М. Д. Ройзману 2 страница

И. Грузинов в своих воспоминаниях пишет:

«1924. Лето. Полдень. Нас четверо. Шестой этаж дома № 3 по Газетному переулку. Есенин вернулся из деревни. Спокойный, неторопливый, уравновешенный. Чуть-чуть дебелый. Читает «Возвращение на родину». Я был в пло­хом настроении: жара, не имею возможности выбраться из города. И том не менее взволновали его стихи (Сергей Александрович Есенин. Воспоминания. М.—Л., Госиздат, 1926, стр. 134.).

— Часто тебя волнуют мои стихи? — спросил Есенин.

— Нет. Давно не испытывал волнения. Меня волнуют в этом стихотворении воскресающие пушкинские ритмы. Явное подражание, а хорошо. Странная судьба у поэтов. Пушкин написал «Вновь я посетил» после Баратынско­го. Пушкина помнят все. Баратынского помнят немногие...

Где же происходил этот разговор? Шестой этаж дома №3 по Газетному переулку—это квартира №30, где я жил вместе с родителями. Кто же эти четверо, о которых пишет Грузинов? Это — Есенин, Грузинов, я и моя мать, {97} которую Сергей пригласил послушать его «Возвращение на родину».

Когда он прочитал стихотворение, а Грузинов сказал, что это явное подражание Пушкину, мать, вытирая слезы на глазах, возразила:

— Мы еще в школе учили: «Вновь я посетил тот уго­лок земли». Конечно, это стихотворение чудесное. Но у Сергея Александровича есть встреча с дедом, которого не узнал внук. Знаете, это сжимает сердце. Так критиковать нехорошо. — И она вышла из комнаты.

Повторяю, это происходило в 1924 году, у меня уже был полный шкаф книг. Я открыл дверцы, вынул том со­чинений Евгения Баратынского, нашел его стихотворение «Родина» и прочитал вслух:

Судьбой наложенные цепи

Упали с рук моих, и вновь

Я вижу вас, родные степи,

Моя начальная любовь.

Степного неба свод желанный,

Степного воздуха струи,

На вас я в неге бездыханной

Остановил глаза мои...

Е. А. Баратынский. Полн. собр. соч. Киев, изд-во Ф. А. Иогансона, 1894, стр. 95.

Я сказал, что стихотворение Баратынского написано мастером, но с моей точки зрения холодновато. Потом я не без эффекта прочел начало стихотворения Пушкина «Вновь я посетил...» Не без эффекта потому, что после вы­пускных экзаменов в училище состоялся торжественный вечер, и инспектор обязал меня выступить со стихами на русском, немецком, французском и английском языках. Русским стихотворением и было «Вновь я посетил», ко­торое я разучивал с бывшим учеником Коммерческого училища, в то время артистом театра Незлобина.

— Конечно, у Пушкина гениальные стихи, — сказал я. — Но чем берет Сережа? Мать правильно заметила: неузнавание внуком деда. Как это у тебя, Сережа?

Есенин прочел:

Но что старик с тобой?

Скажи мне,

Отчего ты так глядишь скорбяще?

Добро, мой внук,

{98}

Добро, что не узнал ты деда...

Ах, дедушка, ужели это ты?

И полилась блестящая беседа

Слезами теплыми на пыльные цветы.

— Вот здесь настоящая трагедия, сильная трагедия, которая всем знакома и берет человека в плен. Этого нет ни у Баратынского, ни у Пушкина.— И я обратился к Грузинову.— Зря считаешь «Возвращение на родину» подражанием Пушкину. Тогда и «Пророк» Лермонтова подражание Пушкину. Влияние предыдущего поэта на последующего — это закон литературы. Но трагедия в «Возвращении на родину» делает стихотворение оригинальным, есенинским.

— Смотри-ка, — воскликнул Сергей, — как стал рассу­ждать!

— Ты забыл, Сережа, сам меня ругал за то, что мало читаю. Теперь прочел немало книг, завел толстую тет­радь, выписал отрывки.

Есенин улыбнулся. Подошел к книжному шкафу, вы­нул оттуда несколько томов переплетенного Лескова (при­ложение к журналу «Нива»).

— Дело! — воскликнул он. — Вот у кого надо учить­ся языку!

— Я и учусь! Выписываю фразы, слова...

Думаю, любой человек, прочитав запись Грузинова, а потом дополненную мною, увидит, какая разница между приводимыми фактами.

Дальше, как говорится, больше!

И. Старцев рассказывает, что «поэт Р., то есть я, был вовлечен в издательство «Ассоциации вольнодумцев» точ­нее не в издательство, а в «Ассоциацию» (Сергей Александрович Есенин. Воспоминания. М.—Л., Госиздат, 1926, стр. 75.).

Потом, сооб­щает Старцев, поэт Р. «упрашивал выпустить совместно с ним (Есениным.— М. Р.) сборник стихов» и «Есенин взял у него аванс». Я отлично знал, что Сергей печатает­ся только с Мариенгофом и никогда бы такого предложе­ния не сделал; в те годы Сергей был так обеспечен, что никакого аванса не взял бы.

А что было в действительности? Поэт-художник Павел Радимов (поэт Р.), близкий по тематике Есенину, хотел издать совместно с ним книгу и сделать к ней рисунки. Вот этот поэт Р. и вел разговор с Сергеем, а он подозвал {99} меня и спросил, как записано в последнем протоколе «Ордена»: кто с кем печатается? Я ответил: «Ты с Мариенго­фом, Шершеневич со мной («Красный алкоголь»), Ивнев, Кусиков, Грузинов выпускают отдельные книги. Кроме того, мы подготавливаем общий сборник («Конский сад»).

— Вот видишь, — сказал Есенин Радимову, — ничего не выйдет!

Дальше Старцев рисует Сергея двойственным челове­ком: якобы с поэтом Р. (Радимовым) он вступает в сог­лашение, а за глаза называет безнадежным...

В воспоминаниях В. Кириллова говорится о Сергее так: «Он скоро захмелел и потерял сознание. Я и поэт Р. отнесли его на руках в одну из комнат (Дома Герце­на.— М. Р.) и уложили на диван». Верно, это было, толь­ко Есенин не терял сознание, а заснул за столом. И поэт Р.— это я! (Сергей Александрович Есенин. Воспоминания, М.—Л., Госиздат, 1926, стр. 178.).

Но это еще не все превращения, происходящие с поэ­том Р. Оказывается, он сидел в Ленинградском зале Лассаля за столом на сцене, где выступал Сергей:

«Есенин явился на вечер настолько пьяным, что то­варищи пришли в отчаяние. Налили стакан лимонада, прибавили большую дозу нашатырного спирта и вынесли стакан на стол. А тут, как на грех, захотел пить поэт Р., сидевший в президиуме рядом с Есениным. Поэт Р. вы­пил стакан, не учуяв нашатырный спирт. Налил второй стакан, но и его постигла такая же участь (Там же, стр. 161.).

Конечно, в Ленинградском зале Лассаля я не был. А кто же поэт Р.? Ричиотти Владимир!

Я могу еще процитировать, где кто-то фигурирует как поэт X. (икс), но не в этом дело.

Я спросил у Грузинова после заседания Союза поэтов, который к тому времени (1927 год) перебрался в Дом Герцена. Как же так, будучи в июне 1924 года у меня на квартире в Газетном переулке, он не упоминает ни обо мне, ни о моей матери; мы же слушали «Возвращение на родину». И потом, что это за глупая шарада: «Поэт Р.», «поэт X.». Грузинов засмеялся и объяснил, что все это сделал редактор воспоминаний Евдокимов.

— А если он редактор, как же допустил, что Старцев {100} вывел Сергея предпринимателем, рвачом, двуликим Яну­сом... — Да ты что, не знаешь Ваньку Старцева? — удивил­ся Грузинов.— Мастер заливать!

— Но ведь эта книга памяти Есенина. Памяти!

Грузинов только махнул рукой.

Писатель И. В. Евдокимов был техническим редакто­ром литературно-художественного отдела Госиздата и взялся редактировать воспоминания о Есенине. Из трина­дцати авторов добрая половина пишет о том, каким был Сергей в нетрезвом виде и как, в конце концов, дошел до умопомешательства (?!) (Сергей Александрович Есенин. Воспоминания. М.—Л., Госиздат, 1926, стр. 237.).

А ведь в самом Госиздате произошел достоприме­чательный случай, о котором рассказывали работники издательства, а потом говорила вся литературная Мо­сква.

Напоминаю читателю, что в двадцатых годах в совет­ских учреждениях должности специалистов занимали бывшие царские чиновники, у которых, как тогда остри­ли, отец был бюрократом, а мать волокитой. Особенно много таких служак сидели в финансовых отделах и бух­галтериях. Очень трудно было получать авторам гонорар по издательскому договору. Один пожилой литератор, ус­лыхав в третий раз отказ, стал наступать на бухгалтера с увесистой палкой в руке. Бухгалтер счел благоразумным выйти из комнаты якобы по делу и совсем уйти из изда­тельства. Тогда литератор пошел в кабинет к директору, а минуты через две глава издательства выскочил, охая и держась руками за спину и пониже спины, а за ним летел с поднятой палкой разъяренный литератор...

В 1924 году зимой, в платежный день, Есенин пришел в Госиздат получить выписанный гонорар. Ему сказали, что в кассе денег нет. Он стал объяснять бухгалтеру, что у его родителей в Константинове сгорела изба, и ему при­шлось построить новую. Сейчас надо окончательно рас­платиться со строителями. Бухгалтер слушал поэта, упи­сывая за обе щеки картофельные пирожки с мясом, и толь­ко пожимал плечами. Есенин снял шубу, шапку, повесил на гвоздь и, выйдя на середину комнаты, сказал, что сейчас прочтет свои стихи. Дверь в смежную комнату, где сиде­ли счетоводы, была открыта, и там услыхали слова {101} Сергея. Все бросились в комнату бухгалтерии, а один счето­вод выбежал в коридор и крикнул: «Есенин читает стихи!»

Весть об этом моментально облетела все отделы. Когда Есенин начал читать четвертое стихотворение, комната бухгалтерии и смежная с ней, и коридор были набиты не только служащими, но и посетителями Госиздата.

В это время заместитель директора позвонил по теле­фону в один из отделов — никто не отвечает; он в дру­гой — не берут трубку; он в третий... Вызвал секретаршу, велел выяснить, в чем дело, а она сказала, что в бухгал­терии Есенин читает стихи, и попросила отпустить ее послушать поэта.

Разгневанное начальство позвонило по телефону в бух­галтерию, но, чтобы не мешать Сергею читать, кто-то вы­тащил штепсель из телефонной розетки и поставил аппа­рат на подоконник. Начальство бросилось в бухгалтерию. А люди уже стояли на лестнице и никак не могли протис­нуться хотя бы в коридор. Однако начальство проложило себе путь до раскрытой двери бухгалтерии и только от­крыло рот, чтобы прекратить выступление Есенина, как на него зашикали, оттеснили в сторону.

Когда Сергей кончил читать стихотворение, начальст­во крикнуло бухгалтеру:

— Почему срываете работу издательства? Кто разре­шил?

За бухгалтера ответил Сергей:

— Мне выписали деньги, а в кассе их нет. Вот я, что­бы в ожидании не скучать...

— Немедленно выплатить деньги! — гаркнуло началь­ство.

— Слушаюсь! — ответил, вытянувшись в струнку, бух­галтер-чиновник.

Сотрудники аплодировали Есенину, некоторые пожи­мали ему руку, просили прочесть стихи в их красном уголке.

— В следующий платежный день, если в кассе не бу­дет денег, — сказал Сергей громко и строго, — буду читать стихи до позднего вечера...

Он получил в кассе деньги.

Разве этот эпизод не показывает во весь рост остро­умного, благородного поэта и человека? А об этом в сбор­нике Госиздата не сказано ни слова!

Да там не найдешь ответа и на вопросы: как у {102} Есенина возникала тема будущего стихотворения? Как он мучился, лелеял набежавшие строки? Как записывал сти­хи, как их читал, как строго относился к ним? Как учился в университете Шанявского? Как пополнял свое образова­ние? Сколько и что читал, изучал? Какие альманахи, жур­налы собирался издавать и редактировать? Словом, о ду­ховном росте Есенина, об идейном его пробуждении после поездки за границу, о создании ряда шедевров, которые вошли в мировую поэзию — ни слова!

В предисловии к книге Евдокимов пишет: «Государст­венное издательство... издает также настоящий сборник воспоминаний, стремясь воссоздать образ поэта-человека!» Что ж, стремление превосходное! Но вопреки желанию ре­дактора, возможно, и авторов, их коллективное творчест­во в сборнике Госиздата привело к созданию образа ве­ликого поэта-человека в карикатурном виде!

Суд над имажинистами. Суд имажинистов над литературой. Выступление Маяковского. Отповедь Есенина. Кто такой

Блюмкин?

4 ноября 1920 года в Большом зале консерватории состо­ялся суд над имажинистами. Билеты были распроданы задолго до вечера, в гардеробной было столпотворение вавилонское, хотя большинство посетителей из-за холода не рисковали снять шубу. Там я услыхал, как красно­щекий очкастый толстяк авторитетно говорил:

— Давно пора имажинистов судить! Ручаюсь, что при­говор будет один: всем принудиловка!

Другой — в шубе с хивинковым воротником, с боро­дой-эспаньолкой — как будто поддержал толстяка:

— Закуют в кандалы и погонят по Владимирке! — и, переменив тон, сердито добавил: — Это же литератур­ный суд! Литературный! При чем тут принудиловка? На­до понимать, что к чему!

В зале, хотя и слегка натопленном, все-таки было про­хладно. Народ не только стоял вдоль стен, но и сидел на ступенях между скамьями.

Имажинисты пришли на суд в полном составе. На эстраде стоял длинный покрытый зеленым сукном стол, {103} а за ним сидели двенадцать судей, которые были выбраны из числа слушателей, а они в свою очередь из своей сре­ды избрали председателя. Неподалеку от судей восседал литературный обвинитель — Валерий Брюсов, рядом с ним — гражданский истец Иван Аксенов; далее размести­лись свидетели обвинения и защиты.

Цитируя наизусть классиков поэзии и стихи имажини­стов, Брюсов произнес обвинительную речь, окрасив ее изрядной долей иронии. Сущность речи сводилась к тому, что вот имажинисты пробились на передовые позиции советской поэзии, но это явление временное: или их отту­да вытеснят другие, или они... сами уйдут. Это покушение на крылатого Пегаса с негодными средствами.

Предъявляя иск имажинистам, И. А. Аксенов тоже иронизировал над стихами имажинистов, причем особен­но досталось Шершеневичу и Кусикову. Но иногда ирония не удавалась Ивану Александровичу и, как бумеранг, возвращалась обратно... на его голову, что, естественно, вызывало смех над гражданским истцом.

Не повезло и Вадиму: свидетель обвинения Федор Жиц, вспоминая его стихи, стал доказывать, что Шершеневич подражает Маяковскому. Для доказательства он цитировал стихи обоих поэтов.

Федор Жиц недавно выпустил книжечку «Секунды», которая претендовала на философскую значимость. Но, по правде, многие мысли и изречения перекликались с сочи­нениями других философов. Сам Жиц был низкого роста, полненький, голова крупная, лицо розовое. О нем поэты говорили: «Катается, как Жиц в масле».

Защищая имажинистов и свои стихи, Шершеневич го­ворил остро, а когда дошел до свидетелей обвинения, то позволил себе резкий каламбур, заявив, что всем им нуж­но дать под жица коленом...

Хорошо выступил Есенин, очень умно иронизируя над речью обвинителя Брюсова. Сергей говорил, что не видит, кто мог бы занять позицию имажинистов: голыми руками их не возьмешь! А крылатый Пегас ими давно оседлан, и имажинисты держат его в своем «Стойле». Они никуда не уйдут и еще покажут, где раки зимуют. Свою речь Сергей завершил с блеском:

— А судьи кто? — воскликнул он, припомнив «Горе от ума». И, показав пальцем на Аксенова, у которого была большая рыжая борода, продолжал: — Кто этот {104} гражданский истец? Есть ли у него хорошие стихи? — И громко добавил: — Ничего не сделал в поэзии этот тип, утонувший в своей рыжей бороде!

Это был разящий есенинский образ. Мало того, что все сидящие за судейским столом и находящиеся в зале кон­серватории громко хохотали. Мало того! В следующие дни в клуб Союза поэтов стали приходить посетители и просили показать им гражданского истца, утонувшего в своей рыжей бороде. Число любопытных увеличивалось с каждым днем. Аксенов, зампред Союза поэтов, ежевечер­не бывавший в клубе, узнал об этом и сбрил бороду!

Суд над имажинистами закончился предложением од­ного из свидетелей защиты о том, чтоб имажинисты вы­ступили со своим последним словом, то есть прочитали свои новые стихи. Все члены «Ордена имажинистов» чи­тали стихотворения и имели успех. Объяснялось это тем, что в нашем «Ордене» был незыблемый закон Есенина: «Каждый поэт должен иметь свою рубашку». И у каж­дого из нас была своя тема, своя манера, может быть, плохие, но мы отличались друг от друга. Тем более, мы совсем были непохожи на ту массу поэтов, которая обыч­но представляла свои литературные группы на олимпиа­дах иди вечерах Всероссийского союза поэтов. Конечно, наши выступления увенчал чтением своих поэм Есенин, которого долго не отпускали с эстрады. Это и определило приговор двенадцати судей: имажинисты были оправданы.

В заключение четыре имажиниста — основные участ­ники суда, Есенин, Шершеневич, Мариенгоф, Грузинов, — встали плечом к плечу и, как это всегда делалось после выступления имажинистов, подняв вверх правые руки и поворачиваясь кругом, прочитали наш межпланетный марш:

Вы, что трубами слав не воспеты,

Чье имя не кружит толп бурун,—

Смотрите —

Четыре великих поэта

Играют в тарелки лун.

17 ноября того же года в Большом зале Политехниче­ского музея был организован ответный вечер имажини­стов: «Суд имажинистов над литературой». Не только аудитория была набита до отказа, но перед входом стоя­ла толпа жаждущих попасть на вечер, и мы — весь «Ор­ден имажинистов» — с помощью конной милиции с трудом пробились в здание.

{105} Первым обвинителем русской литературы выступил Грузинов. Голос у него был тихий, а сам он спокойный, порой флегматичный, — недаром мы его прозвали Иваном Тишайшим. На этот раз он говорил с увлечением, громко, чеканно, обвиняя сперва символистов, потом акмеистов и особенно футуристов в том, что они пишут плохие стихи.

— Для доказательства я процитирую их вирши! — го­ворил он и, где только он их откопал, читал скверные строки наших литературных противников.

Уже встал со стула второй обвинитель — Вадим Шер­шеневич, когда в десятом ряду поднялась рука, и знако­мый голос произнес:

— Маяковский просит слова!

Владимир Владимирович вышел на эстраду, положил руки на спину стула и стал говорить, обращаясь к ауди­тории:

— На днях я слушал дело в народном суде, — заявил он. — Дети убили свою мать. Они, не стесняясь, заявили на суде, что мать была дрянной женщиной. Однако пре­ступление намного серьезней, чем это может показаться на первый взгляд. Мать это — поэзия, а сыночки-убийцы — имажинисты! (Л. Сейфуллина. Собр. соч., т. 4. M., 1968, стр. 217.)

Слушатели стали аплодировать Маяковскому. Шум не давал ему продолжать свое выступление. Напрасно пред­седательствующий на суде Валерий Брюсов звонил в ко­локольчик — не помогало! Тогда поднялся с места Шер­шеневич и, покрывая все голоса, закричал во всю свою «луженую» глотку:

— Дайте говорить Маяковскому!

Слушатели замолкли, и оратор продолжал разносить имажинистов за то, что они пишут стихи, оторвавшись от жизни. Всем попало на орехи, но особенно досталось Кусикову, которого Маяковский обвинил в том, что он еще не постиг грамоты ученика второго класса. Как известно, поэт написал о Кусикове следующие строки:

На свете

много

вкусов

и вкусиков:

одним нравится

Маяковский, другим —

Кусиков.

{106} Потом выступил Шершеневич и начал громить футу­ристов, заявляя, что Маяковский валит с больной головы на здоровую. Это футуристы убили поэзию. Они же сбра­сывали всех поэтов, которые были до них, с парохода со­временности. Маяковский с места крикнул Вадиму:

— Вы у меня украли штаны!

— Заявите в уголовный розыск! — ответил Шершене­вич. — Нельзя, чтобы Маяковский ходил по Москве без штанов!

Не впервые вопрос шел о стихотворении Маяковского:

«Кофта — фата», в котором он написал:

Я сошью себе черные штаны

Из бархата голоса моего.

Все сочиненное Владимиром Маяковским. ИМО, 1909—1919, стр. 17.

Эти строки, где черные штаны были заменены поло­сатыми, попали в стихи Шершеневича.

Вадим выступил неплохо, и вдруг после него, блестя­щего оратора, Брюсов объявил Есенина. Мне трудно сос­читать сколько раз я слышал выступление Сергея, но та­кого, как тот раз, никогда не было!

(Я должен оговориться: конечно, это была горячая по­лемика между Есениным и Маяковским. В беседах да и на заседании «Ордена» Сергей говорил, хорошо бы иметь такую «политическую хватку», какая у Маяковского. Од­нажды, придя в «Новый мир» на прием к редактору, я си­дел в приемной и слышал, как в секретариате Маяков­ский громко хвалил стихи Есенина, а в заключение ска­зал: «Смотрите, Есенину ни слова о том, что я говорил». Именно эта взаимная положительная оценка и способст­вовала их дружелюбным встречам в 1924 году.)

Есенин стоял без шапки, в распахнутой шубе серого драпа, его глаза горели синим огнем, он говорил, покачи­ваясь из стороны в сторону, говорил зло, без запинки.

— У этого дяденьки — достань воробышка хорошо привешен язык,— охарактеризовал Сергей Маяковского. — Он ловко пролез сквозь угольное ушко Велемира Хлебни­кова и теперь готов всех утопить в поганой луже, не заме­чая, что сам сидит в ней. Его талантливый учитель Хлеб­ников понял, что в России футуризму не пройти ни в какие ворота, и при всем честном народе, в Харькове, от­рекся от футуризма. Этот председатель Земного шара {107} торжественно вступил в «Орден имажинистов» и не только по­местил свои стихи в сборнике «Харчевня зорь», но в на­шем издательстве выпустил свою книгу «Ночь в окопе».

(Действительно, в «Харчевне зорь» были напечатаны три стихотворения Хлебникова, из них одно десятистроч­ное:

Москвы колымага.

В ней два имаго,

Голгофа

Мариенгофа.

Город

Распорот,

Воскресение

Есенина.

Господи, отелись

В шубе из лис!)

«Харчевня зорь». Есенин, Мариенгоф, Хлебников.

Изд-во «Имажинисты», 1920, стр. 11.

— А ученик Хлебникова Маяковский все еще кура­жится, — продолжал Есенин. — Смотрите, мол, на меня, какая я поэтическая звезда, как рекламирую Моссельпром и прочую бакалею. А я без всяких прикрас говорю: сколь­ко бы ни куражился Маяковский, близок час гибели его газетных стихов. Таков поэтический закон судьбы агитез!

— А каков закон судьбы ваших «кобылез»? — крикнул с места Маяковский.

— Моя кобыла рязанская, русская. А у вас облако в штанах! Это что русский образ? Это подражание не Хлеб­никову, не Уитмену, а западным модернистам...

Перепалка на суде шла бесконечная. Аудитория была довольна: как же, в один вечер слушают Брюсова, Есе­нина, Маяковского, имажинистов, которые в заключение литературного судебного процесса стали читать стихи. Сергей начал свой «Сорокоуст», но на четвертой озорной строке, как всегда, начался шум, выкрики: «Стыдно! По­зор» и т. д. По знаку Шершеневича мы подняли Есенина и поставили его на кафедру. В нас кто-то бросил недо­еденным пирожком. Однако Сергей читал «Сорокоуст», по обыкновению поднимая вверх ладонью к себе правую раз­жатую руку и как бы крепко схватив в строфе основное слово, намертво сжимал ее и опускал.

Когда выступающие на вечере, кроме имажинистов, стали расходиться, Рюрик Ивнев предложил всем немного {108} отдохнуть. Мы расселись в примыкающей к эстраде ком­нате. Переволновавшись на вечере, я опустился в глубо­кое кресло, прислонился к спинке и закрыл глаза. Я слы­шал, как обсуждали выступление Маяковского и речь Есенина. Вдруг до меня донеслись четкие слова:

— Граждане имажинисты...

Я открыл глаза и увидел командира милиции с двумя шпалами в петлицах, который, вежливо отдавая приветст­вие, предлагал нам всем последовать за ним в отделение.

Неожиданно из угла комнаты раздался внушительный бас:

— Я — Блюмкин! Доложите вашему начальнику, что я не считаю нужным приглашать имажинистов в отделе­ние!

Командир удалился, а мы стали обсуждать создавше­еся положение. Нас удивило: почему нужно идти имажи­нистам, а не всем участникам вечера? Но командир вско­ре явился и, взяв под козырек, доложил Блюмкину, что такой-то товарищ оставляет все на его усмотрение.

Мы никуда не пошли, а отправились в «Стойло Пега­са». Но здесь я поневоле должен познакомить читателей с Блюмкиным.

Кто бы мог подумать, что Блюмкин был совсем не тем, за кого себя выдавал? Только недавно появилась обстоя­тельная статья, разоблачающая этого «террориста». (Д. Руднев, С. Цыбов. Следователь республики.— «Волга», № 5, 1967, стр. 114.).

Блюмкин во всех анкетах писал, что он — литератур­ный работник. Вообще-то он очень недолго служил элек­тромонтером. После Февральской революции ораторство­вал на митингах, воспылав любовью к крестьянам. Потом вступил в партию левых эсеров. Никогда не державший в руках оружия, он становится руководителем разных бо­евых левоэсеровских отрядов. Именно левые эсеры доби­лись, чтобы Блюмкина назначили начальником штаба 3-й армии Украинской республики, а в мае 1918 года его командируют в ВЧК. Ф. Э. Дзержинский и М. И. Лацис поняли, что Блюмкин — карьерист с авантюрным душком, и не давали ему серьезных заданий. Он с умыслом усерд­но вел единственное следствие по несущественному делу некоего Роберта Мирбаха.

6 июля 1918 года в Москве начался левоэсеровский {109} мятеж. Блюмкин с Николаем Андреевым, таким же авантю­ристом, как и он, отправился в германское посольство с фальшивым мандатом и потребовал личного свидания с послом графом Вильгельмом Мирбахом. Блюмкин повел с ним разговор о деле Роберта Мирбаха, которого обвинял вшпионаже в пользу Германии. Посол через переводчика объяснил, что никакого отношения к этому немцу не име­ет. У Блюмкина было задание левой эсерки Марии Спири­доновой убить графа Мирбаха и этим сорвать мирный Брестский договор, заключенный между Советской Росси­ей и Германией. Когда граф Мирбах поднялся с кресла, чтоб уйти, Блюмкин выхватил из портфеля револьвер и несколькими выстрелами убил германского посла.

Мятеж левых эсеров ликвидирован. Блюмкина приго­ворили к трем годам тюремного заключения с режимом принудительных работ. Но он с фальшивыми документами скрывался в разных местах. Однако, понимая, что, в конце концов, его арестуют, в апреле 1919 года явился с повин­ной в Украинскую ВЧК. Несмотря на то, что Советское правительство в связи с убийством графа Мирбаха имело крупные неприятности, Блюмкин был амнистирован. То­гдашний наркомвоенмор взял Блюмкина на службу, а по­том приблизил к себе.

В конце 1920 года я был переведен из клуба Чрезвы­чайного отряда по охране Центрального правительства на работу в клуб Революционного Совета республики. В этот клуб заходили сотрудники Реввоенсовета. Они говорили, что наркомвоенмор считает Блюмкина храбрым челове­ком, сорвиголовой.

Яков Блюмкин сразу привлекал внимание: среднего роста, широкоплечий, смуглолицый, с черной ассирийской бородой. Он носил коричневый костюм, белую рубашку с галстуком и ярко-рыжие штиблеты. Впервые я увидел его в клубе поэтов: какой-то посетитель решил навести глянец на свои ботинки и воспользовался для этого уголком конца плюшевой шторы, висящей под разделяющей кафе на два зала аркой. Блюмкин это увидел и направил на него револьвер:

— Я — Блюмкин! Сейчас же убирайся отсюда!

Побледнев, посетитель пошел к выходу, официант на ходу едва успел получить с него по счету. Я, дежурный по {110} клубу, пригласил Блюмкина в комнату президиума и ска­зал, что такие инциденты отучат публику от посещения нашего кафе.

— Понимаете, Ройзман, я не выношу хамов. Но лад­но, согласен, пушки здесь вынимать не буду.

Конечно, в то время фамилию левого эсера Блюм­кина, убийцы германского посла графа Мирбаха, все знали и побаивались его. Он часто бывал и в клубе поэтов и в «Стойле Пегаса», иногда выступал, когда обсуждали стихи поэтов. Он благоволил к Есенину, но, в конце концов, Сергей раскусил его. Я слышал, как Есенин, разговаривая с Якуловым, сказал;

— Думаешь, не понимаю, кто чем дышит. Вон Блюмкин — левый эсер. А я печатался в «Скифах» (Журнал левых эсеров.).

Блюмкин думает, что мы родственники по партии. Зачем ты написал о Пугачеве, спрашивает. Есть более колоритная фигура. Борис Савинков! Материалу сколько угодно. Од­ним словом, садись и пиши поэму. Нашел дурака! Жалко, что я его воткнул в мою «Ассоциацию вольнодумцев». Да ведь в таком типе сразу не разберешься...

Сергей иногда молча, иногда, посмеиваясь, выслуши­вал, как Блюмкин критиковал его произведения за упа­дочные настроения.

Позднее, летом 1923 года, я встретил Есенина. Он был в светло-сером коверкотовом пальто, шляпу держал в ру­ках.

— Куда, Сережа?

— Бегу в парикмахерскую мыть голову! — и объяс­нил, что идет на прием к наркомвоенмору.

Я знал, что в важных случаях Есенин прибегал к это­му своеобразному обычаю. Разумеется, эту встречу орга­низовал Блюмкин. О ней Сергей мало рассказывал. Дальнейших свиданий с наркомвоенмором не было...

А вот сейчас, после суда имажинистов над литературой мы все отправляемся ужинать в «Стойло Пегаса». Идет с нами и Блюмкин. Вокруг нас движутся все имажинисты, наши поклонники и поклонницы. Блюмкин шагает, окру­женный кольцом людей. Так же, в кругу молодых поэтов и поэтесс, уходил он из клуба поэтов и из «Стойла Пега­са». Как-то Есенин объяснил, что Яков очень боится по­кушения на него. А идя по улице, в окружении людей, уверен, что его не тронут.

{111}

— Я — террорист в политике, — однажды сказал он Есенину, — а ты, друг, террорист в поэзии!

Сергей махнул рукой, но ничего не ответил. В общем, под видом защитника имажинистов, особенно Сергея, Блюмкин играл провокационную роль, но ничего не до­бился.

Дата добавления: 2015-06-30