Часть II 11 страница. - Стенка у тебя в комнате вся, как есть, оружием завеша­на

- Стенка у тебя в комнате вся, как есть, оружием завеша­на. Бабушка на нее и смотреть боится. Выбери время, повесь и этот вот маузер. Немецкий он, офицерский, автоматиче­ский. А вот и патронов к нему сто штук. Попомни одно: может он здорово нам пригодиться.

Перед отъездом, как это и положено, все, и уезжающие, и остающиеся, присели на минутку. Снова уходят они на фронт - дядя Воля, Гаврюша и Алексей. Господи, да когда же все это кончится?

Первым поднялся дядя Андрей, за ним бабушка и все остальные. Обернувшись в передний угол, перекрестились три раза, обнял уезжающих Семен и убежал в лес, за хутор. Упал в траву и заплакал. Домой вернулся лишь к вечеру. И хорошо сделал: по всему дому пахло лекарствами, а тетя Мина лежала в гостиной на диване. Стало ей плохо после того, как проводила она обоих сынов своих и вспомнила Аристарха. Зашлась в плаче, и, как уже потом объяснил специально при­везенный из Ольховки фельдшер, был у нее сильный сердеч­ный припадок.

Замер в ночной тишине хутор. Лежал Семен на спине и никак понять не мог, зачем Гаврюша забрал Маруську? Что, у него в полку другого коня нету, что ли? Ведь убило уже под ним двух коней, очень даже просто и Маруську убить мо­гут!.. Упал лицом в подушку, снова заплакал он, и не видел, как вылез из-под одеяла Жако, глядел в темноту, туда, где на влажной от слёз, смятой подушке лежала голова хозяина, и дрожал, дрожал всем телом. Но не один Семен в эту ночь плакал. Плакала мама, плакала стоявшая на коленях перед иконами бабушка, плакала и Мотька, убежав на сеновал. Вспо­минала она танцы на балконе, всхлипывала и падала лицом прямо в пахучую степную привядшую траву и лишь под утро заснула.

А неделю спустя пропал куда-то Жако. Думали все, что прибежит он к обеду, надеялся Семен, что появится он к ужину, но и после ужина нигде его не было. Микита видел, как увязался Жако за бешеной собакой.

- Ясное дело. Бешеная она была. Почуял Жако, что и его дело дрянь, и сам из дома сбежал. Вряд он теперь вернется.

Обняла мама Семена, прижала к себе крепко-крепко, вы­тирала глаза и себе, и ему, и ничего, кроме: «Сёмушка, маль­чик мой милый!», - сказать не могла...

Целыми днями бродил он по степи, по буграм, по лесу, по Середнему Колку и по балкам, осматривал кусты и заросли тернов, звал напрасно своего любимца. Так и не вернулся больше Жако на хутор...

Как-то раз забрел Семен к тете Агнюше на хутор и увидел Мусю, сидевшую в любимой ее беседке. Поговорили они обо всём долго. И благодарен он был ей, сумевшей отвлечь его от постоянных дум о Жако и Маруське. Но страшно удивился, вдруг услыхав бурные звуки рояля и голос тети Агнюши:

Все говорят, что я ветрена бываю,
Все говорят, что я многих люблю!

Глянул он вопросительно на Мусю, обдав его быстрым взгля­дом, опустила она голову и прошептала:

- И так каждую неделю с тех пор, как опять наши на войну уехали. Собираются они: тетя Вера, мама, Анна Пет­ровна, француженка, папиросы курят, пьют вино и наливку, заводят патефон, танцуют, на рояле играют, потом рассказы­вает им что-то такое француженка, что хохочут они, как су­масшедшие. Жду я, и не дождусь, когда снова в Новочер­касск уеду. Стыдно мне перед всеми.

А сквозь открытое окно снова слышно пение.

Закрыв лицо руками, выбегает Муся из беседки. Семен отправляется домой и натыкается на старого теткиного работ­ника Панаса Дулю.

- Ось, чув, паныч? Бачив, яка в нас мерехлюдия йдэ? Що ни дэнь, то и пьють. А всэ через ту вийну прокляту. Воны ж вси, паны наши таки, що життя за них покласты можно, аж ось, бачте, слаба баба, слаба, ось воно, що. Ривновагу посгубылы.

* * *

Последние перед отъездом в Камышин дни ходил Семен по хутору, как потерянный, вспоминая Жако и Маруську. Всё ему опротивило, ни на что бы глаза не глядели. Часто уходил на гумно, забирался на большой стог соломы, усажи­вался там, наверху или в другом его конце, на земле у кана­вы, и, прижавшись к соломе спиной, жуя травинку, смот­рел перед собой, ничего не слыша и не видя. И каждый раз, когда оставался он так совершенно один, подходил к нему несмело Буян, вежливо улыбался, ложился неподалеку от него на живот и раз за разом рывками подползал к нему так близко, что мог ткнуться носом в его сапог. Вечером подни­мался Семен и, не сказав Буяну ни слова, шел за собакой, сразу же в диком восторге опережавшей его и несшейся к дому... Предан был ему Буян по-рабьи, но Жако заменить не мог.

* * *

В это воскресенье неожиданно съехались гости. Даже сам предводитель дворянства Мельников пожаловал. Приехал дядя Андрюша с тетей Миной, пришел Петр Иванович, и страшно все обрадовались, увидев Савелия Степановича. Прихрамывал он, несмотря на то, что вот уже три недели как вышел из лазарета, в котором провалялся три месяца. Совсем недалеко разорвалась от него австрийская граната, коня под ним уби­ла, правую ногу его здорово изорвала, но, слава Богу, ника­ких тяжелых увечий не нанесла. Вот и получил он отпуск и отправился домой на побывку. Ходит он, опираясь на тол­стый чекнарь, который вырезали и подарили ему бывшие его ученики, смотрит вокруг себя весело и радостно, точно при­вел его Бог во второй раз на свет родиться. Да и, коли по правде сказать, не так ведь всё и просто было: смерти в глаза глянуть, и всё же уйти от нее в последнюю минуту.

К столу, специально для него, подносят мягкое кресло, подкладывают подушки, и, совершенно смущенный оказан­ным ему вниманием, теряется он. Выручает отец, предложивший сразу же выпить за всех наших воинов, за веру, царя и отечество кровь свою проливающих. Вот эти - царь и отечество - сразу же и приводят его в себя, и, выпив рюмку, чувствует он, что от прежнего смущения и следа не осталось. А лишь нервирует его присутствие Мельникова, заядлого мо­нархиста, ему, и всем вообще, правду-матку в глаза сказать собирается.

После обеда, как и положено, переходят все в гостиную. Кто пьет наливку, кто потягивает вино, отец попросил ста­канчик чайку, бабушка ничего не пьет, чулок вяжет, мама и тети занялись турецким кофе.

Аккуратно отхлебнув наливки, оглядывает всех сидящих в гостиной Мельников и говорит голосом сытого и довольного человека:

- Вот-вот. И всегда это у меня так бывает, когда я на Донщину приезжаю, отборная компания, гм, я хочу сказать - и общество прекрасное, и угощение великолепное, и питье первого сорта. Разрешите здоровье дам выпить?

Все пьют здоровье дам. Бабушка поджимает губы: никак тон этот ей не нравится, иначе, проще у нас говорят, да де­ваться некуда, большой он, Мельников, человек, всё в сто­личном обществе вращается, разве же такому скажешь, как и что по-человечески делать надо. «Здоровье дам!», - эк вы­думал! За хозяйку в доме выпить надо, а не за каких-то там «дам». Попридумали там, у себя в Питере, и тут нам указы­вать норовят. Вон служивые наши, как начнут о том же Пи­тере вспоминать, так, на шепот перейдя, чтобы никто их не расслышал, тоже каких-то, нето дам, нето дамочек, вспоми­нают. И смеются так, что слушать противно... Слава Богу, у нас никаких таких дам нету, а хозяйки в доме, вон, Господи прости, у Андрея сука была, Дамкой звали... грех один.

Мельников ничего не замечает, слишком обед был хорош, даже мороженое подавали. Вино тоже совсем приличное, на­ливка первосортная, нет-нет, живут казаки, слава тебе Гос­поди! Нужно им что-нибудь приятное сказать:

- А теперь должен я отметить, особенно вот в присутствии нашего храброго воина, если не ошибаюсь, Савелия Степано­вича, что служба Войска Донского, жертвы его на алтарь оте­чества столь велики и значительны, что стоит и нам с вами еще раз вспомнить высочайший манифест самим Государем и Императором нашим собственной рукой подписанный, в котором вновь и вновь исчислены и подтверждены все права и преимущества, коими Войско Донское неизменно пользу­ется.

Дядя Андрей кашляет и переглядывается с Петром Ива­новичем, отец смотрит куда-то под фикус, Савелий Степано­вич ерзает в своем кресле, и басит в ответ Мельникову мрач­ный дядя Петя:

- Это о каких же правах и преимуществах говорить вы изволите? Уж не о тех ли, что повелись у нас еще со времени царя Александра Третьего, а никак они ни что иное, как самая обыкновенная милитаризация школ наших. Или, луч­ше, иначе сказать, борьба властей предержащих против про­свещения на Дону? Не писали ли еще тогда нам из Питера, что стремление казаков к учреждению стипендий в универ­ситетах превышает потребность в лицах с высшим образова­нием? Ведь тогда еще решили там, в Питере, что нужны казакам школы лишь профессиональные, для военной служ­бы или для занятий практических, по отраслям сельского хозяйства или же ремесленные. Не сократили ли еще тогда число наших стипендий наполовину, предоставив казачьей молодежи учиться только в военно-учебных заведениях? Не закрыли ли еще тогда в Усть-Медведице, в Каменской, в Нижне-Чирской все гимназии и по всему Дону все женские учебные заведения? А что вместе этого открыли? Да кадет­ский корпус. Вместо докторов, инженеров, профессоров, дол­жны мы, казаки, обязательно только на офицеров учиться. Но и этого мало показалось - ввели в ремесленных школах военную дисциплину, военные упражнения, соответствующую гимнастику, обучение фронту, отдание чести. До того пошли, что в уцелевших гимназиях, и в них, всё это ввели. Это ли ваши права и преимущества?

Мельников краснеет:

- Простите, я вас совершенно не понимаю! Тон ваш, Петр Иванович, кажется мне более чем странным. Почему вам, казакам, какое-то особенное образование нужно? А разве это плохо: два гвардейских полка в самом Санкт-Петербурге - вои­ны ваши постоянно на глазах самого Государя-Императора! Уже не говоря о Конвое Его Величества! Исключительно казачьем. Уже не говоря о том, что августейшим Атаманом всех казачьих войск является его императорское высочество наслед­ник и цесаревич Алексей Николаевич! А тут прибавлю я, между нами, разве не помните вы, что сказала матушка-царица Ека­терина Великая, услышав просьбу министра просвещения поза­ботиться об увеличении числа школ для народа? «Смотри, ска­зала она, ежели мужики наши грамоте научатся, не будет тогда нам с тобой здесь места». Понятна ли вам мысль эта? Х-ха! Школы, гимназии, университеты! Казаку нужно быть паха­рем и воином, вот роль его в государстве Российском!

Дядя Андрюша прищуривается и говорит совершенно спо­койно:

- Да-да, воином и земледельцем. Здорово, что и говорить. А знаете ли вы, что как раз земледельцы эти от малоземелья страдают? От возмутительной системы коневодства, от разо­рительной справы на службу? От того, что прикреплены они к этой земле и воинской службе совершенно так же, как когда-то, при Аракчееве, солдаты военных поселений? Из войсковых земель, казакам принадлежащих, отдано два мил­лиона коннозаводчикам за смешную арендную плату, в три копейки за десятину. Говорите, пожаловал нам царь грамоту, да, а что же в ней написано? В первом месте подчеркнута служебная роль казачества и дано звание «преданных слуг и охранителей престола». Вот и всё. А казак жить хочет как человек, и есть хочет досыта, голодать ему больше никак не­охота. Вместо ему еще в 1835 году определенных тридцати десятин имеет он теперь от восьми до тринадцати, и никак не больше. Всё коннозаводчикам да господам дворянам и по­мещикам роздано.

Дядя Андрей замолкает, но уж давно хочется выговорить­ся Савелию Степановичу.

- А есть и такие станицы, где паевой надел всего семь десятин, да вон разуваевцев спросите, паевой надел у них как раз таков, да еще либо на солонце, либо на супесках. А как иллюстрацию еще вам о земле прибавлю: земли коннозаводчиков разделяет река Егорлык. Так вот, с той стороны Егорлыка коннозаводчики платят за нее по три копейки за десятину, а с этой, коли казаку землю арендовать нужно, дают они под попас три рубля, а под запашку - шесть рубли­ков чистоганом. Вот вам и царь-отечество, вот вам и высочай­шая грамота. И недаром в ней царь, наш батюшка, казаков хвалит: военная повинность у казаков по статистике в три раза с половиной тяжелее, чем у русских. У вас призывного возраста берут на службу 21%, а у нас семьдесят четыре с половиной. А материально, по той же самой статистике, эта воинская повинность в 153 раза тяжелей, чем у мужика. Все­го земли у Войска Донского пятнадцать миллионов десятин, и из них в станичных наделах всего девять, остальная то городская, то монастырская, то чиновничья, то офицерская. Вот и крутится казачок, не зная, что же делать ему. Читали ли вы, знаете ли список вещей, кроме собственного коня и седла, которые должен он на службу принести? Ведь служит он на собственный счет полностью, и обходится ему всё в год, опять же по той же самой статистике, больше чем в тысячу пятьсот рубликов. А если пропадет у него его собственное что-нибудь, отвечает он дисциплинарно и подвергается взыс­канию, ах, да знаете ли вы, что, благодаря закрытию школ, было у нас по статистике 901-го года только 37% грамотных?

- Ну, за последнее время грамотность у вас возросла!

- Да, возросла, и еще как возросла! Но лишь потому, что казаки по собственному своему почину сами школы себе явоч­ным порядком строят. Без разрешения, никого не спрашива­ясь. Ах, да, вот еще станичное обязательное коневодство не забыть. Каждая наша станица должна племенных жеребцов иметь. Даже специальную должность заведующего коневод­ством учредили. И делается всё это только за казачьи же средства. Расходы же казака по снаряжению на службу еще со времени Александра Второго почти вдвое увеличены, каза­ки с того времени были окончательно закрепощены на служ­бу государству, в управлении Войском проведена полная ми­литаризация, введена была и круговая порука: за каждого уходящего на службу казака отвечала станица и введены были дисциплинарные взыскания, в станицах же. На просвеще­ние пошли гонения, казак одичал, в правовом отношении был совершенно обезличен, о культуре у нас и говорить не приходилось. И дошло до бунтов, да еще до каких. Вон в станицу Кривянскую для подавления такого бунта даже ре­гулярные войска вызывали. А что, шутка это была, что ли, что казаки против царя при Разине и Булавине поднима­лись? А что из наших хуторских и станичных сборов сдела­ли? Насмешка, срамота одна - всё теперь окружному атаману подчинено или на усмотрение Войскового отдано. А Войско­вой Атаман, как сами вы знать должны, назначается из Пе­тербурга, и может быть немец, латыш, белорус, чёрт в ступе, только не казак. Атаманом Войска Донского казаку, по зако­нам российским, быть запрещено. Куда же дальше идти? Не издевательство ли это вашего царь-отечества? На хуторские выборы допускаются лишь десятидворные, то есть по одному представителю от десяти семей и никак не моложе 27 лет. И должна быть обязательно повестка сбора, и атаман имеет пра­во сбор этот не разрешить. Или запретить разбирать тот или иной вопрос. А на станичных и хуторских сборах избирают трех кандидатов в атаманы, и кого окружной атаман утвер­дит, тот и атаман. Вот что от казачьих свободных выборов осталось. За исправный выход на службу отвечает за каждого казака вся станица, за отбывание земских и станичных по­винностей отвечает она же, станица, за каждого своего жите­ля, как и за все недоимки, числящиеся на каждом казаке. Знаете ли вы, что не имеет права казак надолго из станицы отлучиться, и, что если он в долгах по налогам, то могут послать его на работы, а заработком его распоряжается Войс­ковой Наказный Атаман, то есть забирает его в казну. То же самое с доходом казака по хозяйству и с имущества. Скажите - не полное ли это закрепощение казака государству? Кроме всего этого, должен Атаман неусыпно соблюдать за чинопо­читанием и уважением к лицам заслуженным. В противном случае может быть наложен штраф в размере трех рублей или посажен казак под арест на четыре дня, или послан на общественные работы на шесть дней. Это ли не Аракчеевс­кие военные поселения? Но зато имеет право Атаман Войсковой особенно рьяных хуторских и станичных атаманов на­граждать деньгами, чинами, орденами и дарить им почетные насеки. Не «разделяй это и властвуй»?

Мельников, видно это, совершенно огорошен. Оглянув­шись, как затравленный волк, но тоном, полным насмешки, цедит едва слышно:

- В-вижу, что дух у вас совсем, так сказать, д-демократи-ческий, в-вам бы в эту, как ее называют, в Думу, оратором выступать...

- Ого! И еще как выступали наши в этой самой Думе. Что же вы, газет не читаете, что ли? Да только толку от этих выступлений никакого не было. Донцы, астраханцы и оренбуржцы, все вместе, запрос в ней делали, еще в Первой Думе. Требовали децентрализации, широкой, на демократических основах, автономии, установления окончательных границ ка­зачьих войск на основании волеизъявления населения. Еще тогда же протестовали против мобилизации второй и третьей очередей для несения внутренней службы, сиречь для порки мужиков, рабочих и студентов в пятом и шестом годах. Еще тогда во всеуслышание заявляли в Думе, что полицейская служба в сознании казаков несовместима с честью казака-воина. Еще тогда депутат наш Харламов говорил, что среди казаков вновь пробуждается дух свободы, который казачество создал, но в течении веков нашим самодержавием и бюрокра­тизмом правительства был планомерно уничтожаем.

- Ого, этак вы и до Пугачева договоритесь!

- А кто виноват? Да только те, кто одной рукой всемилостивейшивые манифесты пишут, а другой казака, как холопа, к земле прикрепляют. Еще тогда цитировал Харламов приго­вор станицы Усть-Медведицкой, в котором прямо говорилось, что крестьяне и рабочие, требующие от правительства земли и воли - наши друзья и братья! Что правительство служит лишь интересам богатых и имущих классов. А что же эта самая Дума сделала? Да попросту отбросила срочность этого запроса, другими словами, похоронила его. И тогда же дру­гой наш депутат, Араканцев, говорил в той же Думе, что Российское правительство отменило на Дону его выборное Вой­сковое управление, древний сбор казачьих общин. Отменило и право казаков выбирать не только Войсковое управление, но и Войскового Атамана, введя военное управление, то есть полный произвол и беззаконие. Вот и распоряжается теперь у нас на Дону российский военный министр, и власть его, карающая и милующая, имеет лишь одну тенденцию: убить в казаках всё, что с этими централистическими оковами не мирится. Обнищавший, запертый в клетку военного управ­ления, задавленный совершенным бесправием, сделан казак слепым орудием в руках правительства. А что в той же самой государственной Думе наш депутат Крюков говорил? Каза­ки, - сказал он, - из простых и открытых людей труда пре­вращены в живые машины, часто бессмысленно жестокие. Солдат русский переживает этот процесс только в казарме, за время службы в армии, казак же - всю жизнь. Даже в до­машней обстановке, в мирной жизни, вне армии, никак не должен он забывать, что он только нижний чин. Всякое пре­бывание вне станицы, вне атмосферы начальственной опеки, всякая частная служба или работа, всякие посторонние зара­ботки для него закрыты, потому что имеет право он из стани­цы отлучаться лишь на короткое время. Ему даже закрывают доступ к образованию, ибо невежество было признано луч­шим средством для сохранения воинского казачьего духа. А казак дорожит своим именем, своим званием, ибо в прошлом была у него полная свобода, та совокупность прав личности, которых теперь добивается русский народ.

Мельников кисло улыбается:

- Н-дас! Кстати, вот как раз вы, Пономаревы, лучше дру­гих на собственной шкуре на вашем Старом Хуторе испытали и удостоверились, чего в девятьсот пятом году этот ваш народ добивался!

И, не глянув на Мельникова, обращается дядя Андрюша к Савелию Степановичу:

- А вы и тот случай вспомните, когда одна наша южная станица добивалась разрешения построить через реку дамбу, а ей из Петербурга ответили, что казаки, дабы не потеряли они воинского духа своего, и дальше должны через ту речку на бурдюках переправляться.

Лишь, кивнув головой, продолжает Савелий Степанович:

- Вот тогда еще писали своим депутатам в Думу казаки 7-го Уральского, Кубанского Хоперского, 17-го Оренбургского и 14-го Донского, что полицейская служба для них несмывае­мое пятно. Наши деды и прадеды, - писали они, - все были равные, откуда же взялись эти помещики, которых мы теперь от мужиков охранять должны? Казаки, подчеркивали они, покорно пойдут против врага внешнего, но бороться про­тив народа своего отечества не желают. И если от службы этой уволены не будут, то разойдутся по домам своевольно. Того же требовал и тем же грозил и 41-й полк. А что же правительство сделало? Лишь прекратило дальнейшую моби­лизацию второочередных полков, да тем дело и кончилось. А демобилизацию полков провело гораздо позже.

Никому не глядя в глаза, разводит Мельников руками:

- Откровенно говоря, я перестаю понимать, где же я нахо­жусь. В доме российских дворян, помещиков, или...

Савелий Степанович будто слов этих и не слышит:

- Ну-с, а теперь о Второй Думе. Внесли наши депутаты на обсуждение проект о сокращении сроков службы и общем облегчении тягот, и остались проекты эти без рассмотрения. Требовали они и полного переустройства Войскового управле­ния, требовали избранного вольными голосами Войскового Атамана, казачьего собственного Парламента-Круга, и с ним Войскового Правительства. Еще тогда говорили наши депута­ты в Думе, что на Дону безграничный произвол, что усмотре­ние военного министра в Петербурге является для казаков законом, который уродует всю их жизнь. Да что толку было говорить в такой Думе, в которой заявлял Пуришкевич, что крестьяне не потому голодны, что у них земли мало, а пото­му что они с ней справляться не умеют. На это ответил ему наш казачий депутат Афанасьев, что не потому голодают кре­стьяне, что у них мало земли, а потому, что у них вовсе ее нет. И казаки голодают, да нет их в станице вообще, там лишь казачата да казачки остались.

- Ну вот вам и ваша хваленая Дума, всякая левая шпана, привыкшая к разговорчикам...

- Э-э, не так-то это просто - шпана! Тут мы, казаки, в первый раз с русским народом через головы и царя, и прави­тельства в разговор вступили, тут пытались мы ему открыто сказать о своем положении и о том, что реакционная роль навязана казакам российским правительством, что под тяже­стью поголовной пожизненной службы казаки изнемогают, что несут они ее на собственный счет и что задыхаются от военно-бюрократического управления. В таком виде нужны казаки нашим правым и нашему правительству как нагаечники, как хранители реакционных сил. Левые в Думе сто­яли за казачье раскрепощение, а крайне левые - Ср и Сд, за полное казаков уничтожение, за уравнение их с остальными гражданами России, за омужичивание. Но, как бытовая груп­па, или точнее, как народ, умирать казаки никак не собирались, даже при помощи Думы. Да, не забыть бы и это - у вас, у правых, и их депутатов, еще в Первой Думе проект был отдать все казачьи земли мужикам и тем сохранить помещи­чьи в руках помещиков. Эсеры тоже кричали о «переделе». Правда, знаменитая Аграрная комиссия высказалась за со­хранение казачьих земель за казаками, но дворянских и по­мещичьих земель казакам так и не дали. А тут еще один у нас вопросик: это коренные крестьяне, у нас на Дону живу­щие и, конечно же, собственной земли не имеющие, да плюс к ним новопришельцы, так называемые иногородние.

- Ах, этот-то вопрос легко решить - пусть отправляются туда, откуда и пришли.

И снова дядя Андрюша:

- А я считаю, что не только вопрос иногородних важен, важно и то, что вот уже добрых семьдесят лет, как на Дон атаманами назначаются исключительно не казаки. Едут они к нам как губернаторы в совершенно незнакомые им губер­нии. И управляют нами лишь для приобретения служебного стажа. С высокого дерева им на казаков, на народ наш, на­плевать. И не замечают эти петербургские атаманы, что на­род наш так обнищал, что говорить об этом страшно. Одних продовольственных долгов на станицах больше, чем на три с половиной миллиона рублей. Да всяких иных больше, чем на полтора, а где их брать прикажете, этих пять миллионов руб­ликов? Вот и ходим мы в долгу, как в шелку. А начальство лишь о казачьей лихости да верности престолу заботится. Ведь то время, когда у нас целые округа голодали, вовсе еще не изжито. Когда в десятках казачьих станиц ни скота, ни хлеба не было. Вон и сегодня, возьмите Федосеевскую стани­цу, в ней пятьдесят пять процентов скота недохватка. В Тишанской - сорок шесть, в нашей, в Березовской, целых ше­стьдесят два. В Нагавской же девяносто один процентик. Во всех наших станицах от пятнадцати до двадцати двух процентов казаков вообще скота не имеют. А вот удаль от них, хорошую службу, готовность за царь-отечество за свой счет помереть, это требуют. И живет казак на собственной земле, им от турок и татар завоеванной, полуголодным, постоянно теснясь то от русаков, к нему из Московии бегущих, то хох­лов, из Украины драпающих. И вышло у нас на Дону теперь положеньице, что живет на Дону всего сорок восемь процен­тов казаков, а пятьдесят два - пришельцы. И это большин­ство, к нам откуда-то набежавшее, зарится теперь на искон­ные наши, дедовские земли, и делает всё, чтобы как-то зем­ли эти у нас оттяпать. Возьмем теперь наш казачий Войсковой капитал. Из него для себя казаки ничего не имеют, но содер­жат за свой счет суды и тюрьмы, все учреждения граждан­ского управления, платят жалованье офицерам, находящим­ся на льготе, содержат военно-учебные заведения, платят пен­сии офицерам и чиновникам, да еще Войсковому Атаману 18000 рубликов доплачивают каждый год, тому атаману, ко­торый о них, как о людях, о нужде их и знать не хочет, а послан к ним лишь на кормление да для наблюдения за ними. Вон, явился к нам атаман фон Таубе, и первое, что он о каза­ках сказал, клевета была, ложь, подлое вранье. Причина ка­зачьего оскудения, изрек дурак этот, казачья леность. Но восемнадцать тысяч целковых от лентяев этих спокойно клал он ежегодно в собственный карман, и с превеликим удоволь­ствием это делал.

Мельников морщится. Савелий Степанович, видя, что дядя Андрюша замолчал, подхватывает:

- Простите, но тут ежели кому и морщиться, то только нам, казакам. Двенадцать миллионов рублей питейного нало­га нашего берет себе государство полностью. До 1835 года все наши налоги принадлежали нам полностью, а с тех пор по­стоянно стали у нас их так забирать, что казакам ни копейки не остается. А к тому, что вам Андрей Алексеевич сказал, прибавлю я еще и то, что и Войсковой штаб наш содержим мы на собственные средства, всю нашу артиллерию, и жало­вание, и довольствие казаков оплачиваем сами, на собствен­ные средства содержим арсеналы и склады оружия, оружей­ные мастерские, местные команды-гарнизоны, фельдшерс­кие школы и школы военно-ремесленные, как и всё военное и гражданское управление. Где это видано, где это во всём мире слыхано, чтобы одна единственная область в государ­стве сама себя содержала, сама свою армию оплачивала со школами и больницами вместе? Ведь этим мы - государство в государстве, но только до тех пор, пока с нас спрашивают или от нас требуют, а никак не в правовом отношении. Здесь сделали из нас, из когда-то вольных казачьих общин, Арак­чеевские военные поселения, огромную, в три миллиона душ, казарму. Поднять культурный уровень казаков, по­мочь им опериться материально - боятся. Тогда, говорят нам, обмещанится казак, дух его боевой пропадет. Для го­сударства Российского нужен казак-неуч, казак-дикарь, без всяких признаков самоуправления. Поэтому фактически уп­равляет нами Военное Министерство из Петербурга, и, боясь оказачивания, занимается нашим околпачиванием. Вот, кста­ти, и о здравоохранении неплохо здесь вам сказать - у нас, на Дону, один медицинский участок приходится на 76000 насе­ления, или 4500 квадратных верст. Знахарями да бабками-шептухами должны казаки обходиться, а не докторами. А в соседней Харьковской губернии такой же участок приходит­ся на 22000 человек, или 410 квадратных верст, Идя на службу, теряет казак в среднем на голову 1308 рублей 50 копеек. Сколько же должен он работать, чтобы сумму эту сколотить?! И всю службу свою государству Российскому несет он даром для этого государства. Имели мы на Дону Земство - уничто­жили его. И как мы ни добивались заполучить его снова - не вышло. На народное образование в России тратит государство на душу населения 43,5 копейки, а на Дону - 18! Самим нам школы открывать запрещено. Вот как живем мы, казаки, милостивые царские грамоты читая. А что же заслужили мы от народа русского? Вон еще в девяностых годах вышла в Женеве брошюра некоего Надеждина, принадлежавшего к революционно-социалистической группе «Свобода», в ней писал о нас автор: «По всей Европе слово казак употребля­ется, как пугало. Давно уже миновали времена, когда с этим словом соединялось представление о буйных головушках, не покорявшихся ни царям, ни боярам, ни прочим рабовладель­цам России. Царская власть не только покорила казаков, сломив их вольную жизнь, но и успела выработать из них то, что ей нужно было - слепых, тупых, озверелых нагаечников». А эсеровский «Народный Вестник» писал в шестом году: «Когда наши народные представители получат власть, то казачий вопрос будет одним из первых, которым они займут­ся. И разрешат его в смысле уничтожения этой касты, явля­ющейся покорным оружием в руках правящего класса...»

Савелий Степанович явно устал, откинувшись на спинку кресла, виновато улыбается и, получив от мамы стакан чая, смотрит на нее с благодарностью.

Но Петр Иванович, похоже, только и ждал своей очереди:

- Вот теперь и получается, что от этого - нагаечники - никогда больше мы не отделаемся. Помните вы, наверно, как казаки еще при Александре Втором в Варшаве и Одессе в тамошних погромах народ пороли? Кого попало, кто только не попался под руку. Начальство велело, значит, и бей его, у него брат - студент! Вот это нам всем осточертело. И всем иным тоже. Говорите вы нам - клиновцы вас жгли. Да, жгли. И людей живьем сжечь хотели. И опять жечь будут, попом­ните мое слово. А кто виноват, откуда всё зло идет?

Дата добавления: 2015-06-04