Труд жизни, пожалуйста

Взгляд Жерара упал на девицу-полукровку. Даже для портовой шлюхивыглядела она более чем неказисто: ни мордашки, ни обаяния, никакихпроблесков ума - побрякушки и те отсутствовали. В глаза бросались еесандалии и торчащие из них мозолистые грязные пальцы. Завидев нас, девицазасмеялась - что отнюдь не прибавило ей привлекательности. - Меня бы не порадовало, окажись я в ее шкуре, - пробормотал Жерар. -Или - я был в ее шкуре, и это не радовало меня. Нет: я бы не порадовалсяэтому и меня это не радовало... - Господи, что ты несешь? - Я, знаешь ли, увидел себя со стороны... Покуда я искал этогоплотника, мне начало казаться, что я влез в его шкуру. Может, качества,которыми я его наделял, - все это плавало на поверхности, но я чувствовал,что понимаю его. Тогда я задумался - не об этом ли толкуют люди, когдаговорят, будто помнят: они были королем Артуром, пивоваром в Древнем Египте,каким-нибудь вождем зулусов... В общем, оно было здорово похоже на этироссказни - будто во мне присутствуют целые пласты чужой жизни. Я могпредставить его жену... его работу... отпуск - но не мог представить егосамого. Что-то сродни смутно припоминаемой, позабытой жизни, и все же егозлобное мурло все время маячило в моем сознании - одновременно это был мойсобственный лик. Реакция Жерара на эти выкрутасы разума - следствие интоксикациипоследними истинами бытия или банальным алкоголем, - оказалась проста: непора ли отбросить рассудок, как надоевшую игрушку, и будь что будет. Якивал, размышляя о том, как же тяжело для нормальной психики обзавестиськакими-нибудь стражами, чтобы они за ней приглядывали, а Жерар продолжализлагать мне свои догадки: среди множества версий насчет того, каковы личиныдуши, ее роли, ни одна не подразумевала, будто существует одно-единственноесознание - не коллективное сознание, которое растекается, обволакивая все ився, как джем на бриоши, а одна-единственная самосознающая сущность, котораямечется взад-вперед через множество столетий, путешествует по времени иодновременно по городам и весям, и это сознание есть своего рода«hapax legomenon» [Слово, встречающееся лишь один раз (греч)] -сущность, «не попавшая в сводки». Вот что таится в бездонномтунеле, образованном всеми нашими жизнями. - Кутаясь в шкуру, ты стоишь во тьме доисторической пещеры во Франции ирисуешь мелком на стене, - на этих словах Жерар вылил в рот остатки«Зубровицы», - и тут кто-то размазывает по стенке твои мозги.Так ты катапультирован в Сан-Франциско, в шкуру одного из программистов,населяющих Силиконовую долину; потом, хотя ты всю жизнь был рьянымвегетарианцем, ты отдаешь концы и становишься охотником в Новой Гвинее,живущим в середине тринадцатого столетия от Рождества Христова. Потомсвежуешь китов в небольшой деревушке на побережье Норвегии, на дворе -девятнадцатый век. А после сучишь дратву где-нибудь в Древнем Китае, преждечем вернуться в ту же полуосвещенную пещеру и расплющить череп этомурисовальщику с мелком. Зло, которое ты причиняешь кому-то, ты причиняешьсебе. Тебе суждено повидать все, рассмотреть со всех возможных точек зрения.Ты почти перестаешь переживать по какому бы то ни было поводу, ибо, увидевголодающего ребенка, стучащего зубами от холода пенсионера, искалеченноговойной солдата, ты знаешь, что с тобой все это уже было или еще будет.Такого рода откровение начисто отбивает охоту удивляться: тебе сужденоизведать все в таких подробностях, что сама мысль об этом способна нагнатьтоску на любого зануду бухгалтера. Ну, Эдди, брат мой - мой дантист, мойцветовод, - не тяни, выкладывай карты на стол. Что тебя сюда привело, а? Всякий раз в подобных ситуациях я ловил себя на мысли: поди разберись,с кем ты имеешь дело - с неординарным мыслителем или же с человеком,судорожно цепляющимся за последние крупицы разума... - Ну, - начал я, укрывшись за фразой, которая по праву могла бы войти в«Десятку излюбленных фраз Эдди Гроббса». - Я думаю написатькнигу о конце нашего тысячелетия. - И тут я позволил себе раскрыться. Такоебывает, только когда мы говорим с самыми близкими людьми: - Я не знаю, чтомне сказать! - Эдди! Сказать можно столько... - вскинулся Жерар. Попробуйте-ка, колиты француз и всю жизнь охотился за новинками философии, как диджей - зановым диском, не пуститься тут во все тяжкие. Кроме того (феномен поистинеудивительный!), написание книги, над которой бьетесь не вы, а другой,кажется элементарной вещью. - Наговорить можно с три короба, Эдди, - всегда! Возьми любуюцивилизацию - и ты обнаружишь, в самой ее сердцевине, здоровенный сундук снадписью «об этом говорить не принято». Тебе же было плевать наобщество, Эдди, так возьми и напиши о том, что в глубине души известнокаждому, но только никто не решается произнести это вслух! Глава первая:Зачистка Греции. Мы видим упадок и вырождение - вырождение величайшей изкультур в нацию третьеразрядных официантов и отвратительнейших бюрократов,оккупировавших столицу отвратного бюрократизма, Брюссель. В мире, где знанияи культура имели бы хоть какую-нибудь ценность, мы бы стерли Грецию с лицаземли и взялись бы за действительно важное дело - раскопки того, чтопогребено под ее руинами: следы Гомера, его утраченные рукописи! Или вот взять Сандрин. - И Жерар кивком указал на все еще мозолившуюнам глаза проститутку. - Четыре, пять, шесть детей, все - от разных отцов.Почему их столько? Да потому, что она и сама не знает, сколько ее отпрысковнаходится на обеспечении у государства. Работы у нее нет - согласноофициальным данным; все дело в этом новейшем поветрии: готовности платитьлюдям за то, что они ничего не делают; замечу только, что ее неофициальныхзаработков вполне хватает на наркотики и выпивку - она же все время подкайфом! - (Это описание неприятно меня задело - я увидел собственныйпортрет.) - Своих детей она созерцает разве что в зале суда: Сандрин,понимаешь ли, очень беспокоится, когда над ними устанавливают опеку. В этомотношении она - образцовая мать. Сандрин в это время кокетничала с каким-то детиной, покусывающим ейшею. Детину, поведал мне Жерар, зовут Давид, это ее нынешний сожитель.Парочка, хихикая, обжималась в углу, словно слюнявые тинейджеры - кто быподумал, что это шлюха и сутенер! Не хотел бы я быть на месте последнего. - Им, видишь ли, нечасто доводится побыть вместе - только когда онивыходят на промысел. Это ведь еще и брифинг перед работой. И поверь, надолгоон не затянется. Но, согласись, смотрится это забавно: сплошные телячьинежности и воркование. - Жерар вовсе не считал нужным понижать голос, делясьсо мной своими нелестными наблюдениями, - так разговаривают посетителизоопарка, стоя у вольера с животными. Непринужденность Жерара показалась мнене совсем уместной - глядя на Давида, я бы сказал, что основным стилем егообщения с ближними был удар ножом под ребра. - Никогда не задумывался, дочего непросто выдавить из себя последнюю каплю человечности? Пристрелитьпоследнюю иллюзию, как шелудивую суку! Эта их «лубов» - кончитсяона большой гадостью. А может, смертоубийством. Вопрос только - скоро ли этопроизойдет и где... - Может, потому-то они так ей и радуются, - пожал я плечами. - И что прикажешь делать с этими ни на что не годными дармоедами? Анынешние дармоеды воистину ни на что не годны. Ты посмотри на Африку: мы ихкормим - они плодятся. Все, что мы видим в нашем столетии, - небывалыйдоселе расцвет глупости. Она уже повсюду - и расползается дальше. Поверь, явполне отдаю себе отчет в том, сколько в этом мире страдания, я не хотел быоказаться в какой-нибудь африканской стране во время засухи. Мне, знаешь ли,не очень бы там понравилось... Тут мысль его свернула в сторону, во взгляде появилась безуминка, и онзабормотал: - Нам уже не долго осталось. Никак не возьму в толк, почему ониназывают это существование жизнью; всего лишь мгновение, озаренноевоспоминаниями... А, Эдди? Что скажешь? Никогда не задумывался о ВеликойЗавесе?

Дата добавления: 2015-07-02