Ужин и его последствия

Визиты

Читатели потрудятся припомнить, что Любская и Остроухов были введены в приемную к Любе. Актриса вошла гордо, с презрительной улыбкой, а ее товарищ -- робко, не смея поднять глаз. Он остался у дверей.

Любу очень сконфузили гордо-насмешливые взоры незнакомой дамы; но, увидя Остроухова, она вздрогнула и пугливо-вопросительно глядела на своих гостей.

Любская, казалось, наслаждалась замешательством девушки; в лице ее еще резче отразилось самодовольно-гордое выражение. Оглядывая Любу с ног до головы, она язвительно улыбалась.

Люба, то краснея, то бледнея, едва могла проговорить:

-- Что вам угодно?

Любская вместо ответа засмеялась.

Слезы выступили на глазах Любы. Остроухов, как будто покоробленный смехом Любской, печально сказал:

-- Говори скорее: мы можем наскучить.

-- Вы, верно, догадываетесь, кто я? -- с важностью спросила Любская.

Люба молчала.

-- Я та самая, которой по всем правам следовало поселиться в этом доме. Но я была бедна, одинока, за меня некому было вступиться,-- продолжала актриса.

-- Это правда: она была брошена на все соблазны,-- шептал Остроухов у двери.

-- Что же вы хотите от меня? -- едва внятно спросила Люба, страшно изменясь в лице.

-- Позвольте, я еще не докончила своей истории! -- перебила ее Любская и, приняв драматическую позу, продолжала, возвышая постепенно голос: -- Мне, как и вам, обещались жениться. Но...-- насмешливо прибавила она,-- я, может быть, не так была опытна и более доверчива...

-- Говори дело, и скорей! -- перебил ее Остроухое.

Но Любская не обратила на его слова внимания и с большею ирониею продолжала:

-- Может быть, ваша любовь дальновидна; но я, я любила просто, без расчетов... я...

-- Господи!.. да говори порядочно! -- умоляющим голосом опять перебил ее Остроухов.

На этот раз Любская резко ему отвечала:

-- Прошу не перебивать! -- и с горячностью обратилась к несчастной девушке, бледневшей от каждого ее слова всё более и более: -- Любовь увлекла меня, или, лучше сказать, меня старались увлечь, чтоб моим падением воспользоваться и бросить безжалостно. Да, я была брошена, предана злословию, стыду, и всему этому, знаете ли, кто был причиной?

Остроухов кинулся к Любской, взял ее за руку и умоляющим голосом сказал:

-- Довольно! посмотри, посмотри на нее, пожалей, она еще так молода!

В самом деле, Люба находилась в таком положении, что при взгляде на нее замирал дух. Она была бледна как полотно; полураскрытые губы усиливались говорить, но звуков не было. Глаза молили пощады, и она придерживалась за письменный стол, чтоб не упасть.

-- Ах! оставь меня! -- с сердцем вырвав свою руку, сказала Любская и язвительно спросила: -- Кто, кто жалел меня? я тоже была молода! И ты это знаешь очень, очень хорошо!!

-- Всё-таки это тебе не дает права мстить другим,-- горячась, отвечал Остроухов.

-- Разве я кому-нибудь мщу? нет, я пришла с добрым намерением...

Но вдруг она остановилась и так громко засмеялась, как будто была на огромной сцене, а не в комнате. Указывая трагическим жестом на портрет Тавровского, стоявший на письменном столе, она сказала язвительно:

-- Как жаль, что я не вижу в эту минуту самого оригинала!

Потом она близко подошла к Любе и, сняв с себя медальон, открыла его и поднесла к глазам отчаянной девушки.

То был миниатюрный портрет Тавровского в самом цветущем его возрасте.

Люба пошатнулась и села на стул.

-- Вы видите, у меня такой же. Он был подарен с клятвами, что оригинал будет вечно принадлежать мне; но в моих руках осталось одно его изображение. Видите, как смешно доверять чему-нибудь и кому бы то ни было.

-- Пойдем, пойдем отсюда! дай ей успокоиться! -- говорил в волнении Остроухов, с ужасом глядя на Любу и дергая за платье Любскую, которая продолжала:

-- Я с вами буду говорить коротко и прямо: вы обмануты; если я не принуждаю его быть моим мужем, то не позволю ему быть и вашим! Да, я надеюсь, вы не захотите сами быть женой человека, который даже в то время, как был вашим женихом, не оставлял своих старых связей, имел тысячу новых интриг, даже не одну сделал несчастною.

-- Перестань! разве я тебя затем привел, чтоб ты оскорбляла ее? -- в негодовании сказал Остроухов, кинувшись между Любой и Любской.

Последняя, выходя из своей важной, гордой роли, сказала:

-- Ты с ума сошел! разве я не могла без тебя прийти?.. да я еще дождусь его здесь!

Люба слабо вскрикнула и, закрыв лицо, припала к столу.

-- Иди, иди сейчас же отсюда! -- почти шепотом, но грозно сказал Остроухов и в отчаянии продолжал, хватая себя за голову: -- Пусть будет проклят тот час, когда я вздумал вмешиваться в это дело! Но кто же мог ожидать, что из тебя вышло! Я думал, что ты всё та же! -- Остроухов с отвращением отвернулся от Любской и, почти плача, продолжал, не смея поднять глаз на Любу: -- Это не она! нет, это не та женщина, для которой я скакал дни и ночи, не ел, не пил. Я сам отказываюсь от нее! -- И Остроухов заплакал, как ребенок, бормоча:-- Федя! Федя! ты хорошо сделал, что умер!

Любская ходила скорыми шагами по комнате; ее руки судорожно сжимались; она то пожимала плечами, то злобно глядела на Любу и Остроухова, который вдруг выпрямился и, повелительно указав ей на дверь, сказал грозно:

-- Сейчас же оставь ее!! Ты знаешь меня очень хорошо! и если не хочешь истории, беги скорее!

Любская стиснула зубы и, грозя Остроухову, в гневе отвечала:

-- Ты у меня поплатишься за эту выходку! -- и язвительно прибавила: -- Вы, кажется, вздумали разыграть роль защитника, надеясь, может быть, что вам заплатят за нее... ха-ха-ха!

-- А ты роль леди Макбет начинаешь осуществлять в жизни, и только недостает кровью запятнать руки,-- отвечал Остроухов, прибегая в своем возражении к театральным воспоминаниям.-- Сердце, кажется, у тебя давно запятнано.

Остроухов выходил из себя и был страшен.

-- Хорошо!.. я уйду,-- задыхаясь, отвечала Любская и, обращаясь к Любе, прибавила грозно:-- Но знайте, избранная из всех смертных, чтоб быть подругой самого развратного и безжалостного человека, я решусь на страшные вещи, но не допущу его быть ничьим мужем!

С этими словами Любская быстро вышла из комнаты. Остроухов кинулся за ней и захлопнул дверь, а сам остался на пороге, повесив голову, как преступник, ожидающий наказания.

Люба, казалось, ничего не видала. С минуту она оставалась всё в той же позе; но вдруг рыдания ее наполнили комнату.

Остроухов тоже тихо всхлипывал, бормоча жалобно:

-- Простите, простите... Я, я всему виноват!

Люба пугливо отерла слезы и отчаянным голосом сказала:

-- Чем же? я благодарю вас: вы раскрыли мне жизнь человека...

-- О, не верьте, не верьте озлобленной женщине... нет! это не женщина, а фурия какая-то... Господи! если бы вы ее видели несколько лет тому назад, о, вы приняли бы в ней участие!.. Ради бога, выходите скорее замуж. Вы его любите... и где вы найдете мужчину без каких-нибудь проступков?.. Простите, простите меня!

И Остроухов весь дрожал и, казалось, готовился упасть к ногам Любы, которая кротко сказала:

-- Я на вас не сержусь: вы любили ее...

-- Как дочь! -- подхватил Остроухов.

-- Значит, вы ни в чем не виноваты.

-- О, вы добрая!.. да, вы женщина, вы еще не испорчены, как она! Я скажу вам откровенно, я ехал сюда, чтоб расстроить вашу свадьбу; а теперь, теперь! -- И Остроухов тоскливо рванул себя за поношенный черный фрак и печально продолжал: -- Я готов отдать свою жизнь, хотя трудно, чтоб она что-нибудь стоила,-- прибавил он иронически,-- лишь бы успокоить вас и всё уладить... Прощайте! не думайте обо мне того, что недавно сказала безумная, испорченная женщина, будто я вступался за вас из... Ну да кто ей станет верить!.. Нет, вся вина моя в том, что я не износил вместе с своей наружностью привязанности и горячности к людям, которых я люблю. Но... я ее более не увижу!! Прощайте и простите великодушно старому и из ума выжившему ярмарочному актеру...

И Остроухов, почтительно поклонясь, печально вышел из комнаты.

Собирая свои растерянные мысли, Люба походила на женщину, упавшую с большой высоты и едва очнувшуюся, голова которой не пришла в порядок от сильного сотрясения.

Почти в то же самое время и Тавровский имел визит; но разница в том, что он вовсе не был потрясен.

Когда он сидел у себя в кабинете, Зина тихо вошла к нему, с потупленными глазами, и, как бы сконфуженная своей смелостью, робко сказала:

-- Я, может быть, вас беспокою?

-- Очень приятно! не угодно ли? -- отвечал Тавровский, подавая ей стул.

Зина села и как бы задумалась.

Тавровский, смотря на нее, шутливым тоном спросил (впрочем, он всегда этим тоном говорил с ней):

-- Вы о чем-то мечтаете?

-- Да! я думала о своем положении -- как ужасно быть одной, не иметь никого, кто бы принял участие, защитил...-- печально отвечала Зина.

-- Помилуйте! да вы мне кажетесь окруженною двадцатью опытными маменьками, тетушками и прабабушками, которые наперерыв дают вам советы, как вести себя и обработывать ваши дела.

-- Ах! -- тяжело вздохнув, с грустью отвечала Зина.-- Вот в сию минуту, когда я пришла к вам с открытым сердцем...

-- Это должно быть очень любопытно -- увидеть такое сердце! -- перебил ее Тавровский.

-- В нем, как и в других, есть очень много недостатков.

-- Например?

-- Излишняя привязанность...

-- Немстительность, доброта, кротость... У! какое богатство!

-- Зато я не имею денег!

-- Да эти достоинства уравновешивают вас с первыми богачками на свете.

-- Не все так думают, как вы; всего прежде требуют от девушки приданого.

-- А вы собираетесь замуж? -- быстро спросил Тавровский.

-- Может быть! -- лукаво отвечала Зина.

-- Ну что же, очень умно сделаете: тетушка уже стара...

-- И не так щедра, чтоб надеяться быть вознагражденною за все жертвы,-- подсказала Зина.

-- Да, она вас решительно не понимает!

-- Вы всё шутите, Павел Сергеич, а я пришла очень серьезно поговорить с вами.

-- За чем же дело стало? Я готов!

И Тавровский подвинул свой стул ближе к Зине, которая жалобно начала:

-- Павел Сергеич, вы знаете, что я девушка бедная и...

-- Знаю, очень знаю, что вы дочь дворецкого! -- подхватил Тавровский.

Зина изменилась в лице, но подавила в себе злобу и, придав своему лицу вид угнетенный, продолжала:

-- У меня нет никого, кто бы защитил меня, о моей участи некому позаботиться, я сама должна быть себе и матерью и защитником.

Тавровский, покачивая головой, произнес:

-- Ну-с?

-- Я пришла... к вам... с маленькой просьбой.

-- С какой? -- с удивлением воскликнул Тавровский.

-- Вы не догадываетесь? -- лукаво смотря на Тавровского, спросила Зина.

-- Нет! -- серьезно отвечал Павел Сергеич.

-- Говорят, будет очень скоро ваша свадьба?

-- Да, я постараюсь устроить ее как можно скорее.

И Тавровский вопросительно глядел на Зину, которая, приняв плаксивую мину и потупив глаза, спросила:

-- А вы обо мне не подумали?

-- Что же мне думать об вас?

-- Павел Сергеич! я надеялась на вашу деликатность! -- обиженно отвечала Зина.

-- Нет ли у вас еще каких других надежд?

-- Да! и на вашу щедрость,-- незастенчиво и любезно улыбаясь, сказала Зина.

-- На мою щедрость? Гм!.. нет! я стал скуп.

-- С тех пор как женитесь на миллионерке.

-- С чего же вы взяли, что она миллионерка? -- смеясь, спросил Тавровский.

-- Не притворяйтесь; я видела сама с вашей тетушкой документы в руках ее братца!

На последнем слове Зина сделала сильное ударение.

-- Прибавьте: молочного! -- резко заметил Тавровский.

-- Да, молочного.

И Зина рассказала Тавровскому подробно о богатстве его невесты, что было совершенной новостью для Павла Сергеича и, разумеется, очень приятною. Зина продолжала:

-- Вот видите, какой вы богач, и не хотите бедной девушке дать средства к существованию.

-- А-а-а, так вот к чему всё клонилось! Зачем же вы столько лавировали? а? Я люблю прямоту.

-- Извольте! я скажу вам прямо, что надеюсь получить от вас сумму денег, которая вас не стеснит, а мне будет очень кстати,-- говорила шутливо Зина, как будто дело шло о самой ничтожной вещи.

-- Позвольте узнать, какие вы имеете права просить у меня денег? -- запальчиво спросил Тавровский, отбросив совершенно шутливый свой тон.

Зина как бы сконфузилась, потупила глаза и потом, быстро подняв их,-- вероятно, чтоб более придать им эффекта,-- устремила их печально на Павла Сергеича и тихо сказала:

-- Спросите вашу совесть...

-- Она мне говорит, что гроша не следует давать! -- презрительно отвечал Тавровский.

Зина побледнела. Злоба, казалось, душила ее; но она победила ее и через минуту молчанья кротко, но твердо сказала:

-- Если вы так бесчеловечны, что не хотите признать моих прав, я... я обращусь к другим: может быть, в бедной девушке и примут участие.

-- К кому же вы намерены обратиться?

-- Говорят очень много хорошего о вашей невесте... Она...

-- Ну нет-с! вы ее должны оставить в покое. Слышите: не сметь!! -- энергически произнес Тавровский.

Глаза его засверкали; он гордо глядел на Зину, которая с наивностью спросила:

-- Почему?

-- Я этого не хочу!!

-- Что же мне делать! -- в раздумье говорила Зина, как бы рассуждая сама с собой.-- Я так низко стою во мнении вашей тетушки, да, верно, и вашей невесты, что кого могу я обидеть, если обращусь с просьбой о помощи мне, бедной девушке. Павел Сергеич, подумайте, мне нечего терять. Я привыкла ко всему и, бывши еще ребенком, часто слышала, что меня могут выгнать каждую минуту из вашего дома.

-- И хорошо бы сделали! -- проворчал Тавровский.

Зина вздрогнула и, изменив тон своего голоса, язвительно сказала:

-- Значит, я ровно ничего не теряю. Моя неопытность...

-- Говорите скорее! во сколько вы цените ее? -- сердито сказал Тавровский, подвинув свой стул к письменному столу, у которого они сидели.

Зина, злобно улыбаясь, отвечала:

-- Я полагаюсь на вас.

-- Я думаю, цена будет очень дорогая, если вы согласитесь на пять тысяч? -- серьезно спросил Тавровский.

Зина закусила губы и, задыхаясь, сказала:

-- Вы знаете очень хорошо, что такую сумму можно было бы предложить вашим нянюшкам.

-- Сколько же? -- бросая перо, спросил Тавровский.

-- Я желаю пятьдесят тысяч! -- отвечала резко Зина.

Тавровский вскрикнул с ужасом:

-- Пятьдесят тысяч?!.. Я, верно, ослышался!

-- Павел Сергеич, прошу без шуток! -- горячась тоже, воскликнула Зина.

-- Какие шутки! до шуток ли? я не могу опомниться! пятьдесят тысяч!!.. Полноте! согласитесь наполовину!.. Да этак, я уверен, не запрашивают и на Щукином дворе!!

Зина вся задрожала и вскочила с своего места.

-- Куда вы? -- удерживая ее за руку, покойно спросил Тавровский.

-- Оставьте меня! Я не могу более выносить подобные оскорбления.

-- Садитесь.

И Тавровский усадил Зину на прежнее место и, взяв бумагу и перо, сказал:

-- Вот вам пятьдесят тысяч, и надеюсь, что они с излишеством всё выкупят.

Тавровский стал писать. Зина сказала ему, встав и раскланиваясь:

-- Не трудитесь: я теперь их не приму от вас...

Тавровский посмотрел на Зину, она на него; с минуту они любовались друг другом, и когда Зина насмешливо присела ему, Тавровский вскочил, запер дверь и, спокойно возвратись с Зиной к столу, посадил ее перед ним, подвинул к ней чернила и бумагу, дал ей перо, а сам, подойдя к звонку, сказал очень решительно:

-- Зиновья Михайловна, извольте написать ко мне письмо, что вы просите у меня прощенья за ваше намерение наделать мне неприятностей и что цель ваша была денежный расчет. Я вам не советую ссориться со мною,-- продолжал Тавровский, заметив, что Зина отбросила перо:-- Я поступлю жестоко. Я попрошу сюда сейчас же Наталью Кирилловну, которая...

Зина поспешно стала писать, а Тавровский, смеясь, стоял за ее стулом, следил за ней и одобрительно говорил:

-- Хорошо! вот так! ваше имя теперь...

И когда Зина встала со стула, Тавровский взял записку, спрятал в карман и сказал:

-- Вы знаете, Зиновья Михайловна, я не люблю сцен...

-- Бог и добрые люди не дадут в обиду бедную девушку! -- торжественно произнесла Зина.

-- Всё-таки советую вам беречься. Вот вам записка: явитесь к моему управляющему, и вы будете удовлетворены.

Зина взяла записку из рук Тавровского и поспешно пошла к двери, у которой остановилась и сказала:

-- Отоприте же!.. Да, я и забыла вам сказать,-- будто сейчас вспомнив, наивно прибавила она,-- что к Любови Алексеевне пришли гости.

-- Это кто?

-- Да какая-то госпожа Любская с отцом, а может быть, и мужем... Отоприте же!

Тавровский не двигался с места.

Зина, смеясь, глядела на него и пугливо сказала:

-- Ах, господи, отчего же вы не отворяете! что еще хотите меня заставить написать?

Нетвердой рукой Тавровский вложил ключ в замок и первый выбежал из кабинета, а Зина, припрыгивая за ним, поддразнивала его запиской и делала ему нос.

Тавровский застал еще следы слез и отчаяния на лице Любы. Она старалась скрыть их, но напрасно: в ее голосе и взгляде были рыдания,-- и при виде своего жениха она хотела убежать. Но Тавровский таким умоляющим, отчаянным голосом и вместе с упреком произнес: "Люба, Люба!", что она остановилась. Он подошел к ней, взял ее за руку; глядя ей в лицо, которое было склонено на грудь, с потупленными глазами, он от волненья долго не мог говорить, наконец печально сказал:

-- Я надеялся, что ты поверила наконец в искренность моих слов, что я тебя, одну тебя люблю. Разве я отпирался от своих прежних увлечений? Я жалел твою чистоту и только потому не признавался в них. Сама рассуди, мог ли я жениться на подобной женщине? Ты видела ее и, несмотря на свою неопытность, я уверен, поняла, что двигало эту женщину, когда она вздумала изъявлять свои смешные права. Только к тебе, как девушке, полной чистоты и не знающей жизни, она могла явиться так смело. Кто бы другой допустил ее говорить? Одно ее присутствие здесь было уже большое оскорбление!

-- Что же мне было делать? Я так испугалась ее.

-- Люба, она на это рассчитывала. Не ты первая из невест, которые слышат ужасы про своих женихов, и, верно, не последняя. Я не буду выставлять себя примером скромности. Но знай, Люба, что всё дурное во мне развито от воспитания и людей, окружавших меня. Каждый дурной поступок в моей жизни верно найдет оправдание. Расставшись с тобой, я для испытания себя и своей любви вновь вел прежнюю жизнь -- и глубоко сознал, что она недостойна порядочного человека. Я всё оставлю: все свои привычки,-- я уеду отсюда, только вырви меня из этой пустоты, которая погубит меня. Да, ты одна только можешь спасти меня!

Тавровский в подобные минуты имел столько энергии, говорил так убедительно и был так привлекателен, что не пламенно любящему сердцу Любы было устоять. Она колебалась. Павел Сергеич спешил воспользоваться этой минутой, и Люба невольно дала согласие ускорить свадьбу.

Тавровский поехал к Любской, желая как-нибудь запугать ее, задарить, уговорить -- одним словом, как можно скорее покончить это дело. Он знал упрямство ее характера, но надеялся и на свою настойчивость. Однако ж, увидев Любскую и вспомнив ее дерзость, Тавровский забыл свое благоразумие; злоба душила его. Любская явилась перед ним расстроенная, вся в слезах, чем он был немного удивлен.

-- Я думал найти вас торжествующей,-- сказал он иронически,-- и льстил себя надеждою уничтожить ваше торжество.

-- Да вон тот дурак, помешанный, наделал мне таких сцен, что я как дура расплакалась,-- говорила Любская, вытирая слезы и как бы стыдясь их.

-- Ваш свирепый защитник? Это что-то худой знак. От вас все отступаются, как...

-- Прошу вас умерить выражения! -- перебила Любская.

-- Это почему? Вы, кажется, не умеряли их, да еще в моем доме, в присутствии особы, на которую вам с благоговением следовало бы смотреть. Знаете ли, вы еще не взвесили вашего неблагоразумного поступка. Ну, если бы я вас встретил первый, то...

-- Что бы вы сделали?

-- Я?.. я сначала переломал бы ребра швейцару, потом вашему защитнику, а...

-- Замолчите! вы забываете, что вы говорите! -- в ужасе воскликнула Любская.

-- Да! я нахожусь в таком состоянии, что не могу ручаться за свои слова; даже...

Лицо Тавровского было страшно, так что Любская пугливо сказала:

-- Успокойтесь; я потом буду говорить с вами.

Тавровский долго ходил по комнате, как бы желая успокоиться, и потом, сев возле Любской на диван, серьезно, но уже покойно сказал:

-- Я надеюсь, что между нами всё и давно было кончено?

-- Я надеялась, что года, моя терпеливость тронут вас и вы исполните то, что несколько лет тому назад обещали.

-- Это забавно, это мило!! ха-ха-ха! Вы просто шута из меня хотели сделать! -- сказал Тавровский.

-- Не говорите так со мной! вы знаете мой характер: за оскорбление я плачу тем же! -- в негодовании отвечала Любская.

-- Извольте! будем говорить иначе. Например: что вы надеялись приобрести вашим визитом? Вы подвергали себя страшной опасности. Ну что, если бы вы встретили не кроткую и робкую девушку, а опытную и знающую людей? вы были бы жалки и ваше положение было бы унизительно. И когда вы вздумали утолять ваше самолюбие? после таких огромных промежутков времени, разделявших нас! Я женюсь... что же такого ужасного для вас? Вы разве можете упасть во мнении ваших собраток и собратьев? напротив, новая квартира, мебель, экипаж -- и вы стали выше в их мнении. Я хорошо знаю вас, и я надеялся на ваше образование, опытность, знание жизни. Сознайтесь, что наши отношения друг к другу вовсе не были такого рода, чтоб вы имели право являться ко мне в дом и делать сцены?

-- Я глупо сделала! я сама себе удивляюсь! -- искренно отвечала Любская, покраснев при воспоминании о своей ошибке.

-- Вот теперь я вас узнаю! И к чему вам было выходить из вашей роли?.. Я рад, что вы сознались в своем проступке, и вы должны его исправить.

-- Это как? и чего вы от меня требуете?

-- Очень простой вещи: явиться опять ко мне в дом и сознаться той, которой вы наговорили глупостей, что всё вами сказанное --чистейший вздор...

-- Ваше требование выходит из границ. Нет! я никогда не унижусь! придумайте другое средство,-- гордо сказала Любская.

-- Другого нет! советую согласиться, если вы не хотите нажить себе самого страшного врага! -- таким угрожающим голосом сказал Тавровский, что Любская с досадой отвечала ему:

-- Я не ребенок: не стращайте меня!

Но вдруг ее лицо озарилось радостью; она засмеялась и весело сказала:

-- Извольте, я на всё согласна,-- только на одном условии.

-- Какое? -- с любопытством и поспешно спросил Тавровский.

-- Вы должны ужинать у меня накануне вашей свадьбы! -- сказала актриса.

Павел Сергеич нахмурил брови, потом усмехнулся и сказал:

-- Это только вам могут прийти в голову такие условия.

-- Согласны? -- кокетливо спросила Любская.

Тавровский подумал и сказал:

-- Я готов! Мне ужасно надоели ссоры, объяснения. Я согласен!

-- Вашу руку,-- поспешно сказала Любская.

-- Вот она.

-- Я сейчас же еду.

-- И умно сделаете!

Они расстались так дружно, как будто между ними и тени не было неприятностей.

Люба еще находилась под влиянием страшного визита, как ей доложили опять о желании Любской видеть ее. Люба в испуге не велела принимать; но Любская стояла уже в дверях и бросала умоляющие взгляды. Ее голос, взгляд, манеры, походка -- всё выказывало женщину под тяжким бременем раскаяния. Она была бледна, глаза красны и впалы. Если бы не вечер и не сильное волнение Любы, может быть, она заметила бы, что всё это было искусственно.

-- Я пришла у вас просить прощенья...-- тихим голосом сказала актриса.

-- Не у меня, а у него вы должны просить прощенья, если любите его,-- нетвердым голосом отвечала Люба, верно припомнив слова Тавровского, что иначе надо было бы говорить с Любской.

-- Слова, сказанные раздраженной женщиной, не есть оскорбление мужчине. Нет! я у вас должна просить прощения. Я обдумала свой поступок и ужаснулась его! Меня увлекла любовь; но я актриса и не имею тех прав, как другие женщины.

-- Почему?

-- Условия нашей жизни выходят из ряда; свобода, которою мы пользуемся в некоторых случаях, есть в то же время страшная преграда для нас. Я сама чувствую смешную сторону моих надежд и спешу уверить вас, что счастье ваше с ним будет прочно. Он один из благороднейших людей, и я готова дать клятву, что он не сделал ни одного поступка в своей жизни, за который вам как жене его можно краснеть.

-- Как же вы говорили утром? -- воскликнула удивленная Люба.

-- Повторяю вам, я говорила в бреду.

Люба свободно вздохнула.

-- Простите раскаивающейся женщине... Вы можете заметить по моему лицу, что должна я была перечувствовать с той минуты, как оставила вас.

Люба испугалась бледности и страдальческого вида Любской, которая продолжала почти шепотом:

-- Позвольте мне уйти: я... чувствую, что силы меня оставляют...

И она пошатнулась, идя к двери.

-- Сядьте: вы упадете! -- сказала Люба, подбежав к актрисе, которая зашаталась и облокотилась на ее плечо. Но она скоро очнулась; как бы удивленная, вспоминала, казалось, где она, глядела на Любу, осматривалась и наконец, заплакав, сказала:

-- Как вы добры! вы простили меня, вы не испугались поддержать женщину, оскорбившую вас. О, возьмите, возьмите его! он вам одним должен принадлежать!

И актриса, сорвав медальон с своей груди, поцеловала его и, оставив в руках растроганной Любы, поспешно вышла. Лишь только она захлопнула дверь за собой, как поднесла платок к губам, заглушая свой смех.

Глава LXVII

Тавровский так спешил свадьбой, что все в доме сбились с ног. Накануне дня свадьбы, начиная от Ольги Петровны до последней приживалки, все улеглись спать в папильотках, сделав такие приготовления, как будто каждая из них была невестой. Тавровский не желал пышной свадьбы; но Наталья Кирилловна и слышать не хотела о простоте и скромности: она созвала всё, что некогда ей было знакомо. Люба с трепетом ждала этого дня: она без ужаса не могла вспомнить, что должна будет предстать всем родным Тавровского, которые, казалось ей, должны быть похожи на Наталью Кирилловну, и гостям. И к тому ж сомнение не совсем уснуло в ней. Она долго не ложилась спать, всё о чем-то думая. Поздно ночью кто-то тихо постучался к ней в дверь. Люба очень удивилась, кто мог бы прийти в такой поздний час; она отворила дверь -- и в ужасе отскочила: перед ней стоял цыган, бледный, с сверкающими глазами.

-- Что случилось с тобой?'-- воскликнула Люба.

Цыган не мог говорить.

-- Ты весь дрожишь...

Цыган робко подал Любе маленькую записку. Пробежав ее, Люба помертвела и в отчаянии упала в креслы. Записка была очень лаконическая, из двух строк: "Стерегите его. Он дал слово ужинать у одной знакомой ему дамы, с которой давно уже довольно короток".

-- Эту записку я получил час тому назад. Меня вызвали из моей комнаты, и незнакомый мне человек, подав ее, скрылся,-- отчаянным голосом говорил цыган.

-- Ну что же? он дома? он не ушел? -- шепотом спросила Люба.

Цыган глухим голосом отвечал:

-- Я следил...

Люба вскрикнула в негодовании, быстро вскочила с своего места и, бегая по комнате, искала что-нибудь надеть.

-- Ты знаешь, где он? веди, веди меня туда! -- говорила она, перемешивая слова свои рыданиями.

-- Я поступил бесчеловечно! -- в отчаянии воскликнул цыган.-- Пусть лучше ты была бы обманута!

Люба выпрямилась: в минуту слезы у ней исчезли, и она решительным голосом сказала:

-- Нет! это последние слезы о нем. Веди меня, где он: я хочу, я должна сама увериться. И это будет мое прощанье с ним.

-- Что ты хочешь делать?

-- Вели закладывать дорожную карету! Но как же я выйду из дому?

-- Той же дорогой, как он,-- отвечал цыган и вышел.

Через пять минут он воротился к Любе. Она, уже одетая, нетерпеливо ждала его. Цыган повел ее темными комнатами, привел в свою, оттуда они вышли, через окно, в сад. Проводя ее мимо кабинета Тавровского, цыган указал на открытое окно. Люба, рыдая, воскликнула:

-- Значит, нет более сомненья!

-- К несчастью, нет! -- отвечал цыган.-- Я был даже в том доме, где он теперь пирует: я подкупил горничную, которая, если хочешь, проведет нас в комнаты. Ты сама всё увидишь...

Люба быстро и твердо пошла вперед. Из сада вышли они на улицу через калитку, ключ от которой был в кармане у цыгана. Идя по пустым и темным улицам, Люба вздрагивала, заслышав шаги пешехода или грохот экипажа. Они вошли в калитку одного небольшого дома и, пройдя двор, поднялись во второй этаж по темной лестнице. Цыган постучал в дверь и был впущен какой-то женщиной. Эта женщина повела их по темному коридору, потом отперла ключом какую-то дверь, и они очутились в комнате, тоже темной, но устланной коврами. Они прошли несколько таких комнат; в одной из них Люба вдруг вся вздрогнула, остановилась и шепотом сказала цыгану:

-- Это его голос!

И она кинулась к занавеске, разделявшей ту комнату от соседней. Комната, которую увидела Люба, была большая зала, ярко освещенная люстрой и дорогими канделябрами, стоявшими всюду. За столом, богато сервированным, сидели: Любская, разряженная и веселая, и рядом с ней Тавровский, с нахмуренными бровями.

Как будто нарочно в ту самую минуту, когда Люба подошла к занавеске, Любская встала с бокалом в руке и громко и насмешливо сказала:

-- Поздравляю вас со вступлением в новую жизнь, и дай бог, чтоб вы не забыли своих старых друзей!

Тавровский нехотя чокнулся.

-- Вы, кажется, чем-то недовольны? О, черная неблагодарность! Я всё устроила: завтра вы будете счастливейший из смертных -- и вы не хотите в последний раз быть веселым и любезным с старыми своими знакомыми.

Тавровский молчал. Любская, поглядывая на дверь с занавеской, продолжала:

-- А знаете ли, что роль моя была очень трудная, когда я, разрисовав себе лицо, явилась кающейся и так напугала...

-- Довольно! Я не сомневался в вашем таланте,-- резко сказал Тавровский.

-- Я непременно закажу пьесу к своему бенефису и велю вставить эту сцену: она будет очень эффектна.

-- Мне пора! я сдержал свое слово,-- вставая, сказал Тавровский; но Любская удержала его за руку и с любезностью сказала:

-- Нет, я вас не пущу: мое условие было, чтоб вы отужинали у меня, а еще только два блюда подали.

-- Может быть, вы их заказали сто!

-- Какое нетерпение! Я так сговорчива, так уступчива, а всё оттого, что люблю вас!

-- Благодарю! -- презрительно пробормотал Тавровский; но Любская не обиделась и с тою же нежностью продолжала:

-- Вспомните последний пример; сначала я хотела, чтоб вы в день свадьбы ужинали у меня; но я уступила. Вот отчего я много теряю в жизни: я не умею выдерживать характера!

-- К вам нейдет роль угнетенной! -- сказал Тавровский.

-- Нетерпение делает вас очень нелюбезным; но завтра, завтра вы будете свободны -- и на всю жизнь,-- разумеется, в таком случае, если подруга вашей жизни останется всегда так простодушна, как теперь.

Люба отскочила от двери и почти выбежала из комнаты. Возвращаясь домой, она спотыкалась поминутно, как будто на каждом шагу под ноги ей бросали камни. Цыган поддерживал ее.

-- Тише, тише! -- говорил он.-- Ты должна была быть готова ко всему!

Возвратясь в свою комнату, Люба стала бегать как помешанная, шарить в комодах, потом всё бросала и, ломая руки, умоляющим и раздирающим голосом повторяла:

-- Ради бога, скорее, едем! едем!

-- Полно! обдумай свое намерение, может быть, это только первый порыв гнева.

-- О нет, нет! Я сойду с ума со стыда, если опять не устою и поддамся его словам и уверениям. Боже мой! что я сделала ему, чтоб так страшно обманывать!.. Ах, увези меня скорее!

Она рыдала. Цыган печально смотрел на нее и тихо шептал:

-- Я никогда не ожидал, чтоб она могла быть счастлива с ним! -- И потом он прибавил, обратись к Любе: -- Послушай: я очень хорошо знаю тебя -- твоя любовь к нему слишком велика. Ты подумай, что всё готово, всем объявлена свадьба его. И поступка твоего он не простит тебе никогда...

-- Я его никогда более не увижу!

-- Да станет ли у тебя настолько силы?

-- Ты должен спасти меня!..

Через час из дома Натальи Кирилловны выехала дорожная карета.

Всё в доме спало, кроме Зины, которая, притаив дыхание, стояла за дверьми в сенях, откуда вышла Люба. Когда Люба села в карету и карета выехала из ворот, Зина, смеясь, побежала в спальню Натальи Кирилловны и дико закричала:

-- Ах! убежала! убежала!!

Наталья Кирилловна была очень пуглива со сна, и потому вокруг нее обыкновенно сохранялась глубокая тишина, когда она почивала. Понятно, что стук дверьми, вопли Зины и свеча, сунутая ей под самые глаза воспитанницей, страшно испугали старуху. Вся дрожа, она быстро вскочила с постели и вопросительно глядела на Зину, которая, придав своему лицу дикое выражение, продолжала кричать:

-- Убежала! срам всему дому! убежала!!!

-- Кто? с кем? -- едва могла пробормотать Наталья Кирилловна.

-- С цыганом, сейчас уехала!!

Последние слова с таким ужасом были произнесены Зиной, что произвели на старуху необыкновенное впечатление. Наталья Кирилловна снова вся затряслась, потом села на кровать и стала закутываться в одеяла. Глаза ее блистали и расширялись; она долго смотрела на одну точку -- и вдруг, сбросив с себя одеяло, сорвав чепчик, причем седые волосы ее рассыпались, быстро встала и отрывисто сказала:

-- Скорей дай мне одеваться!

Зина пугливо подала ей капот.

-- Дура, подай мне брильянты!.. Мои брильянты -- где, где они? их украли! а, украли? -- сверкая глазами и сжимая кулаки, закричала Наталья Кирилловна и затопала ногами.

Зина уже с непритворным ужасом выбежала из спальни, сзывая людей. Весь дом сбежался, и каждый с трепетом отскакивал от дверей спальни, едва успев заглянуть туда.

Наталья Кирилловна, закутавшись в одеяло, с распущенными седыми волосами, в чепце, надетом задом наперед, в брильянтовых серьгах и колье, сидела у окна. Иногда она вставала, раскланивалась, как бы принимая гостей, и снова величаво садилась. Долго не знали, что делать. Наконец приживалки, сомкнувшись в каре, вошли в комнату под предводительством Зины, которая робко окликнула Наталью Кирилловну.

-- А, это ты, Зина! вели скорее осветить комнаты; разве не видишь, что гости уж съехались?

И она, может быть в первый раз, с любезностию и вежливо поздоровалась с приживалками, просила их сесть, предлагала им вопросы касательно их детей, мужей,-- так что приживалка с мутными глазами уже начала было своим сиплым голосом какую-то историю, соответственную вопросам, но свечи, внесенные в комнату, отняли у ней способность говорить, которою обладала она в такой великой степени.

-- Свечей! больше огня! -- кричала сердито Наталья Кирилловна.

И вот внесли несколько зажженных канделябр; но блеск их не мог сравниться с блеском сверкающих глаз Натальи Кирилловны.

-- Где же невеста? невеста? -- говорила старуха.-- Зовите Павла Сергеича: я его благословлю... скорее!

Кинулись за Павлом Сергеичем. Он вбежал в спальню бледный, весь дрожа, и с ужасом отскочил от Натальи Кирилловны, которая, всплеснув руками, как бы желая его обнять, дико закричала:

-- Где же твоя невеста?

И, шатаясь, она упала на пол.

Несмотря на скорые пособия докторов, паралич был сильный. Наталья Кирилловна лишилась употребления ноги, руки и языка. Павел Сергеич ходил как убитый; приживалки выли, приговаривая:

-- Что с нами будет? куда мы денемся? О, наша голубушка, наша кормилица! зачем оставила ты столько сирот!

Зина тоже плакала, но при малейшем поводе едва могла сдерживать смех.

С рассветом дня, вместо радостей и поздравлений, в доме раздавались рыдания, крики отчаяния, происходила печальная суматоха.

Тавровский легко мог прекратить толки о бегстве невесты между приживалками, но прекратить их в городе было не в его власти. На другой день в Петербурге ни о чем более не говорили, как о бегстве его невесты с цыганом. Сплели такие истории, что Павел Сергеич не знал, куда деваться, где скрыть свой позор. Это был слишком сильный и страшный удар его самолюбию, которое привыкло к вечному потворству. Если б Люба думала о мщении, то и тогда ничего не могла бы придумать лучше этого неожиданного бегства накануне свадьбы, внушенного ей отчаянием. Тавровский пробовал уверять, что будто отвез Любу в Москву, чтоб она не была свидетельницей печального зрелища; но никто не верил ему даже из близких, благодаря Зине, которая встречному и поперечному пересказывала бегство Любы с надлежащими прибавлениями.

Действительно, в доме было печальное зрелище. Никто без тайного волнения не мог видеть теперь эту женщину, еще недавно столь гордую. Суровое лицо, бессмысленные глаза, а вместо высокомерных слов дикие звуки вроде мычанья -- такова была теперь старуха! В ее спальне приживалки распоряжались, как у себя в комнатах: они очень скоро свыклись с мыслью, что Наталья Кирилловна не страшна им теперь, и всё свободно обнюхивали, шарили во всех уголках, а под вечер располагались у самой кровати, вокруг стола,-- и Зина раскладывала карты, гадая, скоро ли будет в доме покойник и какая ждет ее перспектива?

-- Ах, неожиданное и радостное письмо! -- восклицала приживалка с мутными глазами.

-- Что вы? что вы? какое письмо? Разве не видите -- к несчастию? А вот хлопоты! -- перебивала другая.

-- Ну что же? чего удивляетесь! небось я не твердила вам всем, что будет страшная перемена в доме? а? что? не угадала? -- радостно восклицала приживалка с мутными глазами. И потом, указывая своими огромными неуклюжими пальцами по картам, она продолжала: -- Вот с дороги вести, дурные; у-у! хлопот-то по дому, хлопот! Огорчение в совершенстве всему дому! Значит, будет покойница! -- всхлипывая, окончила приживалка с мутными глазами (она же и с зобом), забыв, что за минуту она радовалась, что ее предсказания на картах исполнились,

Остальные приживалки подтягивали ей хором, жалобно повторяя:

-- Бедные, бедные мы! куда мы денемся?

И каждая читала надгробные панегирики, может быть, и не совсем потерявшей слух и сознание Наталье Кирилловне, которая отвечала им тоскливым мычанием.

Зина радостно слушала приживалок и, глядя на карты, посмеивалась. Она всех чаще и усерднее гадала, скоро ли будет покойник в доме; и наконец ей не нужно было более гадать.

Наталью Кирилловну, под великолепным балдахином, окруженную множеством лакеев с пестрыми лентами на плечах, с плачем приживалок в трауре и гостей, вывезли из дому.

Зина, в глубоком трауре, шла с Ольгой Петровной за гробом; они притворялись рыдающими, а между тем перебранивались между собой. Зина упрекала Ольгу Петровну в пропаже ключей от комодов покойницы, а Ольга Петровна упрекала Зину в пропаже ключей от шкапов с старинным серебром, платьями и мехами.

Глава LXVIII

Дата добавления: 2015-06-04