Из письма к В. С. Алексееву

З. С. Соколовой и В. С. Алексееву

22 мая 1924

Дорогие Зина и Володя,

на пароходе я написал длинное письмо в ответ на Володины письма, но пошлю их (по разным причинам) из Парижа, -- по почте. Пока же пишу, чтоб сказать, что я прошу взять деньги -- Вевасе¹ за ее сундук я должен по моим расчетам 100 дол. (Сундук пробит в разных местах и потому не может быть ей возвращен.) Деньги прошу выдать Д. И. Юстинова.

Почему я не посылаю свою книгу вам? Вот она, лежит рядом со мной, но никто не берет ее. Почему? Спроси у Бурджалова. Для просмотра -- книга будет у вас. Мне должны дать знать, как переслать книгу, -- пока вожу ее с собой. То же происходит и с книгой для Вл. Ив. Немировича-Данченко². При встрече объясни ему.

Книга вышла в чудесном издании. Стыдно даже. Содержание не по книге. Не думал, что она выйдет такой парадной. Конечно, все скомкано, нелепые вычерки, но тут уж виновата моя неопытность. Надеюсь на других языках издать под собственной редакцией. Не дождусь, когда приеду в Москву и сдам с рук на руки все декорации, костюмы и, главное, ответственность. Подъезжаем к Франции, виден берег с двух сторон.

Обнимаю.

Всем старухам и жильцам объятья и поклоны.

Бог даст, до скорого свидания -- в начале августа. Лето проведу с Игорем и своими в Шамуни ³. Адрес напишу.

Ваш Костя

Атлантический океан.

22 V 1924

Май (вторая половина) 1924

Париж

Милый, дорогой, любимый Володя!

Спасибо за твои обстоятельные, интересные и литературные письма. Я проглотил их с громадным интересом и понял, что студия пока еще хоть слабо, но дышит. Но о ней, быть может, успею поговорить дальше. Пока же буду продолжать последнее письмо к вам, где я объяснял, почему не мог писать.

Итак, первая вина -- книга. Теперь она вышла, в великолепном, роскошном, чудесном издании, гораздо выше самого ее содержания. Я везу с собой книгу для отсылки вам. Читать ее вы не сможете, а просто для просмотра иллюстраций. Но вышла беда. Садясь на пароход, пакет с книгами, как и все вещи, попал на автоматический подъемник багажа. Должно быть, я не прицепил к нему узаконенного ярлычка. Все вещи поданы в каюту, а пакета нет. Третий день ищут. Думаю, что пропасть он не может, но так как я посылаю его с теми, кто едет прямо в Москву (Лужский, Москвин, Грибунин, Бурджалов, парикмахеры и пр.), а я могу получить багаж по выходе с парохода в Шербурге, когда наши уже отчалят, то я недоумеваю, как переправить вам и Немировичу свою книгу. По почте -- боюсь, так как начнут ее просматривать и без моего разрешения издадут.

Так или иначе, книга вышла, и теперь стало немного легче на душе. Должна же она принесть что-нибудь после двухлетнего успеха, превратившегося в последнее время в обожание Московского Художественного театра в Америке.

Теперь, когда есть новый источник, я прошу вас взять посланные деньги. Они дадут вам возможность передохнуть, чтобы начать вновь работу в студии, на новых началах.

Вторая причина, почему я не писал, в том, что было хлопотливо и тревожно в труппе. Актер такой человек, что он хорош и послушен, пока ему платят деньги. Перестали платить, и он -- другой. То же и у нас. С тех пор как пришлось перестать выдавать жалованье, чтобы погасить долги, все хоть и исполняют свое дело, но появился тлетворный яд растления. Актеры перестали слушаться и боялись только меня. Было хлопотливо и тревожно, и я не мог дожить до того момента, когда выйду из зависимости от них. Было тяжело, трудно и противно, но... слава богу, кончили, и кончили с честью. Последние месяцы были вновь сплошным триумфом. В Кливленде, в Детройте, в Чикаго и последние недели в Нью-Йорке дела были прекрасные (поздно, так как нам от этого уже ничего не перепало, и все шло на погашение долгов Гесту). Опять цветы, приемы, речи и уличные демонстрации. В Чикаго, например, мы кончали в пасхальную ночь. Утром и вечером в великую пятницу и субботу страстной было по два спектакля, после которых ночью мы садились в поезд, чтобы ехать в Канаду, в Детройт. Весь переулок запружен народом. Толпа ворвалась в гостиницу (которая находилась в одном доме с театром). Дождь из цветов на сцене и на улице, овации и проч. Приехали на станцию, там тоже толпа, все врываются в вагон и т. д. То же повторилось и в других городах. В Нью-Йорке проводы были очень трогательные. Мы дали концерт в свою пользу. Собрали полный сбор, и человек 300 ушли без билетов. Цветы, овации и проч. А на следующий день трогательное прощание, рецензии и отношение -- как к своим. Теперь в Америке МХТ считается американским театром. И потому тамошние поклонники в самом лучшем американском клубе (устроенном в церкви) "Космополитен" устроили нам чествование и прощальный вечер. Было трогательно и очень мило. Толпа приехала провожать на пароход. Словом, признание полное и авторитет театра большой. Отовсюду приглашения. Некоторых актеров задержали в Америке, и теперь Тарасова играет там в "Миракле" у Рейнгардта (мимодрама). Рядом с триумфами -- усталость и распущенность в труппе. Взвесь все это, и вы поймете, почему я не писал. Впереди тоже забота -- подготовить скорее рукописи книги для Франции, Германии, Скандинавии, Чехии, Польши и, самое трудное, -- для России.

Рабинов ждет ответа, бомбардирует меня письмами о студии в Америке. Гест приглашает в Нью-Йорк в любое время, так как молва о студии здесь очень распространена и интерес к ней большой. Только что в разговоре с Балиевым, который едет с нами и со всей своей труппой на пароходе и который хорошо теперь знает практическую, деловую сторону Америки, он говорит мне, что единственно, что могло бы иметь успех из русских предприятий, -- это оперная студия. Ну, что же делать. Надо начинать сначала и пользоваться уроками прошлого. Первый из предметов, необходимых студии, это английский язык. Все должно делаться в расчете на Америку.

Что я буду делать по приезде в Москву со студией? Трудно сказать, не видя. Предположений в голове много, но... здесь, за рубежом, невозможно понять того, что делается у вас. Это удивительно. Письма, телеграммы -- ничего не передают. И мы как в лесу... Думается, что лучше всего по приезде начать с закрытия студии и набирать все вновь, с самого начала, сохранив квинтэссенцию того, что создано раньше. Я очень скучаю без музыки.

...Я еду сейчас во Францию -- в Шамуни, куда временно отпускает доктор Игоря. Надо пожить с ним, проститься, навинтить его, чтоб он не раскис, ободрить и самому отдохнуть.

...Надо и мне отдохнуть, так как работа предстоит трудная. Надо начинать все сначала и в студии и в театре. Помощи от Первой студии, которой отдано много сил, ждать нечего. Я здорово утомился -- внутренне. Физически чувствую себя прилично. От сидячей жизни при писании книги немного распух (не пополнел, а распух). Должно быть, от подагры или сердца. По-моему, в области искусства я ничего не делал, так как с писанием книги пришлось заниматься задами. Польза разве в том, что я разобрался и понял значение предыдущей моей работы.

Я понял теперь, как истощает творческая работа. Будь моя работа творческой -- я бы не выжил в Америке. Но она была ремесленная, труднейшая (10 спектаклей в неделю), переезды, да какие...

Например, кончаем десятый спектакль в 11? час. Поезд в 12 ночи уходит. Надо собрать все декорации и костюмы, перевезти, погрузить их -- в Ў часа. Что тут делается, описать нельзя. Только в Америке можно делать такие фокусы. Декорации так подделаны, что они складываются и укладываются, как книги на полке. Каждой вещи свой футляр. Все ящики на катках. Подъемы механические, а в грузовиках каждому предмету заготовлено свое определенное место. Едем ночь. Утром рано приезжаем. Искание квартиры, устраиваемся, переодеваемся, ванна и в 12 час. -- на репетицию народных сцен "Федора" (которые осатанели) с новыми статистами-евреями. Пока мы репетируем, изумительные американские рабочие делают чудеса. Здесь театры отдаются по неделям. Каждая театральная труппа привозит и увозит все, начиная с последней веревки и до последней электрической лампы. Все привозится с нами, и весь театр (с нашими сложными постановками) монтируется с начала в каждом городе. Проводят электричество (и какое -- втрое сильнее, чем в московском МХТ), подвешивают декорации, моют весь театр, уборные, и в тот же день в 8 час. -- начинается спектакль, как будто в театре играли уже годы. О такой работе, надо сознаться, не снилось и Европе. Рабочие нас страшно полюбили. Мы с ними не расставались два года. В прощальной речи их представитель сказал, что мы самые лучшие люди в Америке.

Вот уже несколько дней в Париже, куда "не доедешь -- угоришь". И правда. Я угорел от музыки. Центр театральной жизни -- Эберто. Он молодец. На этой неделе, например, у него Дягилевский балет (хорошо). Венская опера (чудесно поют, слушал "Дон-Жуана" на генеральной репетиции и присутствовал при их торжественном чествовании комитетом Олимпийских игр). Концерт Гофмана, концерт Яши Хейфеца. "Passions" Баха -- 500 участвующих, все из Голландии, с дирижером Менгельберг (грандиозно). Испанский оркестр с знаменитым дирижером (забыл имя). Эберто ухаживает за мной вовсю. Просит прислать ему Оперную студию; Руше (Grand Opêra) -- тоже.

...Обнимаю, любя.

Костя

Дата добавления: 2015-06-04