КАТЕГОРИИ: Архитектура-(3434)Астрономия-(809)Биология-(7483)Биотехнологии-(1457)Военное дело-(14632)Высокие технологии-(1363)География-(913)Геология-(1438)Государство-(451)Демография-(1065)Дом-(47672)Журналистика и СМИ-(912)Изобретательство-(14524)Иностранные языки-(4268)Информатика-(17799)Искусство-(1338)История-(13644)Компьютеры-(11121)Косметика-(55)Кулинария-(373)Культура-(8427)Лингвистика-(374)Литература-(1642)Маркетинг-(23702)Математика-(16968)Машиностроение-(1700)Медицина-(12668)Менеджмент-(24684)Механика-(15423)Науковедение-(506)Образование-(11852)Охрана труда-(3308)Педагогика-(5571)Полиграфия-(1312)Политика-(7869)Право-(5454)Приборостроение-(1369)Программирование-(2801)Производство-(97182)Промышленность-(8706)Психология-(18388)Религия-(3217)Связь-(10668)Сельское хозяйство-(299)Социология-(6455)Спорт-(42831)Строительство-(4793)Торговля-(5050)Транспорт-(2929)Туризм-(1568)Физика-(3942)Философия-(17015)Финансы-(26596)Химия-(22929)Экология-(12095)Экономика-(9961)Электроника-(8441)Электротехника-(4623)Энергетика-(12629)Юриспруденция-(1492)Ядерная техника-(1748) |
Калина красная 1 страница
Василий Шукшин
История эта началась в исправительно-трудовом лагере, севернее города Н., в местах прекрасных и строгих.
Был вечер после трудового дня. Люди собрались в клубе… На сцену вышел широкоплечий мужчина с обветренным лицом и объявил: — А сейчас хор бывших рецидивистов споет нам задумчивую песню «Вечерний звон»! На сцену из-за кулисы стали выходить участники хора — один за одним. Они стали так, что образовали две группы — большую и малую. Хористы все были далеко не «певучего» облика. — В группе «бом-бом», — возвестил дальше широкоплечий и показал на большую группу, — участвуют те, у кого завтра оканчивается срок заключения. Это наша традиция, и мы ее храним. Хор запел. То есть завели в малой группе, а в большой нагнули головы и в нужный момент ударили с чувством: — Бом-м, бом-м… В группе «бом-бом» мы видим и нашего героя — Егора Прокудина, сорокалетнего, стриженого. Он старался всерьез и, когда «звонили», морщил лоб и качал круглой крестьянской головой — чтобы похоже было, что звук колокола плывет и качается в вечернем воздухе. Так закончился последний срок Егора Прокудина. Впереди — воля.
Утром в кабинете у одного из начальников произошел следующий разговор: — Ну, расскажи, как думаешь жить, Прокудин? — спросил начальник. Он, видимо, много-много раз спрашивал это — больно уж слова его вышли какие-то готовые. — Честно! — поторопился с ответом Егор, тоже, надо полагать, готовым, потому что ответ выскочил поразительно легко. — Да это-то я понимаю… А как? Как ты это себе представляешь? — Думаю заняться сельским хозяйством, гражданин начальник. — Товарищ. — А? — не понял Егор. — Теперь для тебя все — товарищи, — напомнил начальник.
— А-а! — с удовольствием вспомнил Прокудин. И даже посмеялся своей забывчивости. — Да-да… Много будет товарищей! — А что это тебя в сельское хозяйство-то потянуло? — искренне поинтересовался начальник. — Так я же ведь крестьянин! Родом-то. Вообще люблю природу. Куплю корову… — Корову? — удивился начальник. — Корову. Вот с таким вымем. — Егор показал руками. — Корову надо не по вымю выбирать. Если она еще молодая, какое же у нее «вот такое» вымя? А ты выберешь старую, у нее действительно вот такое вымя… Толку-то что? Корова должна быть… стройная. — Так это что же тогда — по ногам? — сугодничал Егор вопросом. — Что? — Выбирать-то. По ногам, что ли? — Да почему по ногам? По породе. Существуют породы — такая-то порода… Например, холмогорская… — Больше начальник не знал. — Обожаю коров, — еще раз с силой сказал Егор. — Приведу ее в стойло… поставлю… Начальник и Егор помолчали, глядя друг на друга. — Корова — это хорошо, — согласился начальник. — Только… что ж, ты одной коровой и будешь заниматься? У тебя профессия-то есть какая-нибудь? — У меня много профессий. — Например? Егор подумал, как если бы выбирал из множества своих профессий наименее… как бы это сказать — меньше всего пригодную для воровских целей. — Слесарь… Зазвонил телефон. Начальник взял трубку. — Да. Да. А какой урок-то был? Тема-то какая? «Евгений Онегин»? Так, а насчет кого они вопросы-то стали задавать? Татьяны? А что им там непонятно в Татьяне? Что, говорю, им там… — Начальник некоторое время слушал тонкий крикливый голос в трубке, укоризненно смотрел при этом на Егора и чуть кивал головой: мол, все ясно. — Пусть… Слушай сюда: пусть они там демагогией не занимаются! Что значит — будут дети, не будут дети?! Про это, что ли, поэма написана! А то я им приду объясню! Ты им… Ладно, счас Николаев придет к вам. — Начальник положил трубку и взял другую. Пока набирал номер, недовольно проговорил: — Доценты мне… Николаев? Там у учительницы литературы урок сорвали: начали вопросы задавать. А? «Евгений Онегин». Да не насчет Онегина, а насчет Татьяны: будут у нее дети от старика или не будут? Иди разберись. Давай. Во, доценты, понимаешь! — сказал начальник, кладя трубку. — Вопросы начали задавать.
Егор посмеялся, представив этот урок литературы. — Хотят знать… — У тебя жена-то есть? — спросил начальник строго. Егор вынул из нагрудного кармана фотографию и подал начальнику. Тот взял, посмотрел. — Это твоя жена? — спросил он, не скрывая удивления. На фотографии была довольно красивая молодая женщина, добрая и ясная. — Будущая, — сказал Егор. Ему не понравилось, что начальник удивился. — Ждет меня. Но живую я ее ни разу не видел. — Как это? — Заочница. — Егор потянулся, взял фотографию. — Позвольте. — И сам засмотрелся на милое русское простое лицо. — Байкалова Любовь Федоровна. Какая доверчивость на лице, а! Это удивительно, правда? На кассира похожа. — И что она пишет? — Пишет, что беду мою всю понимает… Но, говорит, не понимаю, как ты додумался в тюрьму угодить? Хорошие письма. Покой от них… Муж был пьянчуга — выгнала. А на людей все равно не обозлилась. — А ты понимаешь, на что идешь? — негромко и серьезно спросил начальник. — Понимаю, — тоже негромко сказал Егор и спрятал фотографию. — Во-первых, оденься как следует. Куда ты такой… Ванька с Пресни заявишься. — Начальник недовольно оглядел Егора. — Что это за… почему так одет-то? Егор был в сапогах, в рубахе-косоворотке, в фуфайке и каком-то форменном картузе — не то сельский шофер, не то слесарь-сантехник, с легким намеком на участие в художественной самодеятельности. Егор мельком оглядел себя, усмехнулся. — Так надо было по роли. А потом уже не успел переодеться. — Артисты… — только и сказал начальник и засмеялся. Он был не злой человек, и его так и не перестали изумлять люди, изобретательность которых не знает пределов.
И вот она — воля! Это значит — захлопнулась за Егором дверь, и он очутился на улице небольшого поселка. Он вздохнул всей грудью весеннего воздуха, зажмурился и покрутил головой. Прошел немного и прислонился к забору. Мимо шла какая-то старушка с сумочкой, остановилась.
— Вам плохо? — Мне хорошо, мать, — сказал Егор. — Хорошо, что я весной сел. Надо всегда весной садиться. — Куда садиться? — не поняла старушка. — В тюрьму. Старушка только теперь сообразила, с кем говорит. Опасливо отстранилась и посеменила дальше. Посмотрела еще на забор, мимо которого шла. Опять оглянулась на Егора. А Егор поднял руку навстречу «Волге». «Волга» остановилась. Егор стал договариваться с шофером. Шофер сперва не соглашался везти, Егор достал из кармана пачку денег, показал… и пошел садиться рядом с шофером. В это время к ним подошла старушка, которая проявила участие к Егору, — не поленилась перейти улицу. — Я прошу извинить меня, — заговорила она, склоняясь к Егору. — А почему именно весной? — Садиться-то? Так весной сядешь — весной и выйдешь. Воля и весна! Чего еще человеку надо? — Егор улыбнулся старушке и продекламировал: — Май мой синий! Июнь голубой! — Вон как!.. — Старушка изумилась. Выпрямилась и глядела на Егора, как глядят в городе на коня — туда же, по улице идет, где машины. У старушки было румяное морщинистое личико и ясные глаза. Она, сама того не ведая, доставила Егору приятнейшую, дорогую минуту. «Волга» поехала. Старушка некоторое время смотрела вслед ей. — Скажите… Поэт нашелся. Фет. А Егор весь отдался движению. Кончился поселок, выскочили на простор. — Нет ли у тебя какой музыки? — спросил Егор. Шофер, молодой парень, достал одной рукой из-за спины транзисторный магнитофон. — Включи. Крайняя клавиша… Егор включил какую-то славную музыку. Откинулся головой на сиденье, закрыл глаза. Долго он ждал такого часа. Заждался. — Рад? — спросил шофер. — Рад? — очнулся Егор. — Рад… — Он точно на вкус попробовал это словцо. — Видишь ли, малыш, если бы я жил три жизни, я бы одну просидел в тюрьме, другую — отдал тебе, а третью — прожил бы сам, как хочу. Но так как она у меня всего одна, то сейчас я, конечно, рад. А ты умеешь радоваться? — Егор от полноты чувства мог иногда взбежать повыше — где обитают слова красивые и пустые. — Умеешь, нет?
Шофер пожал плечами, ничего не ответил. — Э-э, тухлое твое дело, сынок, — не умеешь. — А чего радоваться-то? Егор вдруг стал серьезным. Задумался. С ним это бывало — вдруг ни с того ни с сего задумается. — А? — спросил Егор из каких-то своих мыслей. — Чего, говорю, шибко радоваться-то? — Шофер был парень трезвый и занудливый. — Ну, это я, брат, не знаю — чего радоваться, — заговорил Егор, с неохотой возвращаясь из своего далекого далека. — Умеешь — радуйся, не умеешь — сиди так. Тут не спрашивают. Стихи, например, любишь? Парень опять неопределенно пожал плечами. — Вот видишь, — с сожалением сказал Егор, — а ты радоваться собрался. — Я и не собирался радоваться. — Стихи надо любить, — решительно закруглил Егор этот вялый разговор. — Слушай, какие стихи бывают. — И Егор начал читать — с пропуском, правда, потому что подзабыл.
…в снежную выбель Заметалась звенящая жуть. Здравствуй, ты, моя черная гибель, Я навстречу тебе выхожу!
Город, город! Ты в схватке жестокой Окрестил нас как падаль и мразь. Стынет поле в тоске…
какой-то… Тут подзабыл малость.
Телеграфными столбами давясь… Тут опять забыл. Дальше: Пусть для сердца тягуче колко,
Это песня звериных прав!.. …Так охотники травят волка, Зажимая в тиски облав.
Зверь припал… и из пасмурных недр Кто-то спустит сейчас курки… Вдруг прыжок… и двуногого недруга Раздирают на части клыки.
О, привет тебе, зверь мой любимый! Ты недаром даешься ножу. Как и ты — я, отвсюду гонимый, Средь железных врагов прохожу.
Как и ты — я всегда наготове, И хоть слышу победный рожок, Но отпробует вражеской крови Мой последний, смертельный прыжок.
И пускай я на рыхлую выбель Упаду и зароюсь в снегу… Все же песню отмщенья за гибель Пропоют мне на том берегу.
Егор, сам оглушенный силой слов, некоторое время сидел, стиснув зубы, глядел вперед. И была в его взгляде, сосредоточенном, устремленном вдаль, решимость, точно и сам он бросил прямой вызов кому-то и не страшился ни тогда, ни теперь. — Как стихи? — спросил Егор. — Хорошие стихи. — Хорошие. Как стакан спирту дернул, — сказал Егор. — А ты: не люблю стихи. Молодой еще, надо всем интересоваться. Останови-ка… я своих подружек встретил. Шофер не понял, каких он подружек встретил, но остановился. Егор вышел из машины… Вокруг был сплошной березовый лес. И такой это был чистый белый мир на черной еще земле, такое свечение!.. Егор прислонился к березке, огляделся кругом. — Ну, ты глянь, что делается! — сказал он с тихим восторгом. Повернулся к березке, погладил ее ладонью. — Здорово! Ишь ты какая… Невеста какая. Жениха ждешь? Скоро уж, скоро. — Егор быстро вернулся к машине. Все теперь было понятно. Нужен выход какой-нибудь. И скорее. Немедленно. — Жми, малыш, на весь костыль. А то у меня сердце сейчас из груди выпрыгнет: надо что-то сделать. Ты спиртного с собой не возишь? — Откуда! — Ну, тогда рули. Сколько стоит твой музыкальный ящичек? — Двести. — Беру за триста. Он мне понравился.
В областном городе, на окраине, Егор велел остановиться, не доезжая того дома, где должны быть свои люди. Щедро расплатился с шофером, взял музыкальный ящичек и дворами, сложно, пошел «на хату». «Малина» была в сборе. Сидела приятная молодая женщина с гитарой. Сидел около телефона некий здоровый лоб, похожий на бульдога, упорно смотрел на телефон. Сидели четыре девицы с голыми ногами… Ходил по комнате рослый молодой парень, поглядывал на телефон… Сидел в кресле Губошлеп с темными зубами, потягивал из фужера шампанское… Еще человек пять-шесть молодых парней сидели кто где — курили или просто так. Комната была драная, гадкая. Синенькие какие-то обои, захватанные и тоже дранью, совсем уж некстати напоминали цветом своим весеннее небо, и от этого вовсе нехорошо было в этом вонючем сокрытом мирке, тяжко. Про такие обиталища говорят, обижая зверей, — логово. Все сидели в каком-то странном оцепенении. Время от времени поглядывали на телефон. Напряжение чувствовалось во всем. Только скуластенькая молодая женщина чуть перебирала струны и негромко, красиво пела, хрипловато, но очень душевно:
Калина красная, Калина вызрела, Я у залеточки Характер вызнала.
Характер вызнала, Характер — ой какой, Я не уважила, А он пошел к другой… А я…
Во входную дверь негромко постучали условным стуком. Все сидящие дернулись, как от вскрика. — Цыть! — сказал Губошлеп. И весело посмотрел на всех. — Нервы, — еще сказал Губошлеп. И взглядом послал одного открыть дверь. Пошел рослый парень. — Цепочка, — сказал Губошлеп. И сунул руку в карман. И ждал. Рослый парень, не скидывая дверной цепочки, приоткрыл дверь… И поспешно скинул цепочку, оглянулся на всех… Дверь закрылась. И вдруг за дверью грянул марш. Егор пинком открыл ее и вошел под марш. На него зашикали и повскакали с мест. Егор выключил магнитофон, удивленно огляделся. К нему подходили, здоровались… Но старались не шуметь. — Привет, Горе. (Такова была кличка Егора — Горе.) — Здорово. — Отпыхтел? Егор подавал руку, но все не мог понять, что здесь такое. Много было знакомых, а были не просто знакомые — была тут Люсьен (скуластенькая), был, наконец, Губошлеп — их Егор рад был видеть. Но что они? — А чего вы такие все? — Ларек наши берут, — пояснил один, здороваясь. — Должны звонить… Ждем. Очень обрадовалась Егору скуластенькая женщина. Она повисла у него на шее… И всего исцеловала. Глаза ее, чуть влажные, прямо сияли от неподдельной радости. — Горе ты мое!.. Я тебя сегодня во сне видела… — Ну-ну, — говорил счастливый Егор. — И что я во сне делал? — Обнимал меня. Крепко-крепко. — А ты ни с кем меня не спутала? — Горе!.. — А ну, повернись-ка, сынку! — сказал Губошлеп. — Экий ты какой стал! Егор подошел к Губошлепу, они сдержанно обнялись. Губошлеп так и не встал. Весело смотрел на Егора. — Я вспоминаю один весенний вечер… — заговорил Губошлеп. И все стихли. — В воздухе было немножко сыро, на вокзале — сотни людей. От чемоданов рябит в глазах. Все люди взволнованы — все хотят уехать. И среди этих взволнованных, нервных сидел один… Сидел он на своем деревенском сундуке и думал горькую думу. К нему подошел некий изящный молодой человек и спросил: «Что пригорюнился, добрый молодец?» — «Да вот… горе у меня! Один на земле остался, не знаю, куда деваться». Тогда молодой человек… Зазвонил телефон. Всех опять как током дернуло. — Да? — вроде как безразлично спросил парень, похожий на бульдога. И долго слушал. И кивал. — Все сидим здесь. Я не отхожу от телефона. Все здесь, Горе пришел… Да. Только что. Ждем. Ждем. — Похожий на бульдога положил трубку и повернулся ко всем. — Начали. Все пришли в нервное движение. — Шампанзе! — велел Губошлеп. Бутылки с шампанским пошли по рукам. — Что за ларек? — спросил Егор Губошлепа. — Кусков на восемь, — сказал тот. — Твое здоровье! Выпили. — Люсьен… Что-нибудь… снять напряжение, — попросил Губошлеп. Он был худой, спокойный и чрезвычайно наглый, глаза очень наглые. — Я буду петь про любовь, — сказала приятная Люсьен. И тряхнула крашеной головой, и с маху положила ладонь на струны. И все стихли.
Тары-бары-растабары, Чары-чары… Очи-ночь. Кто не весел, Кто в печали — Уходите прочь! Во лугах, под покровом ночи, Счастье даром раздают! Очи, очи… Сердце хочет: Поманите — я пойду! Тары-бары-растабары…
Опять зазвонил телефон. Вмиг повисла гробовая тишина. — Да? — изо всех сил спокойно сказал Бульдог в трубку. — Нет, вы ошиблись номером. Ничего, пожалуйста. Бывает, бывает. — Бульдог положил трубку. — В прачечную звонит, сука. Все пришли в движение. — Шампанзе! — опять велел Губошлеп. — Горе, от кого поклоны принес? — Потом, — сказал Егор. — Дай я сперва нагляжусь на вас. Вот, вишь, тут молодые люди незнакомые… Ну-ка, я познакомлюсь. Молодые люди по второму разу, с почтением подавали руки. Егор внимательно, с усмешкой заглядывал им в глаза. И кивал головой, и говорил: «Так, так». — Хочу плясать! — заявила Люсьен. И трахнула фужер об пол. — Ша, Люсьен, — сказал Губошлеп. — Не заводись. — Иди ты к дьяволу! — сказала подпившая Люсьен. — Горе, наш коронный номер! И Егор тоже с силой бросил свой фужер. И у него тоже заблестели глаза. — Ну-ка, молодые люди, дайте круг. Брысь! — Ша, Горе! — повысил голос Губошлеп. — Выбрали время! — Да мы же услышим звонок! — заговорили со всех сторон Губошлепу. — Пусть сбацают. — Чего ты? Пусть выйдут! — Бульдя же сидит на телефоне. Губошлеп вынул платочек и хоть запоздало, но важно, как Пугачев, махнул им. Две гитары дернули «Барыню». Пошла Люсьен… Ах, как она плясала! Она умела. Не размашисто, нет, а четко, легко, с большим тактом. Вроде вколачивала каблучками в гроб свою калеку-жизнь, а сама, как птица, била крыльями — чтоб отлететь. Много она вкладывала в пляску. Она даже красивой вдруг сделалась, родной и милой… Егор, когда Люсьен подступала к нему, начинал тоже и работал только ногами. Руки заложены за спину, ничего вроде особенного, не прыгал козлом — а тоже хорошо. Хорошо у них выходило. Таилось что-то за этой пляской — неизжитое, незабытое. — Вот какой минуты ждала моя многострадальная душа, — сказал Егор вполне серьезно. Такой, верно, ждалась ему желанная воля. — Подожди, Егорушка, я еще не так успокою твою душу, — откликнулась Люсьен. — Ах как я ее успокою! И сама успокоюсь. — Успокой, Люсьен. А то она плачет. — Успокою. Я прижму ее к сердцу, голубку, скажу ей: «Устала? Милая… милая… добрая… Устала». — Смотри, не клюнула бы эта голубка, — встрял в этот деланный разговор Губошлеп. — А то клюнет. — Нет, она не злая, — серьезно сказал Егор, не глядя на Губошлепа. И жесткость легла тенью на его доброе лицо. Но плясать они не перестали, они плясали. На них хотелось без конца смотреть, и молодые люди смотрели, с какой-то тревогой смотрели, жадно, как будто заколачивалась в гроб некая отвратительная часть и их жизни тоже — можно потом выйти на белый свет, а там — весна. — Она устала в клетке, — сказала Люсьен нежно. — Она плачет, — сказал Егор. — Нужен праздник. — По темечку ее… Прутиком, — сказал Губошлеп. — Она успокоится. — Какие люди, Егорушка! А? — воскликнула Люсьен. — Какие злые! — Ну, на злых, Люсьен, мы сами — волки. Но душа-то, душа-то… Плачет. — Успокоим, Егорушка, успокоим. Я же волшебница, я все чары свои пущу в ход… — Из голубей похлебка хорошая, — сказал ехидный Губошлеп. Весь он, худой как нож, собранный, страшный своей молодой ненужностью, весь он ушел в свои глаза. Глаза горели злобой. — Нет, она плачет! — остервенело сказал Егор. — Плачет! Тесно ей там — плачет! — Он рванул рубаху… И стал против Губошлепа. Гитары смолкли. И смолк перепляс волшебницы Люсьен. Губошлеп держал уже руку в кармане. — Опять ты за старое, Горе? — спросил он, удовлетворенный. — Я тебе, наверно, последний раз говорю, — спокойно тоже и устало сказал Егор, застегивая рубаху. — Не тронь меня за болячку… Когда-нибудь ты не успеешь сунуть руку в карман. Я тебе сказал. — Я слышал. — Эх-х!.. — огорчилась Люсьен. — Скука… Опять покойники, кровь… Бр-р… Налей-ка мне шампанского, дружок. Зазвонил телефон. Про него как-то забыли все. Бульдог кинулся к аппарату, схватил трубку… Поднес к уху, и она обожгла его. Он бросил ее на рычажки. Первым вскочил с места Губошлеп. Он был стремительный человек. Но все же он был спокоен. — Сгорели, — коротко и ужасно сказал Бульдог. — По одному — кто куда, — скомандовал Губошлеп. — Веером. На две недели все умерли. Время! Стали исчезать по одному. Исчезать они, как видно, умели. Никто ничего не спрашивал. — Ни одной пары! — еще сказал Губошлеп. — Сбор у Иванова. Не раньше десяти дней. Егор сел к столу, налил фужер шампанского, выпил. — Ты что, Горе? — спросил Губошлеп. — Я?.. — Егор помедлил в задумчивости. — Я, кажется, действительно займусь сельским хозяйством. Люсьен и Губошлеп стояли над ним в недоумении. — Каким сельским хозяйством? — Уходить надо, чего ты сел?! — встряхнула его Люсьен. Егор очнулся. Встал. — Уходить? Опять уходить… Когда же я буду приходить, граждане? А где мой славный ящичек?.. А, вот он. Обязательно надо уходить? Может… — Что ты! Через десять минут здесь будут. Наверно, выследили. Люсьен пошла к выходу. Егор двинулся было за ней, но Губошлеп мягко остановил его за плечо. И мягко сказал: — Не надо. Погорим. Мы скоро все увидимся… — А ты с ней пойдешь? — прямо спросил Егор. — Нет, — твердо и, похоже, честно сказал Губошлеп. — Иди! — резко крикнул он Люсьен, которая задержалась в дверях. Люсьен недобро глянула на Губошлепа и вышла. — Отдохни где-нибудь, — сказал Губошлеп, наливая в два фужера. — Отдохни, дружок, — хоть к Кольке Королю, хоть к Ваньке Самыкину, у него уголок хороший. А меня прости за… сегодняшнее. Но… Горе ты мое, Горе, ты же мне тоже на болячку жмешь, только не замечаешь. Давай. Со встречей. И — до свиданья пока. Не горюй. Гроши есть? — Есть. Мне там собрали… — А то могу подкинуть. — Давай, — передумал Егор. Губошлеп вытащил из кармана и дал сколько-то Егору. Пачку. — Где будешь? — Не знаю. Найду кого-нибудь. Как же вы так — завалились-то?.. В это время в комнату скользнул один из молодых, белый от испуга. — Квартал окружили, — сказал он. — А ты что? — Я не знаю куда… Я вам сказать. — Сам прет на рога, — засмеялся Губошлеп. — Чего ж ты опять сюда-то? Ах, милый ты мой, теленочек мой… За мной, братики! Они вышли каким-то черным ходом и направились было вдоль стены в сторону улицы, но оттуда, с той стороны, послышались крепкие шаги патруля. Они — в другую сторону, но и оттуда раздались тоже шаги… — Так, — сказал Губошлеп, не утрачивая своей загадочной веселости. — Что-то паленым пахнет. А, Егор? Чуешь? — Ну-ка, сюда! — Егор втолкнул своих спутников в какую-то нишу. Шага с обеих сторон приближались… И в одном месте, справа, по стене прыгнул лучик сильного карманного фонаря. Губошлеп вынул из кармана наган… — Брось, дура! — резко и зло сказал Егор. — Психопат. Может, те не расколются… А ты тут стрельбу откроешь. — Та знаю я их! — нервно воскликнул Губошлеп. Вот сейчас, вот тут он, пожалуй, утратил свое спокойствие. — Вот я сейчас рвану — уведу их. У меня справка об освобождении, — заговорил Егор быстро, выискивая глазами — в какую сторону рвануть. — Справка помечена сегодняшним числом… Я прикрытый. Догонят — скажу: испугался. Скажу: бабенку искал, услышал свистки — испугался сдуру… Все. Не поминайте лихом! И Егор ринулся от них… И побежал напропалую. Тотчас со всех сторон раздались свистки и топот ног.
Егор бежал с каким-то азартом, молодо… Бежал, да еще и приговаривал себе, подпевал. Увидел просвет, кинулся туда, полез через какие-то трубы и победно спел: — Оп, тирдарпупия! Ничего я не видал, ох, никого не знаю!.. Он уже перебрался через трубы… Сзади в темноте, совсем близко, бежали. Егор юркнул в широкую трубу и замер. Над ним загрохотали железные шаги… Егор сидел, скрючившись, и довольно улыбался. И шептал: — Д-ничего я не видал, д-никого не знаю. Он затеял какую-то опасную игру. Когда гул железный прекратился и можно было пересидеть тут и вовсе, он вдруг опять снялся с места и опять побежал. За ним опять устремились. — Эх, ничего я не видал, ох, никого не знаю! Д-никого не знаю! — подбадривал себя Егор. Маханул через какую-то высокую изгородь, побежал по кустам — похоже, попал в какой-то сад. Близко взлаяла собака. Егор кинулся вбок… Опять изгородь, он перепрыгнул и очутился на кладбище. — Привет! — сказал Егор. И пошел тихо. А шум погони устремился дальше — в сторону. — Ну надо же, сбежал! — изумился Егор. — Всегда бы так, елки зеленые. А то ведь, когда хочешь подорвать, попадаешься, как ребенок. И опять охватила Егора радость воли, радость жизни. — Ох, д-ничего ж я не видал, д-никого не знаю, — еще разок спел Егор. И включил свой славный ящичек на малую громкость. И пошел читать надписи на надгробиях. Кладбище огибала улица, и свет фар надолго освещал кресты — пока машина огибала угол. И тени от крестов, длинные, уродливые, плыли по земле, по холмикам, по оградкам… Жутковатая, в общем-то, картина. А тут еще музычка Егорова — вовсе как-то нелепо. Егор выключил музыку. — «Спи спокойно до светлого утра», — успевал прочитывать Егор. — «Купец первой гильдии Неверов»… А ты-то как здесь?! — удивился Егор. — Тыща восемьсот девяносто… А-а, ты уже давно. Ну-ну, купец первой гильдии… «Едут с товарами в путь из Касимова…» — запел было негромко Егор, но спохватился. — «Дорогому, незабвенному мужу от неутешной вдовы», — прочитал он дальше. Присел на скамеечку, посидел некоторое время… Встал. — Ну, ладно, ребята, вы лежите, а я пойду. Ничего не сделаешь… Пойду себе, как честный фраер: где-то же надо, в конце концов, приткнуть голову. Надо же? Надо. — И все же спел еще разок: — Д-ничего ж я не видал, д-никого ж не зна-аю. И стал он искать, куда бы приткнуться. У двери деревянного домика на самой окраине из сеней ему сурово сказали: — Иди отсюда! А то я те выйду, покажу горе… Горе покажу и страдание. Егор помолчал немного. — Ну, выйди. — И выйду! — Выйдешь… Ты мне скажи: Нинка здесь или нет? — по-доброму спросил Егор мужика за дверью. — Только правду! А то ведь я узнаю… И строго накажу, если обманешь. Мужик тоже помолчал. И тоже сменил тон, сказал дерзко, но хоть не так зло: — Никакой здесь Нинки нет, тебе говорят! Неужели непонятно? Шляются тут по ночам-то. — Поджечь, что ли, вас? — вслух подумал Егор. И брякнул спичками в кармане. — А? За дверью долго молчали. — Попробуй, — сказал наконец голос. Но уже вовсе не грозно. — Попробуй подожги. Нет Нинки, я те серьезно говорю. Уехала она. — Куда? — На Север куда-то. — А чего ты лаяться кинулся? Неужели трудно было сразу объяснить? — А потому что меня зло берет на вас! Из-за таких вот и уехала… С таким же вот. — Ну, считай, что она в надежных руках — не пропадет. Будь здоров!
В телефонной будке Егор тоже рассердился. — Почему нельзя-то?! Почем? — орал он в трубку. Ему что-то долго объясняли. — Заразы вы все, — с дрожью в голосе сказал Егор. — Я из вас букет сделаю, суки: головками вниз посажу в клумбу… Ну, твари! — Егор бросил трубку… И задумался. — Люба, — произнес он с дурашливой нежностью. — Все. Еду к Любе. — И он зло саданул дверью будки и пошагал к вокзалу. И говорил дорогой: — Ах ты, лапушка ты моя! Любушка-голубушка… Оладушек ты мой сибирский! Я хоть отъемся около тебя… Хоть волосы отрастут. Дорогуша ты моя сдобная! — Егор все набирал и набирал какого-то остервенения. — Съем я тебя поеду! — закричал он в тишину, в ночь. И даже не оглянулся посмотреть — не потревожил ли кого своим криком. Шаги его громко отдавались в пустой улице; подморозило на ночь, асфальт звенел. — Задушу в объятиях!.. Разорву и схаваю! И запью самогонкой. Все!
И вот районный автобус привез Егора в село Ясное. А Егора на взгорке стояла и ждала Люба. Егор сразу увидел и узнал ее. В сердце толкнуло — она! И пошел к ней. — Ё-мое, — говорил он себе негромко, изумленный, — да она просто красавица! Просто зоренька ясная. Колобок просто… Красная шапочка… — Здравствуйте, — сказал он вежливо и наигранно застенчиво. И подал руку. — Георгий. — И пожал с чувством крепкую крестьянскую руку. И — на всякий случай — тряхнул ее, тоже с чувством. — Люба. — Женщина просто и как-то задумчиво глядела на Егора. Молчала. Егору от ее взгляда сделалось беспокойно. — Это я, — сказал он. И почувствовал себя очень глупо. — А это — я, — сказала Люба. И все смотрела на него спокойно и задумчиво. — Я некрасивый, — зачем-то сказал Егор. Люба засмеялась. — Пойдем-ка посидим пока в чайной, — сказала она. — Расскажи про себя, что ли… — Я непьющий, — поспешил Егор. — Ой ли? — искренне удивилась Люба. И очень как-то просто у нее это получилось, естественно. Егора простота эта сбила с толку.
Дата добавления: 2015-06-30; Просмотров: 304; Нарушение авторских прав?; Мы поможем в написании вашей работы! Нам важно ваше мнение! Был ли полезен опубликованный материал? Да | Нет |