Взгляд на безликую личность 5 страница

На фоне чувства исполнения мечты, величия и восторга от всего происшедшего оставались без внимания акты насилия, которые сопровождали события. «Войсковые части были усилены вторым прибывшим эшелоном – отрядами спецназначения СС, 40 тысячами полицейских и верхнебаварским соединением «Мертвая голова», – отмечалось в служебном дневнике Верховного главнокомандования вермахта [192], эти части мгновенно создали систему жестокого подавления. Мы проявили бы недопонимание психологии Гитлера, если бы сочли, что в опьянении от объединения растаяли его старые обиды, и на самом деле, в жестокости и неистовости, с которой его команды не так как в Германии 1933 года, а открыто набросились на противников и так называемых расовых врагов, чувствуется некоторый элемент незабытой ненависти к этому городу. В доходивших порой до дикости бесчинствах прежде всего возвращающегося из Германии Австрийского легиона проявилось то как бы азиатское начало, которое Гитлер привнес в либеральный немецкий антисемитизм и которое теперь здесь было «спущено с цепи» в действиях его приверженцев, одного с ним происхождения и с такой же эмоциональной структурой: «голыми руками, – рассказывал один из очевидцев, – университетские профессора должны были драить улицы, набожных белобородых евреев крикливые парни загнали в храм и заставляли их делать приседания и хором кричать „Хайль Гитлер!“ Невинных людей ловили на улице, как зайцев, и гнали их чистить уборные в казармах СА; все, что выдумала в своих оргиях болезненно грязная, пропитанная ненавистью фантазия за многие ночи, осуществлялось теперь в буйствах среди бела дня» [193]. За пределы германской части Европы выплеснулась волна эмиграции, страну оставили Стефан Цвейг, Зигмунд Фрейд, Вальтер Меринг, Карл Цукмайед и многие другие, писатель Эгон Фридель выбросился из окна своей квартиры, впервые национал‑социалистический террор проявился во всей откровенности.

Однако для внешнего мира эти обстоятельства веса не имели: слишком неопровержимой была ссылка на вильсоновский принцип самоопределения, который получил триумфальное подтверждение в пятом и последнем плебисците режима 16 марта в виде привычных 99 процентов проголосовавших «за». Западные державы, правда, изъявляли беспокойство, но Франция глубоко погрязла в своих внутренних неразрешимых проблемах, а Англия отказывалась предоставить какие‑либо гарантии Франции или Чехословакии. Она отклонила и советское предложение провести конференцию по недопущению дальнейших захватов со стороны Гитлера. В то время как Чемберлен и европейские консерваторы все еще видели в Гитлере коменданта антикоммунистического бастиона, которого надо завоевать на свою сторону великодушием и укротить, левые успокаивали себя мыслью, что Шушниг не кто иной, как представитель клерикально‑фашистского режима, в свое время приказавшего стрелять в рабочих, которого давно надо было скинуть. Не состоялась даже сессия Лиги наций: обескураженный мир отказался теперь даже от символических жестов возмущения, его совесть, как писал с горечью Стефан Цвейг, «слегка поворчав, забывала и прощала» [194].

В Вене Гитлер оставался менее суток, трудно определить, было ли вызвано столь скорое отбытие неприязнью к «городу феаков»[195]или нетерпением. Легкость, с которой он реализовал задачу первого важного этапа своей внешней политики, побуждала его тут же обратиться к следующей цели. Уже спустя две недели после аншлюса Австрии он встретился с руководителем судетских немцев Конрадом Генлейном и выразил свою решимость в обозримом времени разрешить чехословацкий вопрос. Еще двумя неделями позже, 21 апреля, он обсудил с генералом Кейтелем план военного разгрома Чехословакии и при этом, принимая во внимание международный резонанс, отклонил «нападение без всякого повода или возможности оправдать его», он высказался в пользу «молниеносных действий в связи с каким‑либо инцидентом», в этой связи он обдумывал вариант «убийства немецкого посланника после антигерманской демонстрации» [196].

Как это было и с Австрией, Гитлер мог опять и здесь воспользоваться внутренними противоречиями Версальской системы, ибо Чехословакия являлась воплощением продиктованного величайшим произволом победителей полного отрицания тех принципов, на которых основывалось ее создание, она была не столько результатом реализации права на самоопределение, сколько в гораздо большей степени выражением стратегических интересов Франции и ее политики союзов: маленькое многонациональное государство, осколок разгромленной империи, в нем одно меньшинство противостояло большинству всех остальных меньшинств и беспомощно разводило руками при виде их националистического эгоизма, на который оно само в борьбе за независимость так горячо ссылалось, не государство, а «лоскутное одеяло», как пренебрежительно отзывался о нем Чемберлен. Относительно высокая степень свободы и участия в принятии политических решений, которые предоставляло это государство своим гражданам, были недостаточны для нейтрализации действовавших в нем центробежных сил. Польский посол в Париже без обиняков называл его «обреченной на смерть страной» [197].

По всем законам политики с нарастанием силы немцев конфликт с Чехословакией становился почти неизбежным. Три с половиной миллиона судетских немцев чувствовали себя после образования республики угнетенными и связывали свое на самом деле очень бедственное экономическое положение не столько со структурными причинами, сколько с пражским «иностранным господством», и как захват власти Гитлером, так и выборы в мае 1935 года, в результате которых партия судетских немцев во главе с Конрадом Генлейном стала сильнейшей партией земли, необычайно укрепили их самосознание, аншлюс Австрии вызвал большие демонстрации под лозунгом «На Родину в рейх!» Уже в 1936 году автор одного анонимного письма из Судетской области заверял Гитлера, что считает его «мессией», теперь эта истерия ожидания подхлестывалась дикими речами, провокациями и столкновениями. В беседе с Генлейном Гитлер дал ему указания каждый раз предъявлять в Праге столь высокие требовамия, чтобы они «были неприемлемы для чешского правительства» и побуждали его занять вызывающую позицию [198]. Так он подготавливал требующую интервенции ситуацию, необходимости которой он позднее якобы собирался подчиниться.

Пока же Гитлер предоставил событиям развиваться своим ходом. В начале мая он с большой свитой министров, генералов и партийных функционеров отбыл с официальным визитом в Италию. Как он пытался превзойти все, что было прежде, во время визита дуче в Германию, так и Муссолини старался теперь принять гостя с еще большим размахом. Вечный город был празднично украшен флагами, ликторскими связками и свастиками, дома вдоль линии железной дороги были к приезду гостя покрашены, и вблизи Сан‑Паоло‑Фуори сооружен специальный вокзал, на котором Гитлера ожидали король и Муссолини. Гость не без раздражения заметил, что дуче, согласно протоколу, сперва должен был держаться на заднем Плане, фюрер как глава государства был гостем Виктора Эммануила III, которого он пренебрежительно называл «король‑щелкунчик» [199], с самого начала он оскорблял его проявлением невнимания, например, сел раньше него в королевскую карету. Его коробила реакционная и снобистская сущность двора, он еще долго обосновывал этим проявления своего недоверия к партнеру по «оси».

Зато прием и восхваления со стороны Муссолини произвели на него глубокое впечатление. В ходе пышных маршей был продемонстрирован новый «римский шаг», во время морского парада в Неаполе сто подводных лодок одновременно погрузились в воду, а через несколько минут с поразительной точностью опять вынырнули, продолжительные поездки позволили Гитлеру удовлетворить и свои эстетические склонности, он спустя годы после визита вспоминал «очарование Флоренции и Рима»; как красивы, восклицал он, Тоскана и Умбрия! В отличие от Москвы[200], Берлина и даже Парижа, где архитектурные пропорции не гармонируют ни в частности, ни в целом, и все скользило мимо его внимания, Рим его «по‑настоящему покорил» [201].

Поездка была для Гитлера успешной и в политическом отношении. Со времени визита Муссолини в Германию «ось» подвергалась серьезным испытаниям на прочность, аншлюс Австрии вновь пробудил старую тревогу насчет Южного Тироля, но Гитлеру теперь удалось развеять ее. Поворот был вызван прежде всего его речью на банкете в Палаццо Венеция, свидетельствовавшей столько же о чувстве стиля, как и о верном психологическом инстинкте; Чиано, который говорил об имевшемся поначалу настроении «всеобщей враждебности», с изумлением констатировал, как Гитлер речами и личными контактами завоевывает симпатии другой стороны, он даже считал, что город Флоренция «отдал ему свое сердце и склонил перед ним свою мудрую голову» [202]. Когда Гитлер 10 мая садился в поезд, увозивший его в Германию, казалось, что все взаимопонимание опять восстановлено, Муссолини крепко пожимал ему руку: «Теперь нас больше ничто не может разъединить».

В ходе немногих политических бесед этих дней Гитлер уловил готовность Италии дать Германии свободу действий в отношении Чехословакии. Однако и западные державы призвали тем временем Прагу пойти навстречу судетским немцам, в то же время они довели до сведения Гитлера, что чехословацкий вопрос можно решить, и, как сказал британский посол в Берлине, беседуя с Риббентропом: «Германия победит по всей линии» [203]. Тем большим сюрпризом для Гитлера стало распоряжение пражского правительства, обеспокоенного слухами о подготовке немцев к нападению, провести частичную мобилизацию; Англия с Францией полностью одобрили этот шаг, не преминув сослаться на свои обязательства оказать помощь Чехословакии, их поддержал и Советский Союз. На срочно созванном в воскресенье 22 мая в Бергхофе совещании Гитлер пришел к выводу, что ситуация заставляет остановить все приготовления. В качестве срока нападения на Чехословакию он порой называл осень 1938 года, теперь его планы, как казалось, были нарушены. Его возмущение еще больше усилилось, когда иностранная пресса стала возносить «майский кризис» как удавшуюся наконец попытку поставить зарвавшуюся Германию на место и унизить ее. Как при аналогичном поражении в августе 1932 года, он на несколько дней уединился в своей горной резиденции, нетрудно представить себе, что его обуревали те же желания отомстить, те же дикие фантазии разрушения: позже он всякий раз вспоминал испытанный в те дни «сильный удар по престижу»; наконец, в своем невротическом страхе перед проявлениями слабости он счел необходимым уведомить в специальных посланиях как Муссолини, так и британского министра иностранных дел, что «угрозами, давлением или силой» от него ничего не добьешься, «это наверняка приведет к противоположному результату и сделает его жестким и неуступчивым» [204]. 28 мая он появился в Берлине на совещании с военным и внешнеполитическим руководством рейха. Развернув перед собой географическую карту, он, все еще с заметными следами перенесенных волнений, изложил свои планы уничтожения Чехословакии; если еще последние военные инструкции по так называемой операции «Грюн» начинались предложением: «В мои намерения не входит военный разгром Чехословакии уже в ближайшее время и без наличия повода», то в новой редакции говорилось: «Моим непоколебимым решением является разбить Чехословакию в ближайшем будущем путем проведения военной кампании» [205]. Из упрямства, уточняя срок, он назначил начало операции на 1 октября.

Теперь он пустил в ход все средства для нагнетания напряженности. В конце июня вблизи чехословацкой границы были проведены маневры, были ускорены и работы по сооружению Западного вала. В то время как Генлейн в соответствии с полученными указаниями рвался к конфронтации, Гитлер осторожно разжигал территориальные аппетиты соседей Чехословакии, в особенности венгров и поляков, западные же державы давили на правительство в Праге, требуя от него новых уступок. Как будто все их силы ушли на один жест решительности, и они опять вернулись к прежней уступчивости, политика умиротворения приближалась теперь к своей кульминации. Сколь уважительны или понятны были ее мотивы, столь же серьезным был порок, которым она страдала: она не знала Гитлера и не разбиралась в особых проблемах Центральной Европы. Она испытывала и проявляла глубокую неприязнь к комплексам и самым разнообразным чувствам враждебности друг к другу, существовавшим в центре континента, и капитулировала перед невозможностью пробраться через лабиринт этнических, религиозных, расовых, культурных и исторических взаимных претензий и обид. Невилл Гендерсон не называл чехов иначе, как «проклятые чехи». Лорд Ротермир опубликовал в «Дейли Мейл» статью под заголовком «До Чехов нам дела нет», Чемберлен резюмировал всеобщие настроения, говоря о «далекой стране», «где спорят люди, о которых мы ничего не знаем». Направление британским правительством в Чехословакию лорда Ренсимена в августе с заданием изучить положение на месте было не в последнюю очередь признанием этого безразличия; детский стишок метко разоблачал формальный характер этой миссии: «Плачь, Дед Мороз, нашли обмен! Тебя заменит Ренсимен» [206].

На этом фоне надо рассматривать и передовицу «Таймс» от 7 сентября, в которой предлагалось передать Судетскую область рейху; после многих недель, когда кризис как бы сам собой продолжал непрерывно обостряться, а Гитлер вроде бы проявлял сдержанность, весь мир ждал речи, которой он должен был завершить 12 сентября нюрнбергский партийный съезд. Не исключено, что многочисленные симптомы уступчивости содействовали тому, что речь была выдержана в особо резком и вызывающем тоне, но здесь продолжало влиять и незабытое унижение в мае, к которому он неоднократно и широко возвращался, говоря о «гнусном жульничестве», «о террористическом шантаже» и «преступных целях пражского правительства», снова негодуя на тех, кто утверждал, что он пошел на попятную, наткнувшись на решительную позицию противников, и клеймя их легкомысленную готовность развязать войну. Теперь, по его словам, он извлек из случившегося уроки, которые позволят ему в будущем сразу же нанести ответный удар: «Я ни при каких обстоятельствах не стану с бесконечным терпением взирать на дальнейшее угнетение наших собратьев в Чехословакии… Немцы в Чехословакии не беззащитны и они не брошены на произвол судьбы… Пусть это хорошо запомнят те, кого это касается».

Речь его была сигналом к восстанию в Судетской области, связанному с многочисленными жертвами, между тем Германия развила лихорадочную военную активность, проводились учения по светомаскировке, были реквизированы грузовики. Какое‑то мгновение война казалась неизбежной, но тут события приняли удивительный поворот. В отосланном ночью 13 сентября послании британский премьер заявлял о своей готовности немедленно, не считаясь с соображениями престижа, приехать для личной беседы с Гитлером в любом месте: «Согласен прибыть самолетом и буду готов к отъезду завтра», – писал Чемберлен.

Гитлер чувствовал себя очень польщенным, хотя это предложение тормозило его очевидную тягу к столкновению. Позднее он сказал: «Я был полностью ошеломлен» [207]. Неуверенность в себе, которая всю жизнь лишала его способности совершать жесты великодушия, и на этот раз не дала ему пойти хоть в чем‑то навстречу своему почти семидесятилетнему гостю, который к тому же собирался впервые в своей жизни сесть в самолет: он предложил встретиться в Берхтесгадене. Когда британский премьер‑министр прибыл в Бергхоф во второй половине дня 15 сентября после почти семичасового путешествия, Гитлер не соизволил пройти к нему навстречу дальше самой верхней ступеньки лестницы, которая вела к резиденции. Опять он для устрашения поставил в свите генерала Кейтеля; когда Чемберлен выразил желание побеседовать один на один, он хотя и согласился, но стал, однако, пространно обрисовывать, вероятно, чтоб еще больше утомить его, европейскую ситуацию, германо‑английские отношения, готовность к взаимопониманию и свои успехи. При всем стоицизме Чемберлен вне всякого сомнения видел насквозь уловки и маневры Гитлера, в своем отчете перед кабинетом двумя днями позже он назвал его «самой ординарнейшей шавкой», которую ему когда‑либо довелось встречать [208].

Подойдя, наконец, к вопросу о кризисе, Гитлер прямо потребовал присоединения Судетской области к рейху, когда Чемберлен прервал его и задал вопрос, будет ли он довольствоваться этим или же он хочет разгромить Чехословакию полностью, Гитлер указал на требования поляков и венгров, но все это, заверил он, его не интересует и сейчас не время обсуждать технические проблемы развития: «Убито 300 судетских немцев, и так дело дальше продолжаться не может, надо немедленно урегулировать эту проблему. Я твердо настроен решить это дело, и мне все равно, будет ли мировая война или нет». Когда Чемберлен раздраженно возразил ему, что не понимает, зачем ему надо было ехать так далеко, если Гитлер не может сказать ему ничего другого, кроме того, что он так или иначе полон решимости использовать силу, его собеседник смягчился: он «подумает сегодня или завтра, нет ли все же и мирного решения вопроса», кардинальное значение имеет «готовность Англии согласиться теперь с отделением населенных судетскими немцами областей в соответствии с правом народов на самоопределение, причем он (фюрер) должен заметить, что это право на самоопределение было придумано не им в 1938 году специально для чехословацкого вопроса, а еще в 1918 году – для создания моральной основы изменений по Версальскому договору». Условились о том, что Чемберлен вернется в Англию обсудить вопрос с кабинетом министров, а Гитлер тем временем не будет предпринимать никаких военных мер.

Едва только Чемберлен отбыл, Гитлер стал обострять кризис и продолжил свои приготовления. Уступчивость британского премьер‑министра крайне озадачила его, ведь исчезал повод для осуществления далеко идущих намерений по аннексии всей «Чехии». Но в надежде на то, что Чемберлен потерпит фиаско из‑за сопротивления своего кабинета, отрицательной реакции французов или, наконец, самой Чехословакии, он продолжил свои приготовления. В то время как печать развязала дикую кампанию, рисовавшую самые страшные картины расправ над соотечественниками, по указанию Гитлера «в целях защиты судетских немцев и поддержания дальнейших беспорядков и столкновений» под руководством бежавшего в Германию Конрада Генлейна был сформирован Судето‑германский легион. Гитлер подталкивал Венгрию и Польшу к предъявлению Праге территориальных требований, одновременно стимулировал стремление словаков к автономии, по его распоряжению Судето‑германский легион занял два города – Эгер[209]и Аш [210].

Тем больше было его изумление, когда 22 сентября Чемберлен сообщил ему на встрече в годесбергской гостинице «Дреезен», что как Англия с Францией, так и Чехословакия согласны на отделение Судетской области. Чтобы Германия не боялась, что Чехословацкая республика может быть использована как «острие пики» против флангов рейха, британский премьер предложил аннулировать договоры о союзе между Францией, СССР и Чехословакией, вместо них независимость страны должны были обеспечивать международные гарантии. После такого вступления Гитлер был так поражен, что переспросил, одобрено ли это предложение пражским правительством. Когда Чемберлен с удовлетворением ответил: «Да!», возникла короткая пауза замешательства, а затем Гитлер спокойно ответил: «Очень сожалею, господин Чемберлен, но с этими вещами я теперь согласиться не могу. После событий последних дней такое решение неприемлемо» [211].

Чемберлен был до предела озадачен и раздосадован. На его гневный вопрос, какие это еще события изменили в последнее время ситуацию, Гитлер ответил ссылкой на требования венгров и поляков, разразился нападками на чехов, жалобами на страдания судетских немцев, пока не нашел спасительного довода, за который он тут же уцепился: «Самое главное – действовать быстро. Решение должно быть принято в ближайшие дни… Он должен подчеркнуть, что проблема должна быть полностью решена до 1 октября». После трехчасового безрезультатного спора Чемберлен вернулся в гостиницу «Петерсберг» на другой стороне Рейна. Когда и письменный обмен мнениями ни к чему не привел, он потребовал письменный меморандум с перечнем немецких требований и сообщил, что намерен уехать. Гитлер, по воспоминаниям фон Вайцзеккера, рассказывая об этих делах, «хлопал в ладоши, как будто речь шла об удавшемся розыгрыше». Известие о мобилизации в Чехословакии, которое снарядом ворвалось в беспорядочные, нервозные заключительные переговоры, еще более усилило чувство надвигающейся катастрофы. Правда, теперь Гитлер, как казалось, был готов пойти на некоторые незначительные уступки, в то время как Чемберлен проявлял признаки подавленности и показывал своим поведением, что больше не будет выполнять посреднические функции для Гитлера.

И действительно, британский кабинет, который собрался в воскресенье, 25 сентября, для обсуждения гитлеровского меморандума, наотрез отклонил новые требования и заверил французское правительство в поддержке Англии в случае военного столкновения с Германией. Прага, которая приняла Берхтесгаденские условия только под крайним нажимом, получила теперь свободу действий, чтобы дать отпор притязаниям Гитлера. В Англии и Франции начались военные приготовления.

Перед лицом неожиданной неуступчивости другой стороны Гитлер вновь выступил в роли обиженного. «Вести переговоры дальше хоть в какой‑то форме вообще не имеет смысла, – кричал он во второй половине дня 26 сентября сэру Горацию Вильсону, который прибыл в рейхсканцелярию с посланием Чемберлена. – С немцами обращаются как с черномазыми. Даже с Турцией не отваживаются вести себя так. 1 октября Чехословакия будет такой, какой он хочет» [212]. Затем он сообщил Вильсону, что не пустит в дело свои дивизии только в том случае, если пражское правительство примет Годесбергский меморандум до 14 часов 28 сентября. В последние дни перед этим он все время колебался, взять ли курс на не связанный с каким‑либо риском половинчатый успех или же на сопряженный с опасностями полный триумф, последний вариант в гораздо большей степени отвечал его радикальному темпераменту, ему больше хотелось завоевать Прагу, чем получить в виде подарка Карлсбад и Эгер. Напряжение, которое он испытывал в эти дни, разрядилось в знаменитой речи в берлинском Дворце спорта, которая еще больше обострила кризис, правда, он противопоставил ему заманчивую идиллию континента, который наконец‑то обретет покой:

«А теперь перед нами стоит последняя проблема, которую надо решить, и которая будет решена! Это последнее территориальное требование, которое я должен предъявить Европе, от него я не отступлюсь и его я, будет на то воля Божья, выполню».

Он с сарказмом вскрыл противоречия между принципом самоопределения и реальностями многонационального государства, при описании хода кризиса не преминул сыграть эффектную роль оскорбленного, с ужасом изображал террор в Судетской области, называл цифры беженцев, которые он в силу своей закомплексованности на цифрах и рекордах резко преувеличил:

«Мы наблюдаем страшные цифры: в один день 10 000 беженцев, на другой день – 20 000, на следующий – уже 37 000, двумя днями позже – 41 000, затем 62 000, потом 78 000, а теперь – 90 000, 107 000, 137 000 и сегодня 214 000. Становятся безлюдными целые районы, сжигаются населенные пункты, немцев пытаются выжить гранатами и газом. А Бенеш сидит в Праге и убежден: «Мне все сойдет с рук, в конце концов, за мной стоят Англия и Франция». Теперь, соотечественники, настало, как мне думается, время назвать вещи своими именами… 1 октября ему придется передать нам эту область… Теперь решение за ним! Мир или война!»

Он еще раз заверил, что не заинтересован в ликвидации или аннексии Чехословакии: «Не хотим мы никаких чехов!» – воскликнул он с чувством и к концу выступления вошел в состояние экзальтации. Уставив глаза в потолок зала, подогреваемый величием момента, ликованием масс и собственным пароксизмом, он, словно отрешившись от всего, завершил речь словами:

«Я иду впереди своего народа как его первый солдат, а за мной, пусть это знает весь мир, идет народ, не тот, что в 1918 году… Он будет воспринимать мою волю как свою, точно так же как я подчиняю свои действия его будущему и его судьбе. И мы хотим укрепить эту общую волю, чтобы она была сильной, как во время борьбы, когда я, простой неизвестный солдат, вышел на поле битвы, чтобы завоевать рейх… Я прошу тебя, мой немецкий народ: вставай за мной, мужчина за мужчиной, женщина за женщиной… Мы исполнены решимости! Пусть господин Бенеш теперь делает свой выбор!»

Несколько минут бушует буря оваций; пока Гитлер, весь вспотевший и с остекленевшим взглядом возвращается на свое место, на трибуну поднимается Геббельс: «Ноябрь 1918 года у нас больше никогда не повторится!» – воскликнул он. Американский журналист Уильям Ширер видел со своего места на галерее, как Гитлер посмотрел на Геббельса, «как будто это были те слова, которые он искал целый вечер. Он вскочил, описал правой рукой в воздухе большую дугу, ударил по столу и изо всех сил прокричал, с таким фанатизмом, который я никогда не забуду: «Да!» Потом он в изнеможении опустился на стул» [213]. «В этот вечер Геббельс ввел в обиход пропаганды лозунг „Фюрер, приказывай! Мы идем за тобой!“ Массы скандировали его еще долго после окончания мероприятия. При выходе Гитлера они начали петь: „Господь, вложивший в руку меч“.

Еще окрыленный пылом и истерией предшествующего дня, Гитлер в следующую среду еще раз встретился с сэром Горацием Вильсоном. Если его требования будут отклонены, пригрозил он, Чехословакия будет разбита; когда Вильсон возразил, что Англия предпримет военные шаги, если Франция будет вынуждена поспешить на помощь Чехословакии, Гитлер заявил, что он может только принять это к сведению: «Если Франция и Англия хотят нанести удар – пусть наносят. Мне это безразлично. Я готов ко всем вариантам развития событий. Сегодня вторник, раз так – в следующий понедельник между нами будет война» [214]. В тот же день он предпринял дальнейшие мобилизационные меры.

Однако вторая половина дня 27 сентября опять приглушила его эйфорию. Чтобы проверить, с каким восторгом население готово к войне и укрепить его, Гитлер приказал 2‑й моторизованной дивизии пройти на пути из Штеттина к чехословацкой границе через столицу рейха по широким улицам, образующим восточно‑западную ось, по Вильгельмштрассе и перед рейхсканцелярией. Вероятно, он надеялся, что этот военный спектакль, о котором было объявлено заранее, привлечет на улицы людей и пробудит в них ту воинственную лихорадку, в обстановке которой после соответствующего обращения с балкона рейхсканцелярии со всех сторон зазвучит призыв пустить в ход силу. На самом же деле картина, описанная в дневнике одним иностранцем, была такой:

«Я вышел на угол Вильгельмштрассе – Унтер ден Линден, ожидая, что увижу там огромные толпы народа и сцены вроде тех, которые описывали в момент начала войны в 1914 году – с криками восторга, цветами и целующими солдат девушками… Но сегодня люди быстро исчезали в метро, а те немногие, кто остался стоять, хранили полное молчание… Это была самая впечатляющая демонстрация против войны, которую я когда‑либо видел.

Потом я прошел по Вильгельмштрассе к рейхсканцелярии, где на балконе стоял Гитлер, принимая торжественный марш войск. Там стояло самое большее человек двести. Гитлер нахмурился, явно обозлился и вскоре ушел, не пожелав принимать торжественный марш проходящих частей» [215].

Отрезвляющее действие этого эпизода было дополнительно подкреплено массой плохих известий: они свидетельствовали о том, что военные приготовления Франции, Англии и ЧСР зашли дальше, чем ожидалось, и значительно превосходили немецкие возможности; только Прага мобилизовала один миллион человек и могла вместе с Францией выставить армию почти в три раза больше немецкой. В Лондоне копают укрытия‑щели от воздушных налетов, высвобождаются больницы, население Парижа массами покидало город. Война казалась неизбежной. В течение дня Югославия, Румыния, Швеция и США высказали свои предостережения и объявили о поддержке противостоящей стороны, поскольку через несколько часов установленный самим Гитлером срок истекал, настроение в пользу жесткого противостояния стало в рейхсканцелярии ослабевать. Поздно вечером 27 сентября Гитлер продиктовал письмо Чемберлену, в котором он переходил на примирительный тон, предлагал гарантии существования Чехословакии, завершал письмо призывом к здравому смыслу. Но тем временем развертывалась деятельность, которая, как представлялось, была способна придать событиям в самый последний момент неожиданный поворот.

В предшествующие годы развернула интенсивную деятельность небольшая, но влиятельная группа заговорщиков, в которой впервые объединились представители всех политических лагерей. Целью, ради которой они устанавливали контакты друг с другом, было сперва предотвращение войны, но та радикальность, с которой Гитлер взял курс на конфликт, заставила их пойти в своих намерениях дальше – вплоть до планов покушения и переворота. Движущей силой и посредником между всеми группами был руководитель центрального отдела абвера полковник Ханс Остер. Если справедливо, что в немецкой военной традиции почти полностью нет элементов идеи политического сопротивления, а в немецком характере, как заметил в то время итальянский посол в Берлине Бернардо Аттолико, отсутствуют все необходимые для конспирации качества, такие, как терпение, знание человеческой природы, психологии, такт и умение притворяться («Где вы хотите найти это между Розенхаймом и Эйдкуненом?») [216], то Остер был одним из исключений. Человек, своеобразно сочетавший в себе нравственность и хитрость, изобретательность, психологический расчет и принципиальность, он уже давно стал критически относиться к Гитлеру и национал‑социализму, старался приобщить к своим взглядам своих товарищей, но напрасно. Только становившийся все более явным курс Гитлера на войну и прежде всего «дело. Фрича» «раскачали» офицерский корпус, привыкший заниматься только чисто военными делами, а также пробудили силы и в других лагерях, которые он теперь последовательно вовлекал, расширял их и, пользуясь прикрытием аппарата абвера и его руководителя, адмирала Канариса, формировал из них широко разветвленную группу сопротивления.

Дата добавления: 2015-06-04