Часть IV 8 страница

При Николае Первом было в России 556 крестьянских бунтов и восстаний.

А голодала-то Русь наша матушка. После смерти князя Владимира начался голод и длился несколько лет. В Новгоро­де с 1215-го до 1230-го. Город вымер. При царицах наших в восемнадцатом столетии было тридцать три голодных года. Народ ел собак, кошек, червей, трупы. В 1570 году ели лю­дей и трупы в Москве. При Михаиле Романове в 1615 году умерло в Новгороде от голода пятнадцать тысяч человек. И на нашей памяти целые области, центр России, на Волге и наши северные округа, голодали.

И чума Россию не забывала. Еще Нестор в одиннадцатом столетии писал: змея упала с неба! Черная смерть косила почти постоянно. В 1387 году вымер от чумы Смоленск. Весь пятнадцатый век царила она в России. Решили псковцы от этого избавиться, и убили пятнадцать ведьм, но не помогло. С 1482-го по 1485-й умерло в Пскове и Новгороде двести пять­десят тысяч человек. В 1506 году - «от живота» вымерло пят­надцать тысяч, а в 1522 году от чумы в Москве и Новгороде вымерла вся округа. Около пятисот тысяч человек. В 1561 году от неизвестной болезни по России вымерло полмиллиона. В 1655 умерло от чумы четыре миллиона восемьсот тысяч. В Москве в 1771 году снова чума. В Астрахани в 1892 году от холеры кончилось четыреста тысяч. В 1831 году эпидемия холеры в Петербурге, народ разбивает госпитали и бьет, ка­лечит докторов. В селе Каменка похоронили вместе с умер­шими и живых кошек - авось, теперь болезнь прекратится. Принимали и лекарство: из желудка и крыльев сороки поро­шок, не помогало, начали опахивать зараженное село ночью голыми, кого встретят - убьют. И этот рецепт не помог.

Первый доктор в России появился при Иоанне Третьем - Антон Немец, а потом Феофил Грек.

Первая медицинская книга вышла в 1588 году, рукописно.

Иван Третий - скотоложествовал открыто, и, когда послал в Польшу сватов, хотел на польской царевне жениться, на сватовство его ответил Август Сигизмунд, послав ему кобылу в подвенечном наряде.

Иван Четвертый - педераст. Любимец его - Федор Басма­нов. Князь Овчина-Оболенский прямо обвинил его в педерас­тии, и был за это, естественно, замучен.

В 1708 году замучили в Преображенском приказе попа Козловского, утверждавшего, что самолично он видел Петра с сукой его Финеткой в целях интимных. Мальчишку из пекарни Меньшикова полюбил Петр за выдающиеся качества зада. Потом обслуживал его в сиих же делах денщик его Ягужинский. Вот-с. Педерастия, тоже о ней много сказать можно: великий Пушкин, Лермонтов, Грибоедов, великий князь Сергей, убитый террористами в Москве, все они делом сиим занимались. Даже журнал такой выходил: «Русский эрот не для дам». В 1879 году отпечатан в ста экземплярах. Двадцать одно стихотворение Лермонтова и актера Каратыгина, посвя­щенные педерастии. Лермонтов писал под псевдонимом Диарбекир. Первое стихотворение - «Гошпиталь», второе - «Тизенхаузену», третье - «Ода к нужнику». Вот как жили они. Можно сказать, прогрессистами для своего времени были.

А вот со школами дело вовсе плохо обстояло. При вступле­нии на престол Александра Второго было в России тысяча сто начальных школ, одна на шестьдесят тысяч жителей. А всего учившихся тринадцать тысяч.

Зато сектантов было хоть пруд пруди. В 1835 году насчи­тывали полмиллиона, в семидесятом - миллион. При Петре десять миллионов человек не пожелало причащаться. Из Петра имени сделали они кабаллистическое число 666, как позднее у Толстого, тоже об этом числе говорится.

При Александре Втором раскольник Адриан Пушкин объя­вил, что земля никому принадлежать не должна, она соб­ственность Божья. Усадили его за это на пятнадцать лет в монастырь на Соловки.

Ну-с, из какой еще области вам пару словечек сказать? Да, в «Стоглаве» Ивана Грозного говорится, что женщины и мужчины, монахи и монашки купаются в речках голыми вместе. Олеариус писал, что женщины совершенно бесстыд­ны, купаются под открытым небом голыми, собираются в груп­пы и пляшут, не стесняясь посторонних. По всей России до восемнадцатого века все купались вместе голыми.

Ах, забыл - в 1817 году в Михайловском дворце, в Петер­бурге, в квартире капитанской вдовы Татариновой собира­лись люди всех состояний и устраивали моления, псалмы пели, каялись открыто, даже сам министр просвещения князь Го­лицын участвовал. А кончалось всё оргиями.

Беглый монах Серафим образовал в Пскове секту: «грех в святости», был идейным предшественником Распутина.

Двадцать шесть лжепророков в разное время болталось по Москве, а Прокоп Лукин учредил секту добровольных евнухов.

Вспомним тут и знаменитого Радищева с его «Путеше­ствием из Петербурга в Москву»:

«Кто не бывал в Валдаях, кто не знает валдайских ба­ранок и разрумяненых девок. Всякого проезжающего стыд сотрясшие наглые девки останавливают и стараются возжигать в путешественнике любострастие... бани бывали и ныне бывают местом любовных торжествований. Путеше­ственник, условившись о требовании своем с услужливой ста­рушкой, становится во двор... Настала ночь... Баня для него уже готова, путешественник раздевается, идет в баню, где его встречает или хозяйка, если молода, или ее дочь, или свойственницы ее, или соседки. Отирают его утомленные члены, омывают грязь, сие производят, совлекши с себя одеж­ды, возбуждая в нем любострастный огонь...».

Хорунжий замолкает, тянется к бутылке, почему-то ос­тавленной им возле себя на полу, пьет из нее снова и, заты­кая замотанной в пробку тряпкой, продолжает говорить, буд­то сам с собою.

- Я будто бы без особого порядка о всем толкую. Да не в этом дело. Хочу, так сказать, грубыми мазками общую кар­тинку нарисовать... Чтобы общее о всём представление вы, братцы, имели. Да.

Вспомним еще раз знаменитое «Слово и дело». Жило это до Александра Первого. Апогея своего достигло при Павле, а уничтожено было только в тысяча восемьсот первом году.

Да, еще разок о «кровавом воскресеньи». Повел толпу поп Гапон к царю. С иконами, с царя же портретами. Девятого января знаменитого пятого года. Двинулся народ к дворцо­вой площади, верноподданически царя просить о народном представительстве. Послал царь на них пехоту и конницу, стреляли они в толпу, давили копытами. Только мертвых по­том больше двух тысяч насобирали. Вот вам и царь-батюшка, глубоко в Бога верующий.

А коль уж без всякого порядка, вспомним и царя Петра Второго. Охоты псовые страшно он любил. Свита с ним, тол­пы женщин. Пятьсот экипажей. Огромный обоз с продукта­ми, поварами, слугами. И вдруг - помирает сестра его Анна. Охоту не прекращают, тело отправляют в Петербург, заранее заказанный бал состоялся, будто ничего и не случилось.

Шведы и турки грозят Украине, послы Испании и Авст­рии с канцлером Остерманом зовут царя спешно вернуться в столицу. Не едет он, а из леса возле Горенок мчится в Ростов, и всё это продолжается восемь месяцев, ежевечерние оргии, сам царь забавляется с Екатериной Долгорукой, наконец, со­вершенно обессиленный едет в Москву, и - умирает...

Да, великое тогда дело псовая охота была, не каждому ее иметь разрешалось, закон точно регулировал число собак по чину и званию собственника, а ввели ее еще в начале шест­надцатого века при великом князе Василии Московском. До него считалась собака животным нечистым, и прикасаться к ней церковью православной строжайше воспрещалось. В-вот-с... с-собаки; впрочем, о казаках там не лучше думали.

Шут Анны Педрилло, исполнявший и дипломатические поручения, после взятия испанцами Тосканы писал Гастону Медичи, обещая ему пятнадцать тысяч казаков в обмен на соответствующее количество водки данцигской. Того сорта, от которого в Богемии ее величество изволили быть многаж­ды зело пьяны... та-ак.

Русь-матушка. Паулус Овиус и Терьерштейн оба свиде­тельствуют о забивании при пытках деревянных гвоздей под ногти. Носы отрезать стали при Александре Невском, в три­надцатом веке, и резали до конца семнадцатого столетия. Вот и бежали с Руси все, кто мог, куда глаза глядят. И, к сожа­лению, объявили мы, казаки, что с Дону выдачи нет и насо­бирали у себя всякую сволочь, которая вот теперь вместе с большевиками идет, почитай что, поголовно. Вот и начал Петр беглых собирать, и кончилось всё восстанием Булавина и кон­цом нашей самостоятельности. А для Руси не только уйти из нее преступление было, даже одно желание побывать за гра­ницей считалось изменой или бегством. При Иване, в шест­надцатом столетии, за это смерти предавали. И не зря - вон при Годунове, послали восемнадцать детей боярских изучать языки в Лондон, Любек и во Францию. И вернулся из них домой только один...

Хорунжий замолкает только для того, чтобы хватить еще раз из почти опустевшей бутылки.

- Что воззрились, думаете, что, конечно же, против всего того, что я сказал, спорить можно... Да, конечно же, можно, особенно, если вспомним средневековье на Западе, но одно вы, ребята, не забудьте: пришла на Западе взамен всем тем ужасам, которые и там так же, как и у нас творились, эпоха Возрождения, а у нас, от крепостного права, через каких-нибудь только пятьдесят лет, проведенных под надзором жан­дармерии и охранявшихся полками казаков с плетюганами, сразу из средневековья к Совету солдатских и рабочих депу­татов с лозунгом: «Грабь награбленное!». Вот об этом подумайте крепко, тогда и поймете, чёрт меня самого побери, почему вот эти хохлы у нас живут и на нас же ножи точат. А нам - деваться некуда. Нам - нож к горлу приставили, и удастся ли нам оборониться? Бьем мы сейчас толпы красно­гвардейцев, и уже слышим, что собирает Троцкий русский генеральный штаб и русских офицеров. И поведут на нас дис­циплинированные, по царскому образцу выученные войска... А закончить хочу совсем другим, о том, о чём лучшие русские люди мечтали и что из этого получилось. Об Учреди­тельном собрании сказать хочу, «учредилке», как его теперь большевики крестят. Можно сказать, что столетиями об этом думали и говорили передовые головы России. Еще декабрис­ты, первое это упоминание, толковали о Народном собрании или Великом соборе. «Земля и Воля» в 1863 году, в воззва­нии своем «Свобода», которое Герцен в «Колоколе» перепеча­тал, писала: торжество народных интересов должно выразиться в созвании народного собрания из выбранных представите­лей свободного народа. А партия «Народной Воли» в 1879 году в свою программу прямо включила созыв Учредительного со­брания. Отец русского марксизма Плеханов писал в журнале «Социал-демократ», что нужно начать агитацию в пользу со­зыва Земского Собора, долженствующего играть роль Учреди­тельного собрания, то есть положить основы нового обществен­ного порядка в России. В первом проекте программы Россий­ской социал-демократической рабочей партии в 1902 году писал Ленин, что полное, последовательное и прочное осуще­ствление этой программы достижимо лишь путем созыва Учредительного собрания, свободно избранного всем народом... Вот тогда, в январе пятого года, и двинулись рабочие к дворцу с готовой петицией к царю, в то кровавое воскресенье, о котором я вам уже говорил, а в петиции той говорилось: пове­ли немедленно, сейчас же, призвать представителей земли русской от всех классов, от всех сословий для выборов в Учре­дительное собрание при всеобщей, тайной и равной подаче голосов... Как сказал я вам уже, пулями ответил царь. Да все, вся Россия, только об этом собрании и мечтали. Поэтому тридцатого марта семнадцатого года, так сказать, на другой день после переворота, Временное правительство и Исполни­тельный Комитет Совета рабочих и солдатских депутатов создали комиссию для выработки закона об Учредительном со­брании. Седьмого мая семнадцатого года писал всё тот же Ленин: Временное правительство помещиков и капиталистов оттягивает созыв Учредительного собрания, а в сентябре, в письме к ЦК партии: только наша партия, взяв власть, может обеспечить созыв Учредительного собрания. А за ним и Троц­кий - седьмого октября: буржуазные классы, направляющие политику Временного правительства, поставили себе целью сорвать Учредительное собрание. Словом, все новые российс­кие боги были за созыв. И на следующий же день после захва­та власти, после Октябрьского переворота, писала «Правда»: «Товарищи! Вы своею кровью обеспечили созыв в срок хозяина земли русской Всероссийского Учредительного собрания». Вы­борá в это собрание назначили пришедшие, наконец, к власти большевики на двадцать пятое ноября. Но - подсчитали голо­са, и, как говорится, прослезились: всего было подано сорок один с лишним миллион голосов... Из них - один миллион двести тысяч социал-демократов-меньшевиков. Партия Народ­ной свободы - без малого два миллиона. Украинские соци­алистические группы и партии - почти пять миллионов, му­сульмане - около двух, два миллиона - иные, мелкие, семнад­цать миллионов четыреста тысяч - социал-революционеры, а большевики - всего девять миллионов восемьсот тысяч. Побе­дители в Октябрьском перевороте оказались в страшном мень­шинстве на всенародных выборах. Три четверти голосов было подано против них. Что же делать? А очень просто: царь тот стрелял, а они сначала арестовывают членов партии Народной свободы Долгорукова и Кокошкина с Шингаревым, и издают декрет, что эта партия - враги народа. Потом арестовывают социал-революционеров, Авксентьева, Аргунова, Сорокина, Питирима, а в это же время, по приказу Ленина, в Петроград спешно переводятся верные большевикам латышские стрел­ки. Всё же открытие заседаний Учредительного собрания на­значается на пятое января. Газета Горького «Новая жизнь» пишет: Преображенский и Семеновский полки решили при­соединиться к эсерам под лозунгом «Вся власть Учредитель­ному собранию». Два флотских экипажа также... И, как в Кровавое воскресенье, выходит на улицу демонстрация. Ее раз­гоняют матросы и латыши. На Шлиссельбургском шоссе из­бивают обуховских рабочих, вышедших тоже демонстрировать за Учредительное собрание. Убита дочь Горбачевского, революционера, внучка декабриста. Убит крестьянский депутат Логинов. А при входе в Таврический дворец, где должны со­браться депутаты, их обыскивают, вся же площадь - сплош­ной военный лагерь. Партии Народной свободы, кадетов, их вообще нет, они враги народа. Наконец, в четыре часа откры­ваются заседания и председателем избирается социалист-рево­люционер Чернов, а секретарем - Вишняк. Чернов пробует говорить, но почти ничего не слышно от свиста и улюлюканья присланных большевиками матросов и солдат. От имени боль­шевиков выступает Бухарин и говорит прямо: у нас воля к диктатуре, с этой кафедры провозглашаем мы смертельную войну буржуазно-парламентарной республике! Как видите, уже большевики, понявшие, что они в меньшинстве, не стесняют­ся. Встает Церетели, только что вернувшийся из ссылки в Сибирь, где он десять лет провел на каторге. Пробует говорить под свист и рёв. Кое-что можно разобрать, например: Учреди­тельное собрание, избранное на основании совершенного по демократизму избирательного права, открывается не в тех ус­ловиях, которых добивался рабочий класс... Вся страна охва­чена пожаром гражданской войны. Подавлены все демокра­тические свободы, не существует ни неприкосновенности личности, ни жилища, ни свободы собраний, ни союзов, ни даже стачек... Тюрьмы переполнены арестованными, испытанными революционерами и социалистами, даже членами Учредитель­ного собрания... Нет правосудия, все худшие формы произво­ла и беспредела снова получают права гражданства...

На эти слова Церетели поднимается такой галдеж, вой и рёв, что комиссар Дыбенко приказывает закрыть, прекра­тить заседание. Так, в четыре часа утра восемнадцатого января восемнадцатого года, кончилось то, о чем мечтали десятки русских революционных поколений. Задушили. И сразу же новые аресты, убийства членов Учредительного собрания Ко­кошкина и Шингарева...

«Новая жизнь» написала по сему поводу: «Да здравству­ет Учредительное собрание! - раздалось на улицах Петрог­рада и Москвы. За этот возглас «народная власть» расстре­ливала манифестантов. Девятнадцатого января Учредитель­ное собрание умерло, предвещая своей смертью муку для истерзанной страны и народных масс... лучшие русские люди почти сто лет жили идеей Учредительного собрания, в борьбе за эту идею погибли в тюрьмах и ссылках, каторге и на виселице тысячи интеллигентов и десятки тысяч рабочих и крестьян... пролиты реки крови... и вот «народные комисса­ры» приказали расстрелять демократию». Так взвыл теперь творец «Буревестника», личный друг Ленина, певец босяков Максим Горький. И быстро замолчал. Закрыл ему газетку дружок его любезный Ленин. Тоже придушил.

Так покончили большевики с демократией в России. Не одно кровавое воскресенье, а, боюсь, десяток лет кровавых будет, прежде чем их сколупнут... Тут нужно напомнить еще одну вещь: то, что казачество наше на Государственном совещании в Москве, в середине августа прошлого, семнад­цатого, года от имени двенадцати казачьих войск послало свою делегацию, в которой от Дона были Л.Попов, М.Гене­ралов, Н.Мельников, А.М.Каледин. Каледин прочел это от имени всех казаков, что Казачество, не знавшее крепостно­го права, искони свободное и независимое, пользовавшееся и раньше широким самоуправлением, всегда осуществляв­шее в своей среде равенство и братство, не опьянело от сво­боды. Получив ее, вновь вернув то, что было отнято царями, крепкое здравым смыслом своим, проникнутое здоровым го­сударственным началом, спокойно, с достоинством, приня­ло свободу и сразу воплотило ее в жизнь, создав в первые же дни революции демократически избранные войсковые пра­вительства, сочетав свободу с порядком. Вот как сказали наши. И еще: Казачество с гордостью заявляет, что полки его не знали дезертирства... Внимательно слушали Каледина все, а особенно большевики, сразу же понявшие, с кем они в лице казаков дело иметь будут. И взяли Каледина как первого на заметку. Вот тогда они всё обдумали, и уже 29 августа пошла гулять по Руси провокационная телеграмма о его присоеди­нении к Корнилову и об угрозе прервать сообщение Москвы с Югом. Поняли товарищи, что единственным их организован­ным врагом, врагом идейным, имеющим, за что постоять, яв­ляются казаки. Недаром вопит теперь Троцкий: Южный фронт - казацкий фронт. Дон - очаг контрреволюции. На Дону восс­тание вспыхивает за восстанием. На Дону разрешается не только судьба всего казачества, но и всей революции.

Дело идет не о Доне, а о всей революции. Пора нанести удар самому заклятому врагу...

Снова быстро, будто боясь, что отнимут у него бутылку, пьет хорунжий еще один глоток, прислонившись к стенке, глядя в потолок, продолжает:

- Вот и идут они, вся Россия, тысячу лет проституиро­вавшаяся царями, и теперь, после расстрела большевиками ее демократии, послушно топающая с винтовками на нас. И кто ведет - господа царские офицеры и царский генераль­ный штаб. Почти поголовно. И ведут на царский манер орга­низованную красную гвардию, а как ведет она себя у нас, сами вы своими глазами видали. И напомнило их поведение мне времена атамана Булавина, когда, как писали казаки тогда: «А нашу братью, казаков многих, пытали и кнутом били, и носы, губы резали напрасно, и жён, и девиц в посте­ли брали насильно, и чинили над ними всякое надругатель­ство, а детей наших, младенцев, по деревьям за ноги веша­ли!».

Хорунжий вдруг вскакивает и смотрит на слушающих его, замерших в молчании его подчиненных.

- Вот она, Русь-матушка неизменная. Свершилась мечта ее крайних революционеров, исполнилось то, что они так во­сторженно цитировали:

Народ мы русский позабавим,
И у позорного столба,
Кишкой последняго попа
Царя последняго задавим.

Пошли мы, Миловановы, за нее, за Русь святую, в четыр­надцатом году, трех сыновей собрал отец мой на службу и помню, как тяжело вздыхал дед мой и жаловался: коней вну­кам добрых покупать надо, придется скотинку с базу гнать и лучших быков наших, Козыря, Калину, Ермака и Сокола, продавать... Всё мы казаки отдали, десятки тысяч голов по­ложили, и вот прут они теперь на нас только потому, что хотим мы жить по старому нашему казачьему обычаю. Унич­тожить нас хотят, смести с лица земли. Вот он, народ рус­ский, о котором русский же писатель Бунин писал: глубоко он скверный, грубый, а главное - лживый дикарь. А Россия? Писал о ней поэт-славянофил:

В суде черна неправдой чёрной
И игом рабства клеймена,
Безбожной лести, лжи тлетворной
И лени мертвой и позорной,
И всякой мерзости полна!

А что другой русский поэт писал, отправляясь на Кавказ:

Прощай, немытая Россия,
Страна рабов, страна господ,
И вы, мундиры голубые,
И ты - послушный им народ!

А Пушкин? В письме князю Вяземскому в июне 1826 года писал: «Я, конечно, презираю отечество мое. Услышишь - он удрал и никогда в проклятую Русь не вернется».

А что Толстой в своем «Хаджи Мурате» писал? Слушайте: «Чувство, которое испытывали чеченцы, все, от мала до велика, было сильнее ненависти. Это была не ненависть, а непризнание этих русских собак людьми и такое отвраще­ние, гадливость и недоумение перед нелепой жестокостью этих существ, что желание истребить их, как желание ис­требить крыс, ядовитых пауков, волков было таким же ес­тественным чувством, как чувство самосохранения». И тот же Толстой устами казака Ерошки говорит: «- А то раз, сидел на воде, смотрю рыбка сверху плывет. То-то мысли пришли - чья такая рыбка? Должно, думаю, ваши черти солдаты в аул пришли, чеченок побрали, ребе­ночка убил какой чёрт, взял за ножки да об угол. Разве не делают такого? Эх, души нет в людях...».

И тот же Толстой в письме настрочил А.Толстой: «Поверите ли, что, приехав в Россию, я долго боролся с чувством отвращения к родине и теперь только начинаю привыкать ко всем ужасам, которые составляют вечную обстановку нашей жизни...».

Хорунжий вытирает выступивший на лбу пот, быстро де­лает глоток из бутылки, ставит ее на пол, качнувшись, дер­жится за стенку и почти кричит:

- На конгрессе Лиги Мира и Свободы в 1867 году сказал русский Бакунин: я, русский, открыто и решительно протес­товал и протестую против самого существования русской им­перии, этой империи я желаю всех унижений, всех пораже­ний, в убеждении, что ее успехи, ее слава были и всегда будут прямо противоположны счастью и свободе народов рус­ских и нерусских, ее нынешних рабов!

Х-ха! Еще, в последний раз, царя Ивана Грозного вспомню: устав от убийств, заявляет он, что уйдет в монастырь. Его упрашивают, плача, в отчаянии, только бы он и дальше ос­тавался. Остается Иван. И дальше бьет, мучает, пытает, сжи­гает и колесует. Наконец, умирает. В глубочайшем трауре плачет в церквах народ, молясь за «грозного царя» и за спа­сение его души. В народных песнях жестокости Ивана на­род опевает как государственную необходимость - он унич­тожает «измену»... Вот, умерли царские иваны, пришли иваны социалистические, и прет народ русский на девственные сте­пи наши...

Милованов закрывает глаза, голова его падает на грудь, да что он, уснул, что ли?

Ювеналий бормочет:

- Ну это он того, пересолил. Нельзя медаль только с одной стороны глядеть...

Семен вспыхивает:

- А что, скажешь, не прав он? Тут, по его мысли, вся закваска в том, что сидевший веками в рабстве народ никог­да сам себе ничего приличного придумать не сможет, а из одной формы холуйства в другую влипнет. Вот что он сказать хочет.

Милованов вдруг снова поднимает голову и раскрывает красные от бессонницы и алкоголя глаза.

- Н-дас! Вот теперь у них и получается. Бога они того, скассировали. Ученые их, видите ли, говорят: набегала на берег моря волна, набегала, сотни миллионов лет работала, да и появилась первая, этакая примитивная, амеба, что ли. Ста­ла она развиваться, расти и прошли еще миллионы лет и выросли из нее и ихтиозавры, и бронтозавры, и обезьяны, и, наконец, хомо сапиенс из пещерного человека вылупился. Просто всё и понятно. А главное - без Бога. А скажите вы мне - слыхали ли вы украинскую побаску о попе? Вышел он на амвон проповедовать и говорит:

- Сначала, хлопцы, ничого нэ було, а стояв одын плытэнь.

А один из прихожан из задних рядов и спрашивает:

- А скажить вы нам, пан-отэць, а в вищо ж колья вбывалы?

И тем положил попа своего тот хохол на обе лопатки. Так вот и у безбожников, о кольях они и не подумали. А во что их, колья эти, вбивали, сами вы гляньте, высуньтесь в окно, посмотрите на небо звездное, и поймите, что какой-то Вели­кий Механик всё это устроил. Техникой увлекшийся Гений. Но, между прочим, и нас, и душу нашу живую выдумавший. Вот Он то и руководит всем. Он, для которого земля наша в мире Его только песчинка малая... Вот и спорить нам никак не следует, а этакое соревнование между господами учеными и верующими на демократических началах устроить. Пусть докажут они нам, кто прав, а мы послушаем, одно зная, что ничего в мире нет, чтобы начала не имело, а его кто-то поло­жить должен был. И без злобы и ненависти, без уничтоже­ния друг дружки, без подленького вопросика: «Како веруюши?», а в добром, в искреннем желании найти ответ правиль­ный. А как они, теперешние пришельцы, начали? Церкви наши поганить стали, иконы жечь, алтари осквернять: «Крой, Ванька, Бога нет!», - кричать. Вот и поднялись мы за Дон чистый, светлый, верующий. За степи... А они, в какое вре­мя года ни возьми - сказка одна. Зимой вон, у нас с правого берега глянешь, легла она, полоса по степи скованного льдом Дона и чернеют на стрежне незамерзшие полыньи и вьется над ними холодный парок. И стеной стал на другом боку безлистый лес, и вьются над ним грачи и вороны, и чернеют на берегу Дона челны и баркасы, вытащенные из реки при первых заморозках. Придавил морозец крепко, пролегла еще не совсем укатанная дорожка в снегу и бегут по ней санки, и свистит в ушах ветер от ходкого бега коней. Стройными ря­дами в центре, гурьбой разбежавшись по проулкам, стали по хуторам и станицам высокие рубленые, круглые курени с балясами и крыльцами, с узорчатыми украшениями на ок­нах. Высоко в небо взмыли кресты колоколен, радуют взор вывески на площади: «Потребительная лавка»... «Кредитное товарищество»... «Камера станичного суда»... «Приходское училище»... «Области Войска Донского Усть-Медведицкое ста­ничное правление»... лавки... магазины... дома взьезжие... И стоит она, знаменитая наша Пирамида, спускается одной стороной своей к высокому меловому обрыву, туда, где заво­рачивает Дон и с трех сторон огибает станицу. Пирамида - гора, на чьём склоне и стоит станица наша. А там, на юге, с самого верха Пирамиды, пошли, побежали к Дону балки-ов­раги, и куда с нее ни глянь, страсть как далеко видно. В старое время была она лесом заросшая, и скрывались в том лесу бежавшие из Московии бедняки. А на речке Вороне по­строили казаки монастыри, мужские и женские, для одиноких казаков и казачек, стариков и старух. Вот отсюда и на­чиналось в те времена Дикое Поле. Устье речки Хопра было конечным пунктом казачьего расселения, а по самому Хопру шел тракт с Дона на Москву. Да, монастыри наши, прибежи­ще старых израненных бойцов и вдов-казачек. Вон и знаме­нитые наши сидельцы Азовские, развалины города оставив, пошли и поставили монастырь, а атамана своего игуменом избрали. Лишь после Петра Первого началось заселение ле­вого берега Дона. И не так казаками, как бежавшим из Мос­ковии людом. Занимала тут земли и войсковая старшина наша, получавшая за заслуги огромные участки, и селила на них приведённых из России мужиков. Вон, атамана Денисо­ва возьмите, умирая, оставил он наследникам своим тысячу семьсот душ такого народца. А бежавшие из Московии от рабства и религиозных преследований селились по Медведи­це и Иловле, оседали в лесах и балках, строили сами и мо­настыри, и скиты. Со страшной жестокостью преследовала Москва раскольников, и спасались они у нас, находя и при­ют, и привет. Тогда же возле Бахмута открыли казаки копи соляные и сбежался на них из Москвы работный люд. Чтобы вернуть их назад, послал тогда царь Петр войско под началь­ством князя Долгорукова, и стал за казачье добро и право атаман Булавин, забрал Черкасск в свои руки и решил царю не покоряться. Но - победил Петр, сжег и разрушил сорок четыре казачьих городка, до тридцати тысяч казаков пере­бил и пустил вниз по Дону несчетные плоты с повешенными на них казаками. С уцелевшими семью тысячами ушел тогда сначала на Кубань, а потом в Турцию, атаман Некрасов и живут потомки их и по сей день в Турции. Давно прошли те времена. Стал Дон после атамана Булавина из самостоятель­ного государства московской провинцией, постепенно заселился округ казаками, и зазеленели поля наши пшеницей и рожью, и выросли сады, и построились по речкам запольным бессчет­ные хутора и станицы. На месте старого скита возле Усть-Медведицы основали казаки Преображенский монастырь, а по верху Пирамиды разрослись степные травы и покрыли ее цве­тами, как скатертью самобранной. Но недолго простоял и этот монастырь. Узнала Москва, что скрываются там раскольники, и послала против них войско. И созвал игумен братию свою на молитву и стали они просить Бога защитить, закрыть их от войск вражеских. И было им по молитве их: двинулась часть горы, оторвавшись от Пирамиды, и покрыла собой монастырь, не позволив пришельцам осквернить святыни его, и поныне живет в нашем казачьем народе легенда, что снова появится из-под земли, как только воссияет на Дону правильная вера и станет он снова самостоятельным... И вот, снова двинулись на Дон наш полки московские и встретил их изменник войско­вой старшина Миронов. Скрылись защитники станицы по бал­кам и, организовавшись, напали ночью на занявший станицу батальон красной пехоты. И уничтожили его. Удрал Миронов, сосчитали казаки свои потери, и оказалось у нас шестнадцать человек убитых казачат-партизан. И схоронили мы их на вер­шине Пирамиды и поставили там высокий крест, и видать его далеко-далеко. Стоит он там, и сам Бог знает, сколько еще придется схоронить нам казачат наших, защитников вольного Дона, степи нашей привольной. Степи, над которой величе­ственно и спокойно, плавно парит орел, взмывают ввысь коб­чики, носятся ласточки и зовет перепел подружку свою: «Пить пойдем, пить пойдем, пить пойдем...». И гуркают в зарослях верб дикие голуби и ругаются: «Витютень, дура, просыпал табак». И поёт, стоя высоко в воздухе, жаворонок, и жужжат пчелы и стрекозы, проносятся и бегают, сгорбившись, пе­репелки и вальдшнепы. И пахнет тут мятой и медом, сухой травой и тысячью иных запахов, идущих от трав и цветов степ­ных. И всходит над степью солнце и приветствует его в радос­ти всё цветущее и поющее на ней. А вон они - стеной стали хлеба наши, колышутся на ветру и пшеница, и рожь, и идут по ним от ветра волны, и перебегают на степной ковыль, и уходят туда, к горизонту, к морям теплым, к древнему Старочеркасску и Азову, славному городу. Кличет тут стрепет жёнку свою, свистит суслик, крутит головой пучеглазая сова, важно расхаживают дудаки. Широко и привольно раскинулась степь наша, дошла до Кавказских гор, до Черного моря, до Урала-реки и остановилась перед болотами Московии. И кто только тут не побывал: скифы и бродники, печенеги и готы, гунны и хозары, половцы и татары! И приходили сюда греки и визан­тийцы, арабы и индусы, хивинцы и персы, и скакали храбрые амазонки. И все ушли, и остались только мы - казаки, еще в 850 году, в Гремячем Ключе, принявшие веру православную от Кирилла и Мефодия, учителей славянских.

Дата добавления: 2015-06-04