Весть от Петра Ариановича

— Не пойму все-таки, почему ты не остался, — сказал я, выслушав Андрея. — Билет было жалко, что ли?

— Не очень просили, потому и не остался! — сердито буркнул мой друг. — А кроме того, хватит, отдохнул уже. Сам знаешь: дел полно…

— Ну, даже если и так! Чего же злиться-то? Прокатился в Весьегонск, встряхнулся, новое море повидал… Я тебе завидую, честное слово! А с Лизой объяснишься в Москве. Ведь говорила, что приедет на днях…

— При чем тут Лиза? — сказал Андрей. — Заладил: Лиза, Лиза!.. Меня последняя встреча разозлила. С дядюшкой этим.

— Почему? Наоборот, хорошо, что ему не дали пойти на дно со старым Весьегонском. Даже такой моллюск со своими копирками и кнопками принял посильное участие в создании моря, в передвижке города вверх по горе, на новое место…

— Вот-вот! О передвижке и говорю. Знаешь, о чем я думал все время, пока ехал в Москву?

— Ну?

— О последней ссоре твоего дядюшки с Петром Ариановичем. В Летнем саду, в биллиардной. Помнишь, дядюшка тогда кричал: “Скорей Весьегонск…”

А! Я понял со второго слова. “Скорей Весьегонск с места сойдет, чем ты свои острова найдешь!” — в запальчивости крикнул дядюшка.

Он искал сравнение покрепче, что-нибудь очевидное, разумеющееся само собой, ясное любому глупцу, разумеющееся само собой. И такое сравнение нашлось! “Скорей Весьегонск с места сойдет…”

Но вот Весьегонск сдвинули с места. То, что раньше казалось неподвижно-устойчивым, незыблемо-прочным, неожиданно пришло в движение. Город, простоявший много лет в низине у реки, кряхтя, вскарабкался на гору. Море заколыхалось там, где недавно чернели приземистые избенки. А острова в Восточно-Сибирском море еще не найдены…

Да, Андрей прав! Жизнь торопила, подталкивала нас.

Всю ночь прошагал мой друг взад и вперед по нашей узкой, длинной комнате, стараясь ступать на носки. Зная, что я не могу заснуть, когда горит свет, он с неуклюжей заботливостью загородил от меня абажур газетами, оставив только конусообразный луч, падавший на стол.

Но все же я не спал.

Сцена в биллиардной ожила передо мной. С сухим щелканьем сталкивались и разлетались шары. Надсаживались от хохота “Рыцари Веселой Утробы”, теснясь у стены. А посреди комнаты стоял дядюшка — не та тощая бритая личность, которую видел Андрей в новом Весьегонске, а полный, румяный весельчак с бородой, расчесанной “на отлет”. Одну руку он устремлял вперед с видом пророка, другой судорожно цеплялся за спасительный биллиард.

“Скорей Весьегонск с места сойдет, — повторял он, — чем ты свои острова найдешь!..”

Я задремал лишь под утро. Однако в семь часов Андрей разбудил меня.

— Знаешь, я виноват перед тобой, — сказал он, садясь на мою кровать. — Я ошибся.

— Ну-ну, — пробормотал я зевая. — Ради этого не стоило будить меня… А когда ты ошибся?

— На зимовке. На мысе Челюскин. Я не придал значения твоим опреснителям. Я отмахнулся от них.

Это становилось интересным. Не часто приходилось видеть моего друга в таком покаянном настроении. Я сел на кровати.

— Так! Слушаю тебя.

— Возможно, что твои опреснители пригодятся.

— Что ты говоришь? Мне самому казалось…

— Погоди-ка. Знаешь, что надоумило меня?

— Что же?

— Шланги.

— Какие шланги?

— Сначала те, что были на пароходе, которым я ехал из Весьегонска, потом другие. Помнишь, советские моряки отогревали шланги подо льдом?..

— В Гольфстриме?

— Вспомнил?.. Да, в Гольфстриме… Я прочту тебе выдержку. Лучше не расскажешь, чем сам капитан “Седова”[9]…

Андрей быстро схватил со стола толстую книгу и, полистав, нашел нужную страницу.

Там рассказывалось о том, как капитан “Седова” Бадигин использовал теплые воды Гольфстрима для того, чтобы отогреть замерзшие шланги.

“Развешанные… на палубе для просушки, эти шланги были захвачены внезапно наступившим морозом и превратились в подобие камня, — писал он. — Внести их в теплое помещение нельзя было — замерзшие шланги не прошли бы ни в одну дверь. Но разморозить их надо было во что бы то ни стало: они могли нам потребоваться в любой день и час для откачки воды во время аварии, для наполнения котлов и т.д.

Путем несложных подсчетов я определил, что шланги можно привести в нормальный вид, если опустить их в относительно теплые воды Гольфстрима, которая спрятана в толще океана.

Люди недоверчиво отнеслись к этой затее, им казалось невероятным, чтобы шланги могли оттаять подо льдом, в пучине океана. Но приказ есть приказ. Его выполнили быстро и четко. Шланги были опущены более чем на сто метров под воду, попали в струю Гольфстрима с положительной температурой и оттаяли. Некоторое время спустя, готовясь к выходу из дрейфа, мы уже пользовались ими”.

Андрей захлопнул книгу и взглянул на меня:

— Каково?

— Да, здорово. Настоящая русская смекалка!

— Мало того, что смекалка, — еще и широкий кругозор! И смелость, дерзание! Приспособили Гольфстрим для выполнения самых будничных корабельных задач!.. Ну, я и вспомнил об этом, когда ехал из Весьегонска. Сижу себе, понимаешь, на корме, а мысли все об Арктике, о наших островах. В ногах пароходные шланги лежат. Смотрю на них, и те знаменитые, седовские, вспомнились… Позвольте, думаю, мы могли бы тоже разморозить шланги. К северу от Восточно-Сибирского моря на сравнительно небольшой глубине проходят теплые воды. Вот если бы не опускать в теплый слой воды шлангов, а сам этот слой поднять, прогреть им льды…

— Понял! — Я вскочил с кровати с кровати и в волнении забегал по комнате. — Надо вызвать выпадение солей в теплом слое, чтобы он сделался более легким, поднялся наверх и растопил пловучие льды…

— Не увлекайся, — остановил меня Андрей. — Растопил — это сильно сказано. Пусть бы хоть немного размягчил их, помог продвижению нашего ледокола. Понимаешь, пловучие льды надо зажать в клещи: сверху — лучи летнего солнца, снизу — слой воды с положительной температурой. Мы только поможем солнечным лучам… Вот погляди-ка. Ночью я набросал нечто вроде расчета. Конечно, пока еще грубо, приближенно…

Он положил на одеяло несколько исписанных листков.

Все утро и часть дня мы просидели над расчетами. Решение задачи зависело теперь от химиков. Сумеют ли они найти вещество, которое было бы способно вызвать активное выпадение солей из морской воды?..

А вечером позвонила Лиза. Она приехала в Москву и приглашала в гости.

Обсуждение нового способа борьбы со льдами мы перенесли в уютную Лизину комнату.

Не прошло и получаса, как вдруг в прихожей раздалось шарканье подошв. Кто-то старательно, даже со рвением вытирал ноги о половичок.

Я переглянулся с Андреем. Гость, видимо, уже не раз бывал здесь, если так хорошо знал пристрастие нашей Лизы к порядку и чистоте.

Он переступил через порог.

Молодой. Моложе нас с Андреем. Лицо добродушное, круглое, розовое. Косматое бобриковое пальто. Брючки с пузырями на коленях.

Пока новый гость снимал пальто, хозяйка отрекомендовала его как брата подруги.

Я испытующе посмотрел на Лизу. Она держалась с братом подруги ровно, как с нами. Зато брат, войдя в комнату, сразу же начал улыбаться. Непонятно, почему у него сделалось вдруг хорошее настроение.

— Вы всегда такой веселый? — спросил я подозрительно.

— То есть? Не понял…

— Ну, жизнерадостный, что ли.

— А!.. Нет. Главным образом по вечерам, в гостях.

С улыбкой, еще более широкой, он посмотрел на нашу хозяйку, но та, поджав губы, сосредоточенно заваривала чай.

Оказалось, что молодой человек, готовится стать музейным работником.

— Как — музейным? — удивился я. — В наше время — музейным?.. Старые черепки собирать… Ну и профессия — спец по черепкам!

Молодой человек спокойно улыбался. Он поудобнее умащивался в кресле — это было мое любимое кресло, я просто не успел еще сесть в него, — потом по-хозяйски сдвинул со стола стопку книг, принесенную Андреем. Каково?..

— Ну, как твои дела, Андрей? — спросил я, когда мы вышли в коридор покурить.

Он прекрасно понял, о каких делах я спрашиваю, потому что пожал плечами и сказал, глядя в сторону:

— О, прекрасно! Ты же видишь…

— Еще бы!

— Хоть бы не улыбался так часто! — пожаловался Андрей, как всегда угадывая мои мысли.

— Мне за тебя обидно, — сказал я, подавив вздох. — Что она нашла в нем? Музейный работник, больше ничего…

Проведя несколько зимовок в Арктике и готовясь снова отправиться туда, мы считали себя вправе смотреть на скромного музейного работника свысока. Это было, конечно, ребяческим самомнением, проявлением смешной ограниченности, в которой нам в тот же вечер пришлось раскаяться.

За чаем выяснилось, что Савчук — фамилия брата подруги была Савчук — понимает кое-что и в нашей романтической профессии.

— При изучении истории географических открытий, — сказал он, — много дает, например, лингвистика. Проанализируйте слово “Сибирь”. Искаженное “сивер”, то есть “север”. Или вот еще — “Грумант”. Почему русские назвали так Шпицберген? “Грумант” сходно по звучанию с “Грюнланд”. Но Грюнланд — это Гренландия. Дошли, как видите, до корня. А корень вон где — в четырнадцатом веке!.. Выходит, русские принимали Шпицберген за Гренландию.

— Интересно…

Но дальше было еще интереснее.

Оказалось, что Савчук только что вернулся из командировки в Сибирь.

— Собирал там материалы для Музея Революции, — пояснил Савчук. — По теме “Роль большевиков-ссыльнопоселенцев в изучении и освоении Сибири”.

— Ссыльнопоселенцев?

— Ну да. Ведь это был цвет тогдашней России. Передовые люди, привыкшие к напряженной умственной деятельности! Некоторые, как мне удалось установить, занимались в ссылке этнографией, геологией, метеорологией… Да вот недалеко ходить за примером. В Океанске один ссыльный занимался изучением вечной мерзлотой.

— Бывали разве в Океанске?

— Да… И по всему видно, замечательный был человек. Твердой воли, кипучей энергии! Мне показывали метеорологические приборы, сработанные им самим. В прошлом, кажется, был студент-географ или учитель географии. У меня записано…

Он стал вытаскивать из кармана какие-то бумажки и близоруко щуриться на них, но я нетерпеливо прервал это занятие:

— Ветлугин — фамилия?

— Ветлугин П.А. Да, правильно… — Савчук удивленно посмотрел на меня.

Андрей встал и в волнении заходил по комнате. Лиза сказала с упреком:

— И ни словечка не написал! Бог знает о чем писал, а о важном…

— Лизочка! Разве я знал, что это вас интересует!

— Ну, что же вы замолчали? Рассказывайте дальше!

К сожалению, записи, которые Петр Арианович вел в Океанске, не сохранились.

С большой настойчивостью и терпением Савчук поднял один за другим сибирские архивы, но ничего не нашел в них, кроме нескольких скупых строчек. Это была просьба ссыльного поселенца П.Ветлугина разрешить ему выписку книг (список прилагался), необходимых для научных занятий. Книги, по-видимому, не были выписаны, потому что резолюция, перечеркивавшая просьбу, гласила: “Не желает ли П.А.Ветлугин повторить акмолинский инцидент?”

Из этого можно заключить, что до Сибири Петр Арианович успел побывать на поселении в Акмолинске, где с ним произошел какой-то инцидент, и что по-прежнему, несмотря на гонения, интересовался наукой.

Оставил ли он мысль об островах в Восточно-Сибирском море?

Нет. Савчук слышал об островах от начальника местного порта Овчаренко. В молодости он был сослан на поселение в Океанск, когда тот еще назывался деревней Последней. Спустя несколько лет после Великой Октябрьской социалистической революции Овчаренко вернулся сюда, чтобы строить и укреплять советскую власть на Крайнем Севере.

С Ветлугиным они познакомились и подружились в ссылке году в 1915-м или 1916-м.

Петр Арианович считал, что сумеет завершить свое открытие лишь после революции, наступления которой ждал со дня на день. По его словам, природа островов стала ему окончательно ясна только здесь, на Крайнем Севере, и почему-то это поселило в нем тревогу. Что-то угрожало островам!

“Спешить надо, спешить! — нетерпеливо говорил Ветлугин, глядя, как ходят-качаются над головой радужные столбы северного сияния. — Спешить, чтобы застать!..”

Савчук беседовал с Овчаренко очень долго, стараясь восстановить в памяти все, что касалось последних месяцев жизни Петра Ариановича.

Когда Овчаренко и Ветлугина привезли в Последнюю, им показалось, что время остановилось здесь.

Старорусские обычаи и обряды еще сохранились в этой маленькой деревеньке за Полярным кругом. Вышивка на каком-нибудь полотенце повторяла узоры владимирско-суздальской Руси. На пирушках пелись величальные, подблюдные и жалобные, протяжные, каких не найти, наверное, даже в специальных сборниках песен XVII века.

Особенно запомнился Овчаренко запев про горе-злосчастье, от которого не укрыться людям ни в чистом поле, ни в лесах темных, ни в окиян-море.

Песня имела прямое отношение к жителям Последней, так как это были потомки крестьян, бежавших на север от помещичьего гнета еще при царе Алексее Михайловиче.

Нелегко пришлось им тут. Но с упорством, терпением и мужеством боролись они со своим горем-злосчастьем, переламывали, переупрямливали его.

Именно в такой вот деревеньке жил, наверное, отважный кормщик Веденей “со товарищи”. Может быть, даже происходил отсюда, из Последней, и много лет назад, помолясь богу и простившись с домочадцами, отвалил на своем коче от пологих здешних берегов, “чтобы новые незнаемые землицы проведывать идти”.

С обостренным внимание и симпатией всматривался Петр Арианович в лица окружавших его крестьян, жителей Последней, теша себя безобидной иллюзией — стараясь угадать в них потомков достославного Веденея.

Еще раз — и в такой необычной обстановке — наблюдал Петр Арианович удивительную жизненную силу русского человека, который умеет примениться к любым, самым суровым, условиям жизни, не теряя при этом исконных качеств русского характера.

Все в деревне были безлошадными. На севере лошади ни к чему. Рыба кормила русских за Полярным кругом. Зимой жители Последней опускали сети под лед, прорубая ледяную толщу в два-три метра. Весной, с появлением “заберег” (протаявший лед у берега), начинали неводить.

Во время летней неводьбы деревня пустела. И стар и мал переселялись в летники, выстроенные на берегу океана.

Кроме того, в Последней промышляли песца, ладили и осматривали сложенные из бревен ловушки, называемые по-северному “пасти”.

Топливо доставляла с юга река. (Вокруг не росло ни одного, даже самого маленького деревца). Все лето, не разгибаясь, собирало население деревни плавник на берегу или вылавливало его баграми из воды. На толстых стволах появлялись зарубки: кресты, зигзаги, “галочки”, — владелец ставил свою “примету”.

Требовалось очень много дров, потому что зимы были свирепы, особенно когда задувало с океана. Снег засыпал избы по крышу, приходилось откапываться, как после обвала.

Печален был здешний пейзаж. Куда ни кинь глазом — белым-бело: океан, суша — все сливалось. Тоскливо делалось при мысли о том, что пустыня тянется на сотни километров.

Труд был единственным средством против тоски. Надо было работать, работать: собирать плавник, жить с новыми хозяевами их напряженной, беспокойной жизнью.

Петр Арианович и Овчаренко хорошо понимали это.

— Через месяц, — вспоминал Овчаренко с улыбкой, — мы с Петрусем пропахли рыбой насквозь…

Помимо рыбной ловли, ссыльные занимались также охотой. Мало того. На Севере Овчаренко стал к наковальне — кузнечные поделки были здесь кстати. Петр Арианович с увлечение “подсоблял” товарищу.

Видимо, совместное пребывание с Овчаренко очень много дало Петру Ариановичу. Он отличался юношеской впечатлительностью и восприимчивостью, хотя возраст его подходил к тридцати. Думаю, что в политике Овчаренко стал для Петра Ариановича тем, кем был для него в науке академик Афанасьев.

Могло ли быть иначе?

Петр Арианович был арестован и выслан чуть ли не через два-три месяца после того, как сблизился с большевистским подпольем. В революционном движении был новичком и на Овчаренко смотрел с благоговением, снизу вверх.

Овчаренко и разжег Петра Ариановича мыслью о побеге.

Всю зиму 1915/16 года, а затем весну и лето 1916-го ссыльные жили нетерпеливым ожиданием. Вести о том, что происходит в России, доходили до Последней, правда с запозданием, путаные, искаженные. Петр Арианович, может быть, не разобрался бы в них. Но Овчаренко издалека чуял приближение бури, понял, что назревает революция.

Поэтому он так торопил Петра Ариановича с побегом. Нельзя было мешкать, выжидать. Место их было в бою, в крупных индустриальных центрах России, где готовилась решительная схватка!

Тогда-то и встретился ссыльным американец Гивенс, авантюрист и бутлегер[10]…

С конца прошлого века американцы шныряли у берегов Сибири, стремясь прибрать ее к рукам. Один за другим проникали сюда через Берингов пролив предприимчивые китобои, золотоискатели, торгаши. Гивенс был торгашом.

Жителям Последней он объяснил, что шхуну его пригнала к берегу буря. Впоследствии оказалось: пригнала жадность.

Гивенсу было известно, что русское правительство запрещает продажу спиртных напитков на Крайнем Севере, стремясь воспрепятствовать вырождению коренного населения. Это было на руку янки. Он мог стать монополистом, мог дьявольски разбогатеть на бутлегерстве — контрабандной продаже спиртного. Постоянно был перед глазами раздражающий пример Астора, который нажил миллиарды, спаивая индейские племена прерий во второй половине XIX века.

Гивенс бросил якорь у Соленого Носа. Так назывался мыс в семи верстах от Последней, где пресные воды реки сталкивались с соленой водой моря. Туда потянулись вереницы нарт. Обмен был выгодным для янки. За бутылку плохого, разбавленного водой виски ловкий бутлегер брал по две шкурки соболя или десяток песцов. Стоимость подержанного карабина измерялась еще проще: нужно было уложить шкурки одна на другую так, чтобы стоймя поставленный карабин достигал верхней из них.

В это время Овчаренко и сладился с ним.

Гивенс собирался подняться по реке, чтобы поторговать еще и в тайге. Решено было, что он заберет ссыльных на обратном пути. В Петропавловске беглецы будут отсиживаться в трюме среди пустых бочек и ящиков с пушниной, а с корабля сойдут где-нибудь в Нагасаки или в Сан-Франциско.

Поначалу янки заломил непомерную цену. Но Овчаренко был парень не промах. Поторговавшись, сошлись на полусотне шкурок. Именно столько добыли ссыльные за зиму. Плату они доставили на корабль сразу же, чтобы быть при побеге налегке.

Гивенс ушел вверх по реке.

Миновал июль. Миновал и август. Сентябрь подходил к концу. Долгожданная шхуна не появлялась.

Снег в этом году выпал довольно рано. Ссыльные то и дело с тревогой поглядывали на лед у берега. Неужели побег сорвется? Неужели помешает ледовая обстановка?

Маленькие друзья их, деревенские ребятишки, знавшие, что Овчаренко и Петра Ариановича интересует приход американца, день-деньской дежурили на крыше. И вот однажды вечером запыхавшийся гонец в сбитой набок отцовской шапке примчался со всех ног в избу, где жили ссыльные.

— Пришел! — закричал он с порога. — Кинул якорь у Соленого Носа!

За добрую весть Петр Арианович подарил ему кусок сахару. Овчаренко кинулся увязывать вещи.

Но не прошло и четверти часа, как в избу ввалились новые гости, три казака. Оказалось, что ссыльных приказано воротить в Энск, уездный город, стоявший выше по реке.

— Не отлучаться никуда: ни на охоту, ни рыбу ловить, — строго объявил бородач — старшой. — Зимник установится, господа ссыльные, — по первопутку вас и повезем.

Приезжие отправились ночевать к куму, в другую избу, а Овчаренко и Петр Арианович остались одни.

Что же произошло? Янки обманул их, предал, скриводушничал?

Впоследствии Овчаренко дознался правды. Подозрение было справедливым. Гивенс рассудил так. Шкурки уже получены, с ссыльных взять больше нечего. Зато, сообщив исправнику о готовящемся побеге, он может получить выгоду в торговле — в будущем, 1917 году администрация предоставит ему преимущества по сравнению с другими иностранными купцами.

Это была как бы взятка натурой.

Однако все раскрылось лишь впоследствии. А накануне побега Овчаренко и Петр Арианович рассуждали и действовали сгоряча. Очень хотелось думать, что совпадения случайны и янки верен уговору.

Перед рассветом беглецы со всеми предосторожностями выбрались из деревни.

Они почти дошли до условленного места.

До Соленого Мыса было совсем близко. На посветлевшем небе за прибрежными скалами четко зачернели мачты шхуны.

Вдруг Овчаренко схватил Ветлугина за плечо:

— Погоня!

В тундре даже на рассвете видно очень далеко. Оглянувшись, Петр Арианович различил над холмами три раскачивающихся силуэта…

Савчук рассказывал обо всем этом неторопливо и обстоятельно, пожалуй слишком бесстрастно, как мне казалось.

Мы трое обратились в слух, стараясь не проронить ни слова. Лиза забилась куда-то в угол между этажеркой и большим глобусом. Я как стоял посреди комнаты, так и остался стоять — боялся, что скрипнут половицы. Андрей сидел на диване, прикрыв глаза ладонью, заслонившись от сета лампы. Может быть, он так же, как я, рисовал в своем воображении картину гибели нашего учителя, ставил себя на его место?

…Поклажа сброшена с плеч. С шорохом летит снег по льду залива.

— Что за черт! — сердито говорит Овчаренко. — Почему Гивенс стал далеко? Придется бежать по льду.

— А выдержит лед?

— Эх, была не была!..

Между шхуной и берегом протянулась широкая полоса берегового припая. Дальше, за шхуной, темнеет чистая вода.

Порывистый ветер рвет на беглецах одежду.

Вразнобой захлопали выстрелы.

— Скорей!

Первым шагнул на лед Петр Арианович и побежал, покачиваясь, размахивая руками. Следом двинулся его товарищ.

До шхуны шагов сто, полтораста. На палубу высыпала вся команда. Слышны выкрики, смех. Может быть, там заключают пари: добегут русские или не добегут? Сам Гивенс в шубе, волчьим мехом наружу, облокотившись на поручни, неподвижно стоит, наблюдая за усилиями беглецов.

И вдруг — зловещий треск! По льду пробежал зигзаг. Овчаренко успел отскочить. Петр Арианович замешкался.

Это обломился край припая. Большая льдина, на которой остался Петр Арианович, медленно уплывает.

Казаки добежали до Овчаренко, окружили, крутят назад руки. Вдруг подняли головы. Загрохотала выбираемая якорная цепь. Гивенс снимается с якоря!

— Глянь, эй! — кричат они. — Уходит! Мериканец уходит!..

Но что пользы кричать Петру Ариановичу? У него нет ни весла, ни багра. Он не может управлять льдиной, не может пристать к берегу. Покачиваясь на волнах, льдина уплывала все дальше и дальше.

Стрельба смолкла.

Оставшиеся на берегу смотрят, как, заваливаясь на корму, разворачивается американская шхуна. Затем она уходит на запад, исчезая навсегда из русских территориальных вод.

Овчаренко не вырывается уже из рук казаков. Неподвижно стоит между ними. В свалке с него сшибли шапку, разорвали ворот.

— Ветлу-гин! — кричит он. — Петро!..

С моря несется слабое, как эхо:

— Проща-ай… дру-уг!..

Льдину с Петром Ариановичем толкает, кружит, несет в открытое море.

Бородач-старшой торопливо крестится:

— Помяни, господи, раба твоего!..

Серое с белым море. Серое с белым небо. Линия горизонта стерлась между ними. Бездна…

Савчук кончил свой рассказ.

В комнате царило молчание. Только Лиза тихонько плакала, стоя спиной к нам у этажерки с книгами.

Мы с Андреем ушли почти сразу же, подавленные, ошеломленные.

Не хотелось говорить. Молчали, переходя площадь. Молчали в трамвае. Лишь поднимаясь за мной на четвертый этаж, на нашу “верхотуру”, Андрей остановился посреди лестницы и сказал:

— Но что он хотел сказать этим: “спешить, чтобы застать”? Понимаешь, Петр Арианович как бы подгоняет нас!

— “Спешить, чтобы застать”! — повторил я, как эхо. — Застать!.. Неужели можно прийти на место, где указаны острова, и не застать, не найти их?..

Еще на лестничной площадке мы услышали, что телефон в коридоре трезвонит вовсю.

Андрей обругал соседей:

— Лень подойти им, что ли? Или спять уже?

— Подойди ты, Андрей, — попросил я, открывая дверь ключом. — Не хочется разговаривать…

— А мне хочется? — сердито бросил он, но трубку снял.

— Звонков слушает… А, добрый вечер, Степан Иванович! Ладыгин? Он тут, рядом со мной… Да что вы говорите?.. Сейчас, сейчас! Передаю трубку!..

Он рывком сунул трубку к самому моему уху.

— Алексей Петрович, ты? — услышал я голос Малышева. — Наша взяла! Поздравляю, дружище! Сегодня принято решение об организации поисков Земли Ветлугина… Да, да, в этом же году!.. А зачем откладывать?.. Начальником экспедиции? Вот ты именно и назначен начальником… Я серьезно говорю… Андрей Иванович?.. Заместителем по научной части. Передают в ваше распоряжение ледокол “Пятилетку”… Ну, завтра, поговорим. Еще раз поздравляю от души!.. Спокойной ночи не желаю: знаю, вряд ли уснете!..

Я осторожно повесил трубку и посмотрел на Андрея. Хотя мы нетерпеливо мечтали об этом решении и надеялись на него, оно поразило нас, как нежданная радость…

Дата добавления: 2015-06-29