Часть первая 7 страница. Братья находились в лаборатории его величества среди реторт, перегонных кубов, тиглей и колб

Братья находились в лаборатории его величества среди реторт, перегонных кубов, тиглей и колб. Вокруг стояли различные химические приспособления и посуда, флаконы с порошками, пастами, разноцветными жидкостями, маслами. На полках выстроились сосуды всевозможных форм и размеров. На полу и на столах лежали стопки книг в старых кожаных переплетах с золотым тиснением. Химия, еще сохранившая что-то от средневековых занятий ведьм и колдуний — алхимии, была любимым увлечением короля. Даже когда ему приходилось жить практически на пожертвования, он не мог отказать себе в приобретении новых панацей, которые рекомендовал ему чуть ли не каждый встречный мошенник-аптекарь.

— Как же, черт возьми, ей удалось попасть в такую переделку? — спросил Карл, помешивая на огне зелье.

— Если бы я знал, — печально вздохнул Джеймс. — Ведь она совсем не симпатичная. Страшная, как старая шлюха. Глаза навыкате и фигура вот такая, — и он очертил руками нечто напоминающее женское тело.

Карл улыбнулся.

— Этим она и провела тебя. По моим наблюдениям, хорошенькие женщины редко считают нужным быть еще и умными. А Анна Хайд умна, согласен?

— Сам не знаю, как я мог свалять дурака, — Джеймс бросил недовольный взгляд, — что-то на меня нашло. Как иначе я мог подписать тот чертов брачный контракт!

— К тому же своей собственной кровью. Весьма красноречивый штрих, Джеймс. Итак, ты подписал, ты ее заполучил, и она беременна. Что же дальше?

— Дальше — ничего. Надеюсь, что больше не увижу ее.

— Брачный контракт столь же прочная связь, как и брачная церемония, Джеймс, и ты это знаешь. Нравится тебе или нет, ты на ней женат. И ребенок, которого она носит в своем чреве, твой и получит твое имя.

Джеймс отошел от камина к столу, где его брат помешивал на огне варево.

— Фу! — недовольно сморщил нос герцог. — Ну и вонища!

— Да, запах неприятный, согласен, — признал Карл, — но тот человек, который продал мне рецепт, сказал, что это лучшее средство от лихорадки, а Лондон и лихорадка, как ты знаешь, синонимы. Не сомневаюсь, что в эту зиму ты будешь рад попросить у меня дозу этого бальзама.

Встревоженный и сердитый, Джеймс отошел в сторону. Через минуту он снова заговорил о браке.

— Не уверен, что ты прав. Этот младенец, может быть, вовсе не от меня.

— А что об этом говорят?

Джеймс снова подошел к королю, его лицо было серьезным и взволнованным.

— Два дня назад ко мне явился Беркли и рассказал, что Анна переспала с ним. А еще Киллигру и Джермин заверили меня в этом.

— И ты поверил им? — взглянул на него Карл.

— Конечно, поверил! — запальчиво воскликнул Джеймс. — Ведь они мои ближайшие друзья! Почему же мне им не верить?

Беркли, Джермин и Гарри Киллигру — три величайших лгуна в Англии. А ты думаешь, почему они тебе это рассказали? Только потому, что знают, — ты хочешь это услышать. Разве не так? — темные глаза Карла сузились, он проницательно посмотрел на брата. Карл прекрасно понимал Джеймса, гораздо лучше, чем сам Джеймс.

Джеймс долго не отвечал, потом произнес тихо и почти стыдливо:

— Да, пожалуй, что так. Но, черт возьми, почему я должен считать Анну Хайд более благочестивой, чем всякую другую женщину? Они все продажны, дело только в цене…

— Ее ценой стал брак, — король снял сосуд с огня и погасил лампу. Потом взял камзол, висевший на спинке кресла, и накинул на себя. — Послушай, Джеймс. Мне не больше чем тебе нравится все это дело: дочь простолюдина, хоть он и мой канцлер, — неподходящая жена для наследника английского престола. Но если ты оставишь ее с ребенком и откажешься жениться, по всей Европе пойдет очень дурная слава о Стюартах. Если бы она не была дочерью канцлера, мы бы нашли выход из положения. Но в данном случае для тебя есть только один путь — жениться на ней немедленно, красиво и благородно.

— Канцлер сам не хочет этого. Он запер ее в комнатах и заявил, что скорее бросит ее в Тауэр и отрубит голову, чем позволит опозорить Стюартов этим бракосочетанием.

— Эдвард Хайд хорошо служил моему отцу, он и для меня верный человек. Не сомневаюсь, он сердит на Анну, но будь уверен, он не только о Стюартах беспокоится. Он прекрасно знает, что если его дочь выйдет замуж за тебя, у него появится тысяча новых врагов. Зависть порождает ненависть.

— Если ты считаешь, что так лучше, то я женюсь на ней, но что скажет мама? — и он бросил на Карла отчаянный до комичности взгляд.

Карл засмеялся, но обнял брата за плечи.

— Мама вероятно устроит «материнский скандал», от которого сама чуть не умрет, — «материнским скандалом» Стюарты называли истерику. — Она всегда ненавидела Хайд, а гордость за семью почти такая же, как страсть к религии. Но я защищу тебя, Джеймс… — он усмехнулся. — Пригрожу уменьшить ей пенсию.

Они вышли вместе, Джеймс печальный и задумчивый, Карл, как всегда, добродушный. Он щелкнул пальцами, когда увидел двух маленьких спаниелей, которые мирно спали на полу в квадрате солнечного света. Собаки вскочили, бросились из комнаты, стали вертеться под ногами и вставать на задние лапы, чтобы взглянуть на короля.

Женитьба Джеймса на Анне Хайд вызвала грандиозный ажиотаж. Канцлер был в ярости, Анна плакала не переставая, а герцог все еще надеялся найти выход из положения. При помощи сэра Чарльза Беркли он похитил подписанный кровью брачный контракт и сжег его, а Беркли вызвался сам жениться на Анне и дать ребенку свое имя. Придворные пребывали в замешательстве: то ли оказывать знаки уважения новой герцогине, то ли совершенно игнорировать ее, и только Карл оставался совершенно благодушным.

Неожиданно скончался герцог Глостерский, который еще раньше болел оспой и считался излеченным. Карл искренне любил его, как и всех членов семьи. Его считали многообещающим человеком, умным и приятным. Не верилось, что он лежит мертвый, тихий и торжественный и никогда больше не встанет. Всего в семействе было девять детей. Двое умерли при рождении, еще двое прожили недолго, а вот теперь остались только Карл, Джеймс, Мария, принцесса Оранж и Генриетта Анна, самая младшая, которая жила с матерью во Франции.

Но даже смерть Генри не могла надолго остановить праздников в Лондоне. И хотя королевский двор старательно изображал скорбь и сочувствие Карлу и Джеймсу, балы и ужины, флирт и азартные игры продолжались как и прежде, будто люди не могли насытиться радостями жизни и удовольствиями.

Большие богатые дома на Стрэнде, от Флит-стрит до Чаринг-Кросс, были открыты весь день напролет и далеко за полночь. Стены содрогались от шумного смеха и звона бокалов, болтовни, музыки, шуршанья шелковых юбок и стука высоких каблуков. По улицам грохотали великолепные золоченые кареты и выстраивались в ряд у театров и таверн, катились по аллеям Сент-Джеймс Парка и по улице Пэлл-Мэлл. На Мэрроубоун Филдз и Найтсбридж[13]устраивали дуэли из-за упавшего веера леди или неудачной шутки. За карточными столами тысячи фунтов переходили из рук в руки, лорды и леди сидели на полу и, затаив дыхание, наблюдали за игрой в дайс.

На публичные казни людей, виновников смерти короля Карла I, совершавшиеся на Чаринг-Кросс, собирались тысячные толпы, и благородные дамы и джентльмены тоже обязательно приходили на эти своеобразные представления. Казнили тех, кто отвечал за жестокую смерть короля; теперь они сами болтались на веревках. Потом их снимали, вырезали внутренности, отрубали голову и под радостные крики зрителей выставляли на всеобщее обозрение окровавленные головы и сердца. После этого останки сваливали на телегу и отправляли в Ньюгейт[14], где засаливали и обрабатывали, перед тем как выставить на воротах Сити.

Новая жизнь расцветала пышным цветом на карминных крыльях Реставрации.

Прошла всего неделя после смерти брата, когда в Лондон приехала принцесса Мария — хорошенькая, веселая и грациозная молодая женщина с каштановыми волосами и сияющими карими глазами. Ей исполнилось двадцать восемь лет, но она была уже вдова и мать. Сына Мария оставила в Голландии. Она всегда терпеть не могла Голландию, эту чопорную пуританскую страну, поэтому решила жить в Англии со своим любимым братом, носить яркие платья, экстравагантные драгоценности, о чем давно мечтала.

Она пылко обняла Карла, а к Джеймсу отнеслась сдержанно. Она подождала, пока они останутся втроем, и обратилась к Джеймсу:

— Как ты мог так поступить, Джеймс? Жениться на таком существе! Боже мой, где твоя гордость? Жениться на фрейлине своей собственной сестры!

Анна и Мария одно время были подругами, но теперь это не имело значения.

— Меня уже тошнит от этих разговоров, — рассердился Джеймс. — Видит Бог, я не хотел этого, Мэри.

— Не хотел этого! Может быть, ты вообще не женился на ней?

Карл перебил их, слегка обняв сестру за талию:

— Это я посоветовал ему так поступить, Мария. При тех обстоятельствах иначе было нельзя.

— Полагаю, что мама не сочтет этот поступок правильным, предупреждаю вас. Погодите, она скоро приедет сюда, — Мария скептически подняла одну бровь.

— Мы все ждем этого, — сказал Карл.

Вскоре прибыла королева-мать Генриетта Мария, не более чем через неделю после рождения сына у Анны Хайд. Почти весь двор отправился в Дувр встречать королеву-мать, и все остановились на день-два в большом старом замке, который уже много столетий сторожил утесы Англии.

Генриетте Марии было сорок девять лет, но выглядела она лет на семьдесят — маленькая, со впалыми щеками и испуганными глазами. На ее лице не осталось и следа былой красоты. То немногое, что было в ней когда-то, вскоре исчезло, растратилось на рождение многочисленных детей, на тяготы гражданских войн, на скорбь по мужу, которого она преданно любила.

Поэтому лицо стало некрасивым, но в окружении людей Генриетта Мария казалась веселой, оживленной и столь любезной, что при взгляде на нее вспоминалась та школа, которую она прошла в юности и через которую настойчиво проводила своих детей. Она была одета в траурные, одежды, которых придерживалась со времени смерти мужа и не собиралась менять до своей смерти. Простое черное с пышными рукавами платье оживляли высокий воротник из белого полотна и такие же манжеты, с головы ниспадала тяжелая черная вуаль. Темные волосы уложены старомодно, мелкими кольцами. Королева-мать привыкла к одним и тем же украшениям и не любила ничего нового.

Генриетта была властной женщиной, и поскольку ее дети отличались упрямством и своеволием, в семье не прекращались конфликты. Несколько лет назад она поссорилась с Глостером из-за его отказа вступить в католическую церковь. Тогда он заявил, что они никогда больше не увидятся. Он так и умер, не помирившись с ней. Теперь она старалась побольше заговаривать с Джеймсом, стремясь либо подчинить его своему влиянию, либо порвать с ним отношения. Герцог с матерью сохраняли дружеские отношения, только когда они находились в разлуке, и он тяготился нынешней встречей, ибо королева-мать, когда сердилась, всегда говорила неприятные вещи.

— Так что, Джеймс, — произнесла она, наконец, когда в спальне, куда она пригласила его, они остались одни. Голос матери звучал спокойно, она сидела, сложив руки на коленях, но глаза отражали сильное волнение. — О тебе во Франции ходят слухи — слухи, нечего и говорить, в высшей степени позорные.

Джеймс стоял в другом конце комнаты, у двери, уставясь в пол и чувствуя себя глубоко несчастным. Он молчал и не смотрел на мать. Они долго безмолвствовали, потом, осмелившись, он поднял глаза, но тут лее опустил их.

— Джеймс! — резко воскликнула она. — Тебе нечего мне сказать?

Он быстро подошел к ней и опустился на одно колено.

— Мадам, прошу прощения, если обидел вас. Я поступил глупо, но, слава Богу, теперь я образумился. Миссис Хайд и я не женаты, и я никогда больше не буду даже думать о ней — у меня достаточно оснований считать ее недостойной.

Королева-мать наклонилась и слегка поцеловала его в лоб. Она испытала облегчение и осталась очень довольна его неожиданным благоразумием. Зная Джеймса, она ожидала упрямства и долгой борьбы. Итак, по меньшей мере, часть того, ради чего она приехала, выполнена. У нее было еще две цели.

Одна состояла в получении пенсии, которая позволила бы до конца дней жить в комфорте и безопасности. Ей приходилось слишком часто просить поддержки у скаредного кардинала Мазарини, и подолгу она жила в такой нужде, что иногда не хватало даже на отопление жилища. Так что снова получить деньги было важным для нее делом. Вторая цель — обеспечить надлежащее приданое для Генриетты Анны, которая пострадала, пожалуй, больше других за годы изгнания. После смерти отца и изгнания брата из своей страны она превратилась в бедную родственницу великих Бурбонов, никому не нужную беспризорницу, потерявшуюся в блеске французского двора.

Однако теперь брат короля Людовика XIV решил взять ее в жены.

Генриетте Анне, которую Карл называл Ринетт, исполнилось шестнадцать. Черты ее лица не были идеальными. Сухощавая, с одним плечом чуть выше другого, она, тем не менее, сражала своей красотой каждого мужчину: ее теплое, нежное очарование воспринималось как миловидность, и сопротивляться ее чарам было просто невозможно. Глубоко преданный сестре, Карл относился к ней так, как ни к одной из своих многочисленных любовниц.

Брак его сестры с Филиппом, герцогом Орлеанским, открыл бы для него широкий путь к французскому двору, ибо Ринетт уже доказала, что обладает немалым дипломатическим талантом, вызвавшим восхищение и уважение у самых закоренелых циников среди государственных деятелей. Она же любила брата со страстной верностью, всегда ставя его интересы на первое место, интересы Людовика XTV — на второе. И все-таки Карл колебался.

— А ты уверена, — спросил он ее, — что хочешь выйти замуж за Филиппа?

Они вышли из парадного зала и прогуливались по внутреннему парку, ступая по мощеным дорожкам, пересекавшим газоны. Хотя была середина ноября, погода стояла теплая, и на кустах роз еще не опали листья. Ринетт даже не побеспокоилась накинуть плащ на свое золотистое бальное платье.

— О да, сир! Конечно, хочу! — ответила она с живой улыбкой.

— Ты любишь его? — Карла так тревожило счастье сестры, что ему очень не хотелось, чтобы она выходила замуж, подобно многим другим принцессам, без любви.

— Люблю его? — засмеялась Ринетт. — Бог мой! С каких это пор любовь стала иметь отношение к браку? Выходишь замуж за кого должна выйти. И если можно терпеть друг друга — это уже хорошо. Если нет, — она пожала плечами, но выражение ее лица не было столь цинично, как слова, — то остается просто нормальный парижский здравый смысл и желание принимать мир таким, какой он есть.

— Возможно, — произнес он, — но, тем не менее, ты — моя сестра, и я хочу знать. Ты любишь его?

— Ну, честно говоря, я и сама не знаю, люблю или нет. Мы еще детьми играли вместе, и он мой кузен. Мне кажется, что он симпатичный, и мне его немного жаль. Да, пожалуй, можно сказать, что я люблю его. — Она приложила руку к голове, потому что легкий ветерок растрепал ей прическу. — И, конечно, он без ума от меня. Клянется, что не может жить без меня и не дождется свадьбы!

— О Ринетт, какая же ты наивная. Филипп не любит тебя, он никого не любит, кроме самого себя. Если же думает, что любит, то это оттого, что он видит, как другие любят. Он воображает, что если женится, то приобретет часть этой любви для себя. Когда же он этого не получит, станет ревнивым и подозрительным. Он мелкий и подлый человек, этот Филипп, он никогда не сделает тебя счастливой.

— О, вы слишком сурово судите его! — запротестовала Ринетт. — Он совсем безвредный человек. Все, что его заботит, это как сделать новую прическу или завязать ленты. А самые серьезные мысли — кто за кем должен ехать на параде или сидеть за праздничным столом.

— Или найти нового юношу.

— О, вы об этом — произнесла Ринетт тоном, показывающим, какое малое значение она придает такому мелкому недостатку. — Ведь этим грешат многие — и не сомневаюсь, что он изменится, когда мы поженимся.

— А если нет?

Она резко остановилась и посмотрела ему в глаза.

— Но почему, мой дорогой, вы столь серьезно к этому относитесь? — с упреком спросила она. — Ну что из того, если не изменится? Не такое уж это большое дело, если у нас будут дети.

— Ты сама не понимаешь, о чем говоришь, Ринетт, — нахмурился Карл.

— Нет, понимаю, дорогой. Уверяю вас, что понимаю, и считаю, что мир переоценивает плотскую любовь. Ведь это лишь небольшая часть жизни — есть так много другого. — Она говорила убежденно, будто обладала большой жизненной мудростью.

— Маленькая моя сестренка, как же много тебе предстоит узнать в жизни, — он нежно улыбнулся ей, но лицо оставалось печальным. — Скажи мне, познала ли ты любовь мужчины?

— Нет. То есть немного. О, меня целовали раз или два, но ничего больше, — добавила она, чуть покраснев и опустив глаза.

— Я так и думал, иначе бы ты так не говорила, — первый сын родился у Карла, когда он был в возрасте Ринетт. — Половина всех радостей и половина всех печалей в этом мире обнаруживается в постели. И я боюсь, что тебя ждет лишь горе, если ты выйдешь замуж, за Филиппа.

Ринетт чуть сдвинула брови и вздохнула. Они пошли по дорожке дальше.

— Может быть, для мужчин это так, но я уверена, что для женщин — нет. Ну пожалуйста, позвольте мне выйти за него замуж.! Вы ведь знаете, как сильно этого желает мама. И я тоже. Я хотела бы жить во Франции, сир, это единственное место, где я чувствую себя дома. Я знаю, Филипп — не совершенство, но мне все равно. Если я получу Францию, я буду счастлива.

Рождество в Англии — самый любимый праздник, и нигде он не праздновался так пышно, как в Уайтхолле.

Все комнаты и галереи украшались венками из остролиста, ветками кипариса и лавра, огромные серебряные чаши обвивали гирляндами из плюща, ветки омелы свисали с канделябров и дверных портьер, и за каждый поцелуй отрывали ягодку. Во дворце звучала веселая музыка, на лестницах толпились молодые люди и женщины, и ночью, и днем не прекращались танцы, пиршества и карточные игры.

В громадных кухнях готовили пироги с мясом, на больших позолоченных подносах подавали засоленные кабаньи головы, фазанов с распущенными хвостами и другие традиционные деликатесы святочных дней. В парадном зале выставили для всеобщего обозрения рождественские подарки короля, а в этом году каждый придворный, у кого был хоть фартинг за душой, посылал подарок, а не уезжал в загородное поместье, чтобы избежать повинности подношения, как это бывало раньше.

И вдруг смолкли раскаты смеха, затихла музыка, а дамы и господа ходили на цыпочках и говорили вполголоса: принцесса Мария заболела оспой. Она умерла за день до Рождества.

Королевская семья провела Рождество тихо и печально, а Генриетта Мария начала готовиться к возвращению во Францию. Она боялась дольше оставлять Ринетт в Англии из страха, что дочь заразится оспой. Да и причин задерживаться уже не было: хотя Генриетта Мария добилась приданого для Ринетт и щедрой пенсии для себя, она потерпела фиаско в отношении Джеймса.

Дело в том, что Беркли, наконец, признался, что его россказни об Анне Хайд были ложными, то же подтвердили и Киллигру, и Джермин. И Джеймс признал Анну своей женой. Но мать он не счел нужным поставить в известность, и она впала в ярость, когда узнала об этом. Она отказалась разговаривать с ним не только публично, но и с глазу на глаз и заявила, что если эта женщина переступит порог Уайтхолла, то она немедленно покинет дворец.

Однако позже ее отношение вдруг полностью изменилось, и она сказала Джеймсу, что поскольку он остановил свой выбор на Анне, то она готова признать ее и попросила Джеймса пригласить герцогиню к ней. Джеймс испытал глубокое удовлетворение, хотя и понимал, отчего так вдруг смягчилось сердце матери. Кардинал Мазарини написал ей в письме, что если Генриетта Мария покинет Англию, испортив отношения с сыновьями, она не найдет гостеприимства во Франции. Он побоялся, что Карл лишит мать пенсии и тогда ему, Мазарини, придется ее содержать.

Накануне отъезда из Лондона Генриетта Мария приняла свою золовку в спальне Уайтхолла. При дворе по-прежнему эта комната обставлялась особенно роскошно и от гостиной отличалась только огромной кроватью под пологом на четырех колоннах. Она устроила пышный прием, и, несмотря на свирепствовавшую болезнь, собралось много любопытных, ибо Генриетта Мария пользовалась при дворе популярностью, и людям было интересно, как королева и герцогиня станут приветствовать друг друга. Доминировали торжественные черные одежды, и почти все драгоценности были оставлены дома. В спальне стоял запах немытых тел и резкая вонь от горелой извести и каменной соли, которые использовались как средства защиты от оспы. Невзирая на эти предосторожности, Генриетта Мария не хотела, чтобы Ринетт испытывала судьбу, и не разрешила ей присутствовать на приеме.

Королева-мать сидела в большом черном бархатном кресле с горностаевой накидкой на плечах и непринужденно беседовала с несколькими джентльменами. Рядом стоял король, высокий, красивый в красном бархатном одеянии. Все присутствующие начали испытывать нетерпение, пролог слишком затягивался, а люди ждали начала представления.

Неожиданно в дверях произошло оживление — провозгласили прибытие герцога и герцогини Йоркских.

По толпе пробежал шепоток, и множество глаз повернулось в сторону Генриетты Марии. Она сидела неподвижно и глядела на приближающуюся чету, на ее губах застыла еле заметная улыбка. Никто не смог бы угадать, о чем она думала. Но Карл сразу заметил, что рука матери чуть задрожала, и она крепче сжала подлокотник кресла.

«Бедная мама, — подумал он. — Как много значит для нее эта пенсия!»

Анне Хайд было двадцать три года, темноволосая, некрасивая, со слишком большим ртом и выпученными глазами. Но вот она вошла в комнату, ощущая на себе десятки пар любопытствующих, ревнивых, завистливых глаз, и взглянула на свою свекровь, которая, как ей было известно, ненавидела ее. Анна высоко держала голову, всем своим видом выражая отвагу и величественность. С надлежащим уважением, но без малейшей угодливости она опустилась на колени у ног королевы-матери и поклонилась, а Джеймс пробормотал слова официального представления.

Генриетта Мария любезно улыбнулась и легко поцеловала Анну в лоб, будто это она сделала выбор для Джеймса. За спиной матери король оставался невозмутимым, но Анна бросила на него быстрый благодарный взгляд, и он ответил ей обнадеживающей и поздравляющей улыбкой, и черные живые глаза его сверкнули.

Глава седьмая

На следующий день после отъезда лорда Карлтона Эмбер переехала в другой конец города в «Розу и корону» на Феттер-стрит. Она не могла выносить вида комнат, где они жили с Брюсом, стола, за которым они ели, кровати, на которой они спали. И мистер Гамбл, смотревший на нее грустно и сочувствующе, и служанка, и даже черно-белая собака со щенками, наполняли ее сердце тоской одиночества. Ей хотелось убежать от всего этого подальше и даже избежать возможных встреч с Элмсбери или появления кого-либо из: окружения Брюса, Обещание графа поддержать ее при необходимости сейчас для нее ничего не значило, оно лишь напоминало ей о ее унижении. Нет, она хотела остаться одна.

На несколько дней она заперлась в комнате и не выходила.

Эмбер была убеждена, что ее жизнь кончилась и что будущее безнадежно и ужасно. Она жалела, что вообще встретилась с Брюсом, и, забыв о своей роли в том, что случилось, обвиняла во всех грехах только его. Она забыла, как сильно хотела иметь ребенка, и ненавидела Брюса за то, что он оставил ее беременной. Эмбер была подавлена, и ее пугала мысль о младенце, растущем в ее чреве с каждым днем и постоянно напоминавшем о ее вине. Наступит день, когда она уже не сможет скрывать беременность, и что же тогда станется с ней? Она забыла, что презирала Мэригрин, что мечтала уехать оттуда, и обвиняла Брюса в том, что он привез ее в этот большой город, где у нее нет друзей и каждый встречный кажется врагом. Сотни раз она решала вернуться домой, но всякий раз не осмеливалась. Ибо понимала, что Саре она смогла бы еще объяснить, что с ней произошло, но вот дядя, тот наверняка откажет ей от дома, когда узнает о ребенке.

Эмбер постоянно мучил этот вопрос, но она не находила на него ответа. Нет, она никогда, никогда больше не будет молодой, веселой и свободной. И все из-за него!

Временами в ее сознании лорд Карлтон выходил из роли дьявола. Эмбер по-прежнему полностью оставалась в его власти, во власти своей влюбленности, она страстно и мучительно, до физической боли тосковала по нему, и это было больше, чем просто желание — безумие, проклятие и восхищение.

Однако постепенно Эмбер начала проявлять интерес к жизни. Еда стала казаться ей вкусной. Здесь, в Лондоне, она открыла для себя множество кушаний, которых Она никогда раньше не пробовала: конфеты с марципанами, оливки, их привозили с Континента, пармский сыр и байоннский бекон. Ее занимали странные и таинственные явления, происходящие теперь в ее теле. Она стала даже следить за своей внешностью. Однажды она рассеянно припудрилась, потом начала открывать один за другим флаконы и баночки с косметикой, а затем нанесла полный макияж, чем осталась очень довольна.

И Эмбер подумала, что она слишком хороша, чтобы провести в хандре и тоске всю оставшуюся жизнь.

Окна ее комнаты выходили на улицу довольно модного квартала, и она подолгу сидела у окна, рассматривал хорошо одетых дам, богатых кавалеров, не раз замечая, как тот или иной молодой человек разглядывает ее. Лондон стал таким же волнующим, как и прежде.

«Но я-то жду ребенка!»

Вот в чем была разница. Поважнее, чем отъезд лорда Карлтона.

Однако не могла же она вечно оставаться в четырех стенах. И как-то, спустя недели две после отъезда Брюса, Эмбер оделась с большой тщательностью, решив выехать. У нее не было никаких конкретных планов или намерений, она просто хотела вырваться из квартиры, покататься по улицам в карете, ощутить себя частью этого мира.

Кучер, которого нанял Карлтон, заболел оспой, и Эмбер, боясь заразиться, отослала его, заплатив за год вперед. Хозяин «Розы и короны» нашел двух других на его место. Сейчас, ожидая карету, она стояла в дверях и натягивала перчатки. Эмбер не могла не улыбнуться, когда два хорошо одетых молодых человека прошли мимо и вытянули шеи, уставившись на нее. Она была уверена, что ее приняли за благородную даму. Потом, к своему изумлению, она услышала свое имя и быстро обернулась. К ней приближалась незнакомая женщина.

— Доброе утро, миссис Сент-Клер. Извините, я, кажется, напугала вас, мадам. Я хотела спросить, как вы поживаете. Мои комнаты как раз рядом с вашими, и хозяин сказал мне, что вы больны лихорадкой и лежите в постели. У меня есть средство, от которого лихорадку как рукой снимет…

Глаза, улыбка — все говорило о самом дружеском расположении незнакомки. Она восхищалась красотой и нарядом Эмбер. Благодарная за внимание и за возможность с кем-то поговорить, Эмбер сделала короткий реверанс.

— Хранит вас Господь, мадам, но полагаю, лихорадка почти прошла.

Тут к ней подъехала карета и остановилась; лакей открыл дверцу, откинул ступеньки и протянул Эмбер руку, чтобы помочь войти. Она заколебалась всего на мгновение — сказалось двухнедельное затворничество. Эмбер почувствовала некоторое смущение. Но ведь она была отчаянно одинока, а эта дама выглядела такой доброй. Она бы поостереглась какой-нибудь шикарно одетой молодой женщины ее возраста, сладкого голоса женщин, которых встречала прежде и которым старалась подражать. Сейчас же она не знала, что сказать, поэтому еще раз, сделав реверанс, стала подниматься в карету.

— Ах, скажите, — вскричала незнакомка, — это ваш фамильный герб? — Она имела в виду герб Брюса, который Эмбер забыла снять с дверцы кареты.

— Ну да, — не колеблясь ответила Эмбер. Она не сомневалась, что эта женщина не сумеет отличить один герб от другого. Во всяком случае для нее самой все гербы казались одинаковыми — с дурацкими львиными головами, клетками и полосками.

— Ведь я хорошо знаю вашего отца! Мое поместье рядом с Пикерингом в Йоркшире!

— Я из Эссекса, мадам. Около Хитстоуна. — Она уже начала сожалеть, что солгала, потому что теперь ее могут поймать на этом.

— Ну конечно же, миссис Сент-Клер! Как же глупо с моей стороны! Но ваш герб так похож на герб наших соседей. Теперь-то я вижу разницу. Позвольте представиться, мадам, — миссис Гудмен.

— Рада познакомиться, мадам. — Эмбер поклонилась, думая о том, насколько правильно для благородной леди она себя ведет. Эмбер научилась мелочам светских манер у француза-учителя и наблюдая за друзьями лорда Карлтона. — Не подвезти ли вас куда-нибудь?

— Ах, мне не хотелось бы затруднять вас, дорогая, но я собиралась купить кое-какие мелочи в Чейндже[15].

Эмбер знала, что Чейндж — модное место для отдыха, покупок и для рандеву светских молодых людей и леди. Она решила, что для ее прогулки — Чейндж вполне подходящий маршрут.

— Я сама хотела туда отправиться, мадам. Прошу вас, поедемте вместе.

Миссис Гудмен не раздумывая села в карету, оправила юбки на сиденье и стала обмахиваться веером — стояла сентябрьская жара. Коляска тронулась по тряской булыжной мостовой. Дамы иногда вступали в спор с кучером, выбирая наиболее короткую дорогу или же ожидая проезда телег с углем, которые передвигались очень медленно и мешали каретам. Эмбер и Салли Гудмен оживленно беседовали, и Эмбер почти забыла, что она — содержанка, носящая в своем чреве внебрачного младенца.

Салли Гудмен являла собой пышнотелую даму, у нее были полные розовые руки, а грудь выпирала из платья с низким декольте. Ее кожа была покрыта рябинками, хотя она и пыталась как могла скрыть этот дефект под толстым слоем бело-розового крема. Волосы двух-трех оттенков светло-желтого цвета со всей очевидностью свидетельствовали о вмешательстве в природу. Салли признавала двадцать восемь из своих тридцати девяти лет, и действительно умудрялась выглядеть моложе. Одевалась она со своеобразной элегантностью, хотя опытный глаз немедленно определил бы, что платья сшиты из второсортных тканей и второсортными портными. И в манерах ее ощущалась та же второсортность. Но та сердечность и доброжелательность, которые исходили от Салли, согревали и утешали Эмбер в ее одиночестве и тоске.

Дата добавления: 2015-06-04