но от чего он пробудился?

– От сна жизни. – Джинпа открыл глаза, будто тоже проснувшись. – Будда изложил путь к пробуждению через Четыре Благородные Истины. Первая Истина гласит, что удел человека – страдание. Страдание же вытекает из Второй Благородной Истины – противления людей приятию основного факта жизни, что все преходяще. Все рождается и умирает. Мы страдаем, ибо цепляемся за сон жизни, за обман чувств, за несбыточную мечту сохранить все таким, каково оно сейчас, и не желаем признать, что мир – текущая река. Это – наша карма. Мы живем в убеждении, что являемся самобытными личностями, в то время как на самом деле мы – часть неделимого целого.

– И эту… гм… иллюзию можно преодолеть?

– Да. Именно это устанавливает Третья Благородная Истина. Круг страданий можно разорвать, избавление от кармы возможно, и мы можем достичь состояния полного освобождения, просветления, пробуждения. Нирваны. Именно тут иллюзия личностности рассыпается в прах и приходит констатация, что все составляет единое целое и мы являемся частью этого целого. – Монах вздохнул. – Четвертая Благородная Истина – это священный Восьмеричный Путь, ведущий к преодолению боли, слиянию с единым и возвышению в нирвану. Это путь стать Буддой.

– И каков же этот путь?

Джинпа вновь смежил веки.

– Это путь в Шигадзе, – молвил он, не вдаваясь в дальнейшие объяснения.

– Как?

– Это путь в Шигадзе. Там есть небольшая гостиница. Придите туда и скажите, что желаете, чтобы бодхисаттва Тензин Тхубтен указал вам путь.

Томаш остолбенел, пораженный изобретательностью, с какой монах вдруг вернулся к тому, с чего начал.

– Значит, Шигадзе, – пробормотал он. – А как называется гостиница?

– «Ганг Гьял Утци». Но люди с Запада называют ее отель «Орчард».

Спустившись по бесчисленным, зачастую почти отвесным и темным, как колодцы, дворцовым лестницам, историк прошел через большой зал, где стоял трон шестого далай‑ламы, и, не обращая внимания на статуи, часовни и прочие достопримечательности, покинул Поталу.

Португалец чувствовал, что близок к решению загадок, и едва сдерживал закипавшее в его возбуждение. Подгоняемый азартом идущего по следу охотника, срезая путь, он скатился на Бей‑Джин Гуилам по почти отвесной земляной тропе и быстро зашагал к своему отелю. Он шел по проспекту с невидящим взглядом, устремленным под ноги, и мыслями, далекими от кипевшей вокруг него жизни.

А потому не заметил ни черного хэтчбека, притормозившего у тротуара, ни выскочивших из него мужчин, которые, озираясь, бросились к нему.

К действительности Томаша вернул неожиданно налетевший на него прохожий.

– Что вы де…

Но тут же кто‑то другой резко заломил ему руку за спину, заставляя согнуться пополам и застонать от пронзительной боли.

– Быстро в машину! – приказал незнакомый голос со странным, режущим слух акцентом.

Ошеломленный, не понимая, что происходит, почти как в нереальном сне Томаш увидел раскрытую дверцу и почувствовал, как летит внутрь автомобиля.

– Пустите меня! Что такое! Да отпустите же!

Последовал мощный удар в затылок, и перед глазами поплыли темные круги. Когда сознание вернулось, первые кадры, которые оно зафиксировало, были таковы: лоб упирался в не очень мягкую обивку, на высоких оборотах шумел двигатель, а его тело подбрасывало и кидало из стороны в сторону, как на ухабистой дороге.

– Ну как? Успокоились?

Томаш, лежавший ничком на заднем сиденье, со скованными за спиной руками, приподнял голову. Рядом сидел мужчина, судя по всему, уроженец Ближнего востока.

– Что все это значит? Куда мы едем?

– Спокойствие. Скоро узнаете.

– Кто вы?

Мужчина слегка наклонился к Томашу.

– Не помните меня?

Историк всмотрелся, пытаясь различить знакомые черты, но не вспомнил.

– Нет.

– Естественно! – разразился смехом мужчина. – Когда мы беседовали, у вас глаза были завязаны. Но голос‑то мой вы узнаёте?

Томаш в ужасе вытаращил глаза.

– Мое имя Салман Каземи, я полковник ВЕВАКа, Министерства разведки и безопасности Исламской Республики Иран, – назвался тот. – Помнится, мы с вами весьма оживленно беседовали в тюрьме Эвин.

Томаш вспомнил. Это был дознаватель из тайной полиции. Тот самый, что во время допроса бил его и затушил сигарету о его шею.

– Как вы здесь оказались? И что вам от меня нужно?

Каземи развел руками.

– То же, что и раньше.

– Вы все еще хотите узнать, что я делал ночью в Министерстве науки?

Полковник хохотнул.

– Это мы давно поняли. Или вы нас за дураков держите?

– Так что же вам нужно?

– Я вам уже сказал: то же, что и раньше. Мы хотим знать тайну рукописи Эйнштейна.

Пересилив страх, Томаш сказал:

– Не уверен, что вы обладаете достаточными интеллектуальными способностями, чтобы постичь эту тайну. То, что открывает этот документ…

– Возможно, вы и правы, – перебил его Каземи. – Но среди нас есть человек, способный многое понять.

Полковник кивком указал на переднее сиденье, и Томаш только сейчас обратил внимание, что рядом с водителем сидит пассажир. Он увидел черные волосы, нежные черты лица, чувственные губы и медового цвета глаза, которые смотрели на него с нескрываемой, безудержной грустью.

Ариана…

Здесь было сыро и мрачно. Свет с трудом пробивался через единственное окно, если так позволительно назвать маленькое зарешеченное отверстие вверху, с мутным стеклоблоком. С потолка на проводе свисала голая лампочка. Правда, она не горела, но, скорее всего, что к ночи ее должны были включить.

Это была импровизированная камера. На полу из холодного камня валялась пестрая тибетская циновка, в одном углу стояло ведро для отправления физиологических потребностей, в другом – кувшин с водой.

У него снова отняли свободу, а Ариана оказалась на стороне тюремщиков. Ему не хотелось в это верить, но собственные глаза обманывать не могли. Он сам видел ее в машине вместе с полковником иранского разведведомства, а значит – она тоже участница похищения.

«Неужели она всегда была против меня? А я давал водить себя за нос. Какой же я глупец! Дурак, идиот, кретин! Но, с другой стороны, – терзался он сомнениями, – разве то, что произошло в Тегеране, было инсценировкой? Розыгрышем. Подставой. Нет, это исключено. Должно существовать какое‑то иное объяснение».

Может, Ариану силой заставили принять участие в акции? – страшась этой мысли, спрашивал он себя. Может, ее уличили в том, что она помогла ему в Тегеране, и теперь ее жизнь тоже в опасности? Но если это так, иранский режим вряд ли допустил бы ее выезд за пределы страны. Значит, она приехала в Тибет по своей воле.

Шли часы. Запертый в четырех стенах, изолированный от внешнего мира, Томаш продолжал изводить себя догадками.

Из череды мрачных дум его вывел нарушивший тишину звук. Португалец затаил дыхание и напряг слух. К приближавшемуся гулкому эху шагов добавились неясные голоса. Затем шаги остановились. Послышалось металлическое побрякивание.

Дверь открылась, и на пороге возникла массивная фигура Салмана Каземи, которая сразу заполнила собой пространство тесной камеры. Позади полковника стояли несколько человек. Среди них Томаш увидел Ариану.

– Ну, как поживает наш профессор? – поинтересовался Каземи. – Созрел для разговора?

Жестом приказав Ариане войти, он закрыл за ней дверь, взгромоздился на табурет, предусмотрительно принесенный кем‑то из сопровождения, и изучающе посмотрел на Томаша, который, сидя на тибетской циновке, с недоверием переводил взгляд с посетителя на посетительницу.

– Как вы могли так со мной поступить? – глядя на Ариану, спросил он.

Иранка опустила глаза.

– Доктор Пакраван не обязана отвечать на ваши вопросы, – сказал Каземи. – Давайте перейдем к интересующему нас вопросу.

– Нет, объясните мне, – настаивал Томаш, не сводя взгляда с Арианы, – что происходит?

Полковник поднял кверху указательный палец.

– Последний раз предупреждаю, профессор, – в голосе его звучала угроза, – доктор Пакраван не обязана давать вам никаких объяснений. Объяснения здесь должны давать вы. Хотя… Что вы желаете узнать?

– Я хочу знать правду о причастности доктора Пакраван ко всей этой истории.

Вид у Каземи был довольный и даже торжествующий.

– Неужели вы всерьез думаете, что от нас можно запросто бежать?

Дата добавления: 2015-06-04