ОХОТНИКИ 7 страница

– Послушай, Ева, они тебе не кажутся странными?

– Кто? Банкир и его дочь?

– Да нет, эти само собой. Кое-кто из экипажа…

– В каком смысле? – Я была так далека от проблем Вадика, что спросила об этом просто по инерции.

– Не похожи они на матросов, я так думаю.

– Вот как? А на кого они похожи? Капитан типичный морской волк, как раз в духе Станюковича.

– Вот-вот, чересчур в духе. Оперетта какая-то, показательные выступления.

– Ты несешь чушь, – мне не хотелось спорить с Вадиком. – Пока мы идем точно по курсу, делаем положенное нам количество узлов, используем рулевое колесо и гирокомпас, машинное отделение тоже функционирует исправно и механизмы там самые настоящие…

– Да я не об этом. Бог с ним, с капитаном…

– Тогда о ком?

Вадик вздохнул и яростно потер подбородок.

– Об этом стюарде. Или как там у них называется? Матрос-уборщик. Об этом удоде в тужурке, об этом павлине… Марабу гнусном… Видела его глаза? А руки? Ты видела эти руки?

– А что с ними? Перепонки между пальцами? Или, не дай бог, лишний мизинец?

– Очень остроумно! Никакой он не матрос, никакой он не уборщик. Холеные ручки, как у какого-нибудь щипача. За всеми шпионит, за всеми подглядывает… С такими повадками нужно где-нибудь во внешней разведке работать…

– Господи, так ты Романа имеешь в виду?

– Ты уже и имя изучила…

– Это было несложно, поверь мне…

Я рассмеялась. Надо же, несчастный Вадик совсем сошел с ума от бесперспективной страсти к Клио и такой же бесперспективной ревности. Красавчик-стюард все время отирался возле певицы, и ей это нравилось. Должно быть, Вадик застукал их за страстным поцелуем где-нибудь в районе калориферной и теперь бесится.

– Ты просто ревнуешь, друг мой.

– И не думал ревновать. – Вадик вспыхнул. – Вчера этот московский либерал потерял свою записную книжку. А стюард шел как раз за ним, книжку поднял, но не отдал. Сунул к себе в карман как ни в чем не бывало.

– Надеюсь, ты вывел мерзавца на чистую воду?

– Еще чего не хватало! Мы с ним в разных весовых категориях. Была охота связываться. Просто хочу предупредить тебя, что здесь полно типов с двойным дном…

– Хорошо, милый, я приму это к сведению…

…И все-таки на обед мы опоздали.

Мы явились в кают-компанию даже позже Клио, которая после смерти старпома стала проявлять удивительную дисциплинированность. То ли сырой морской воздух выветрил из ее головки все звездные недомогания, то ли она сама устала от своей романтической стервозности, – во всяком случае, Клио не требовала жареных туканов под соусом тартар и кротко ела обычный суп с фрикадельками. За ней, к вящему неудовольствию Вадика, наперебой ухаживали лысый Альберт Бенедиктович и Мухамеджан. Муха пользовался полной свободой: его патрон не явился ни ко вчерашнему ужину, ни к сегодняшним завтраку и обеду: он страдал морской болезнью.

– Ты права, Карпик, – сказала я девочке и ободряюще ей улыбнулась, – он меняет жилетки в зависимости от настроения.

К сегодняшнему обеду Муха облачился в совершенно новую жилетку, полностью состоящую из карманов, заклепок и “молний”: карманы были даже на спине – мечта оператора, работника обменного пункта валюты или байкера со стажем.

– Вы о ком? – спросил Валерий Адамович.

– Точно. – Карпик ответила мне такой же ободряюшей улыбкой. – И настроение у него что надо.

– Вы о ком? – снова повторил свой вопрос банкир.

И я и Карпик проигнорировали Сокольникова – это была маленькая месть за желание уехать. Он и сам понял это и больше не приставал с расспросами. Только в конце обеда крепко взял девочку за руку:

– Вертолет будет в шесть. Доедай быстрей, нам еще нужно собраться.

– Ну, папочка!..

– Лара, ты помнишь наш уговор? Карпик опустила голову.

– Я спрашиваю тебя, ты помнишь наш уговор? Сейчас ты встанешь, подойдешь к Николаю Ивановичу и извинишься, – чертов губернатор все-таки нажаловался отцу на дочь.

– И мы останемся?

– Ты пойдешь и извинишься за все, что ему наговорила.

– И мы останемся?

– Не нужно меня шантажировать, Лара. Мы не останемся. Но извиниться ты должна, потому что этого требуют правила приличия.

– Хорошо, я извинюсь. – Карпик отставила стакан с недопитым соком и вышла из-за стола. Такой исполнительности и быстроты реакции, казалось, не ожидал и сам Сокольников. Карпик подошла к столу, за которым сидел губернатор Распопов. Сейчас он был занят тем, что потягивал пльзеньское пиво, которое завез на “Эскалибур” в большом количестве, и оживленно дискутировал с Арсеном Лаккаем на животрепещущие политические темы.

Некоторое время Карпик смиренно стояла у стола, терпеливо ожидая, когда Распопов соизволит заметить ее. Наконец, закончив тираду о частной собственности на землю, губернатор повернулся к ней:

– Что тебе, девочка?

– Мне нужно вам кое-что сказать.

– Слушаю тебя.

Впрочем, слушал не только он. Все головы в кают-компании повернулись к Карпику. Я уже заметила, что она вызывала снисходительное сочувствие: больной некрасивый ребенок в обществе сытеньких и преуспевающих взрослых.

– Я хотела извиниться.

Я видела, как покраснел Сокольников: видимо, он совсем не так представлял себе сцену извинения Карпик должна была сделать это незаметно и тихо, не вызывая всеобщего интереса Я была уверена, что в каюте они несколько раз прорепетировали это, и Карпик получила нужный текст.

– Слушаю.

– Простите, что назвала вас вором и не привела никаких доказательств, – зажмурившись, выпалила Карпик – Папа сказал, что сначала это нужно доказать, а потом уже высказываться. Так что извините, пожалуйста. Была не права.

Теперь уже покраснел Распопов. Но ему еще хватило сил промычать в ответ:

– Хорошо, девочка. Иди к папе.

Первым рассмеялся Арсен Лаккай. Это был вполне добродушный и даже изящный смех Он должен нравиться потенциальным избирателям Очевидно, с Лаккаем работают профессиональные имиджмейкеры.

Следом за Лаккаем прыснули еще двое: Клио и Муха и плохо говорящая по-русски, но всегда готовая поддержать любое веселье Аника. Заулыбался и ее муж, этакая скептическая улыбка предпринимателя, которому до смерти надоела исполнительная власть и налоговая полиция, ее олицетворяющая. Даже стюард Ромик позволил себе улыбнуться своей фирменной улыбкой. Вот только глаза остались холодными, цепкими и оценивающими. Я перехватила его взгляд и впервые подумала о том, что, может быть, Вадик не так уж и не прав.

– Ловко она вас, Николай Иванович, – поддел Распопова Лаккай.

– А что делать, дорогой Арсен Муратович – Губернатор пытался сохранить хорошую мину при плохой игре.

– Глас народа – глас божий, Николай Иванович.

– Слава богу, пока еще существует презумпция невиновности.

– Не пойман – не вор?

– Только этим и спасаюсь, дорогой Арсен Муратович…

На Сокольникова было жалко смотреть: он сгибал и разгибал в руках чайную ложку Карпик вернулась к столу и стала в отдалении, сама невинность, прихрамывающая на левую ногу.

– Я сделала, как ты просил, папа.

– Даже больше, – прошипел банкир.

– Ты портишь казенную ложку, папа, – в голосе Карпика послышалось участие.

– А ты портишь мне жизнь. Почему ты всегда портишь мне жизнь?

– Я стараюсь быть хорошей, папочка Я хочу делать все так, как ты хочешь.

– Я вижу. Идем.

– Да.

– Нам еще нужно собраться.

– Да.

Сокольников встал из-за стола и взял Карпика за руку. Она покорно пошла за ним. Проходя мимо столика губернатора, Сокольников хотел что-то сказать, но только махнул рукой. У самой двери Карпик обернулась и подмигнула мне. И показала глазами наверх.

И я вспомнила наш уговор.

Наверху была шлюпочная палуба.

Карпик появилась в спасательной шлюпке только через час. И все это время я терпеливо ждала ее. Я – взрослая, много пережившая женщина под тридцать, с богатым прошлым и туманным будущим. Я ждала тринадцатилетнюю девочку и думала о том, как будет грустно без нее, как опустеет без нее корабль. Уже сегодня вечером, в девятнадцать тридцать мы будем сидеть за нашим столиком только вдвоем с Вадимом. Но, в конце концов, Аника научит меня играть в бридж, а я научу ее играть в бильярд. Когда-то я неплохо играла в бильярд. Я устрою на корабле турнир по олимпийской системе и выбью всех, за исключением разве что милого нейрохирурга Антона. Возможно, мои шансы на легкий флирт повысятся: мужчинам нравятся женщины, играющие в бильярд…

В шлюпке было холодно, чего же еще ожидать от Охотского моря в апреле месяце? Влажный ветер пронизывал меня насквозь, даже свитера и собачья доха меня не спасали… Наоборот, от близости большой воды они страшно набухли, я знала, что такое случается с одеждой, кожей, волосами, – я сама выросла на море. Только это было совсем другое море.

Южное.

Доху дал мне покойный старпом Вася Митько. Мертвый Вася, тело которого через несколько часов поднимут, как чурку, на борт вертолета. И ничего нельзя изменить. А с ним улетит и банкир. И его дочь, чертова Карпик. От долгого ожидания я начала злиться на Карпика: совсем не здорово валяться в шлюпке, затянутой брезентом и пахнущей черт знает чем. К тому же шлюпочные банки немилосердно давили бока, и я лениво поминала анатомию своего собственного тела: неужели у меня всего лишь двенадцать пар ребер? Должно быть, их гораздо больше, и на каждое из них немилосердно давит мокрое дерево. А потом я вспомнила о неприкосновенном запасе в шлюпках, – о нем уже говорила мне девочка. Заглянув под банку, я нашла там то, что искала: маленький рундучок, набитый последними надеждами потерпевших кораблекрушение: фляги с водой, пачки леденцов, пиротехника, блесны и крючки. Надорвав зубами леденцовый пакет, я уже было намеревалась закрыть рундук. Когда увидела на самом дне его какую-то пухлую папку, завернутую в целлофан. Должно быть, инструкции по правилам поведения в час “X”, или, того хуже, корабельный устав ВМФ, или атлас картинок по спасению на водах…

Сунув горсть леденцов в рот, я еще некоторое время полежала с закрытыми глазами. Даю ей еще пятнадцать, нет, десять минут… Если Карпик не появится, а она не появится после инцидента в кают-компании, отправлюсь к себе и решу, где и когда выманить у боцмана универсальный ключ. Предложенный Карпиком шмон по каютам мало вдохновлял меня. Другое дело – каюта покойного-старпома. Тогда, на палубе, он сказал, что все эти годы собирал сведения о преступлениях (или преступлении), совершенных его спутником. Возможно, кое-какая информация может оказаться и там. Особо рассчитывать на это не приходится: наверняка его вещи будут упакованы и отправлены тем же вертолетом, что и тело. Но все же, все же…

От леденцов рот наполнился слюной, и страшно захотелось пить. Чувствуя себя преступницей, отнимающей у страдальцев их неприкосновенный запас, я вскрыла флягу с водой и сделала несколько крупных глотков. Вода была совершенно безвкусной. А Карпик все не шла и не шла. И, чтобы хоть чем-то занять себя, я вытащила из рундучка папку, сняла с нее целлофан и развязала тесемки. Это не был устав ВМФ или инструкция. Папка была плотно набита какими-то газетными вырезками. Среди них встречались тетрадные листы с обтрепавшимися от времени краями. Листы были исписаны мелким решительным почерком. И даже один протокол осмотра места происшествия. И школьная тетрадь в плотной обложке, заполненная лишь до половины, – опять же все тем же почерком. Но главными были все-таки вырезки: журнальные и газетные статьи, заметки, иногда совсем крошечные, в пять-шесть строк. Я углубилась в первую из них, потом во вторую… И только теперь почувствовала, как бешено колотится сердце.

Эта папка принадлежала Василию Митько, старшему помощнику капитана “Эскалибура”.

Я поняла это по третьей публикации – большой статье на второй странице какой-то газеты, пожелтевшей от времени. На ее обратной стороне красовалась выцветшая карандашная запись: “Митько, ком. 68”. Очевидно, старпом выписывал газеты на адрес общежития.

Одного взгляда на любую из статей было достаточно, чтобы понять, что речь идет о каких-то криминальных новостях, о расследовании преступлений. Некоторые из них были пронумерованы. Тогда, на палубе, Митько не солгал: он действительно пристально следил за чем-то и собирал материалы. Первая из статей начиналась так: “В Ленинграде продолжается расследование ряда беспрецедентных по своей жестокости и бессмысленности убийств…”

Дрожащими руками я закрыла папку и сунула ее себе под доху: читать ее здесь, под хлопающим на ветру брезентом, было бессмысленно. Нужно вернуться в каюту и обстоятельно заняться содержимым папки. Но почему Митько спрятал ее здесь, почему он не захотел хранить ее в каюте? “Я тоже подстрахуюсь”, вспомнила я его слова. Должно быть, он прекрасно отдавал себе отчет, с кем имеет дело, из нескольких его реплик я поняла, что он имел какое-то отношение к органам. Кстати, как он вообще оказался здесь, на Дальнем Востоке, да еще в должности старшего помощника, так далекой от его первой профессии?.. Этого скорее всего я никогда не узнаю. Но, в любом случае, он решил спрятать весь свой газетно-журнальный компромат от греха подальше. Никому и в голову не придет искать что-то в спасательной шлюпке…

– Привет! – Карпик просунула голову под брезент и поздоровалась так громко, что я вздрогнула. – Прости меня, я не могла прийти раньше…

– Ничего, ничего, – рассеянно ответила я.

– Папочка устроил мне Варфоломеевскую ночь.

– Могу себе представить.

– Он отпустил меня только на тридцать минут и дал свои часы. Сказал, чтобы я следила за ними. И он со своей стороны проследит…

– Хорошо, – машинально сказала я.

– Что – “хорошо”? – надулась Карпик. – Ты совсем меня не слушаешь… Занята своими мыслями.

– Хорошо, что он тебя отпустил. Давай уйдем отсюда.

– Почему? Здесь здорово.

– Я очень долго тебя ждала. И замерзла.

– Все равно, давай посидим… Хочешь, я сбегаю за одеялами?

– Нет, не нужно.

– Ну, пожалуйста… Я ведь улетаю. Мы никогда не увидимся. – Все-таки Карпик виртуозно владела запрещенными приемами, нужно отдать ей должное.

– Почему же не увидимся? Когда-нибудь увидимся. Оставишь мне свой телефон, и я тебе позвоню, когда вернусь в Москву, – мне не хотелось разговаривать с Карпиком; папка, лежащая под дохой, прожигала мне внутренности. Скорее бы добраться до каюты…

– Нет, – сказала Карпик, – ты не позвонишь.

– Почему же? Обязательно позвоню.

– Нет. Ты даже сейчас со мной разговариваешь, а думаешь о чем-то другом. Я же вижу.

– Ничего ты не видишь. Я позвоню, правда. Хочешь леденцов?

– Нет. – Карпик совсем скуксилась.

Я понимала, что должна проявить к девочке максимум внимания, тем более она так страстно хочет этого. Но ничего не выходило.

– Хорошо. – я наконец сдалась. – Давай посидим и посмотрим на море.

– Все так здорово начиналась… Я не хочу уезжать.

– Что поделаешь…

– А ты… Ты хочешь, чтобы я осталась?

– Да, конечно. Но мой голос ничего не значит. Так решил твой папа. Ничего, не огорчайся. Вы поедете куда-нибудь еще…

– Все так здорово начиналось. И мы собирались с тобой найти убийцу… И мы его почти нашли. Ведь правда?

– Ничего не поделаешь. Я все-таки думаю, что это был несчастный случай… И давай забудем об этом.

Карпик не слушала меня, ей слишком нравилась игра “Следователь, найди убийцу”.

– А как же пуговица?

– Возьми ее себе на память.

– Ты правда позвонишь мне?

– Правда.

Карпик обняла меня, уткнулась в грудь и зарыдала.

Что-то подобное уже было в моей жизни, ну да, конечно, пионерский лагерь середины восьмидесятых, конец смены, рюкзаки за плечами, слезы и объятия возле автобуса: пиши, обязательно пиши, я никогда, никогда, никогда не забуду… Никогда-никогда… Самая страстная дружба, самые яростные клятвы заканчиваются ровно через неделю. Никто так легко не предает и никто так быстро не забывает, как дети. Карпик не похожа на обычного ребенка, но все равно – она только маленькая девочка…

– Я хочу, чтобы он разбился, – страстно прошептала Карпик.

– Кто?

– Вертолет. И тогда мы никуда не улетим. Останемся здесь.

– Как можно, Карпик?

– Пусть он разобьется и упадет в море…

– Нельзя так говорить.

– Не становись похожей на папу, пожалуйста.

– Я при всем желании не смогу быть похожей на твоего папу…

– Я так хотела… Я так хотела, чтобы все получилось. Я даже его достала.

– Достала?

– Ну да. – Карпик оторвалась от меня и сунула руку в карман курточки. И извлекла оттуда ключ странной формы.

– Что это?

– Это и есть боцманский ключ. Универсальный.

– Ты? Ты все-таки сделала это? Ты его украла?

– Ну да. – Слезы Карпика мгновенно высохли, и она рассмеялась:

– Я его украла. Чтобы ты не говорила, что я погорела на джинсовой рубашке.

– Как же это тебе удалось?

– Очень просто. Пока папа объяснялся с этим гадом-губернатором… Нужно сказать папе, что этот гад еще и убийца… Это ведь почти доказано, правда, Ева?

– Ты же слышала, что он сказал, этот гад, как ты выражаешься… Презумпция невиновности. Никто ни в чем не виноват, если не доказано обратного. Так как же тебе все-таки удалось умыкнуть ключ, девочка?

– Я просто нашла боцмана и сказала ему, что папа ушел, а двери запер. И что мне нужно обязательно попасть в каюту, потому что мы сегодня улетаем. Он открыл, а потом я его угостила шотландским виски. У папы целых три бутылки… Ему нравится виски со льдом… Боцману тоже понравилось.

– Виски со льдом? А лед откуда?

– А у нас есть такой маленький походный холодильник. Чуть побольше, чем эта коробка. – Карпик кивнула на рундучок у нас под ногами. – Так что лед у нас всегда под рукой… Потом еще дала ему сигару, настоящую “Вирджинию”. У папы их целая коробка…

Я представила, как Карпик соблазняет виски и сигарами затравленного Дальним Востоком боцмана, и улыбнулась.

– И что было дальше?

– Вытащила ключ у него из кармана.

– Так просто?

– Ну да. Я и сама не знаю, как это получается. То есть я как бы помню, что мне нужно кое-что взять, а как беру – не помню. А прихожу в себя, когда все получилось.

– Классический вариант клептомании. Ты клептоманка.

– Нет. Мне не очень нравится воровать. Просто я должна была это сделать, потому что мы так решили. Я не хочу уезжать, Ева. Поговори с папой.

– Это бесполезно. Ты же знаешь своего отца гораздо лучше, чем я. Ладно, идем. Тебе пора. Тридцать минут давно кончились.

– Не провожай меня дальше, – сказала Карпик. Она совершенно неожиданно успокоилась. Обо мне сказать этого было нельзя. Я неловко поддерживала рукой папку Митько и больше всего боялась, что она выпадет из-под дохи.

– Хорошо. Я буду на палубе, когда прилетит вертолет. Мы еще увидимся.

– Нет, – вдруг сказала Карпик. – Не приходи. А то я начну рыдать.

– Как скажешь. Я была рада с тобой познакомиться, Карпик.

– А я… Я тоже была рада…

Она снова обняла меня, и я поцеловала ее в макушку.

– Обещай мне, что ты меня не забудешь, – едва слышно прошептала Карпик.

– Обещаю, девочка.

– А ключ? Ты сделаешь так, как мы хотели?

– Да.

– А потом мне все расскажешь.

– Конечно.

В конце коридора появился Муха. Увидев нашу живописную скульптурную группу, он осклабился и уже издали помахал нам рукой.

– Привет, девчонки! Чего это вы по углам жметесь? Пошли в пинг-понг играть.

На “Эскалибуре” был оборудован маленький спортивный зал, в котором, кроме тренажеров, стоял еще и стол для пинг-понга.

– Два против одного, что я вас обставлю, – продолжал соблазнять Муха.

– Ничего не получится, – сказала я. – Карпик улетает вертолетом.

– Ага. Вот оно что. Крысы уже бегут с тонущего корабля. Ну что ж, держи на память, Карпик. – Муха сунул руку в один из своих многочисленных карманов и извлек оттуда маленький кусок ткани. При ближайшем рассмотрении он оказался искусно вытканной шапочкой. Яркие набивные цветы были к тому же обшиты бисером. Муха водрузил шапочку на голову Карпика, отошел на несколько шагов и склонил голову набок.

– По-моему, здорово. Как вы думаете, Ева?

– Ле манифиг, – сказала я словами Аники и тут же почувствовала легкие угрызения совести: даже наш беспечный, как бабочка-капустница, “голубой” догадался что-то подарить Карпику на прощанье, а я даже не подумала об этом. Что-то ты совсем одичала в непролазных дебрях своего вечного одиночества, Ева…

– А тебе нравится? – спросила у меня Карпик, поправляя кокетливую шапочку рукой.

– Просто чудесно, девочка.

– Спасибо, Муха! – Карпик приподнялась на цыпочки и поцеловала азиата в щеку.

– Счастливого пути, Карпик. – Муха почтительно приложился к руке девочки. Ох уж эти мне “голубые”, их нужно занести в Красную книгу и охранять законом только потому, чтобы не перевелась эта ненавязчивая галантность!..

Муха пошел по коридору, соблазнительно виляя маленькой крепкой задницей.

– Я бы очень хотела научиться играть в пинг-понг, – вздохнула Карпик.

Дверь ее каюты приоткрылась, и оттуда выглянул Сокольников:

– Сколько можно тебя ждать, Лариса! Тридцать минут давно прошли!..

– Мне пора, – сказала я, еще раз поцеловала Карпика и, не оглядываясь, пошла по коридору.

Спустившись на свою палубу, я самым предательским образом сразу же забыла о Карпике. Под дохой у меня покоилась тайна покойного старпома Митько, в кармане лежал ключ от всех дверей на корабле: похоже, уезжая, Карпик сделала мне царский подарок. Я вдруг подумала о том, что Карпик так и не оставила мне свой телефон, следовательно, никаких проблем, никаких обязательств, всего лишь милая корабельная дружба, которая оканчивается сразу же после того, как подают трап на берег. Конечно, все было бы совсем по-другому, если бы мне тоже было тринадцать лет. Вздор, Ева, если бы тебе было тринадцать лет, ты бы сразу же начала стесняться хромой подружки. Обычная детская жестокость, только и всего…

Я страшно надеялась, что Вадика не будет в каюте, не станешь же при нем раскладывать все свои находки, – замучит расспросами… В последнее время Вадик взял в привычку ошиваться там, где находилась Клио. Таких мест было немного, включая нос корабля, на котором Клио иногда любила торчать в окружении поклонников и простирать руки к разверзающимся перед “Эскалибуром” водам (очевидно, лавры картонного смазливца-геройчика Леонардо ди Каприо не давали ей покоя). В основном же Клио пропадала в бильярдной, где покуривала свою трубку и кокетничала со всеми подряд. Кокетство было ее хобби. Если бы на корабле не было людей, она начала бы кокетничать с портальными лебедками, тифоном и спасательными плотиками. Именно это высокомерное кокетство и сводило Вадика с ума.

…Вадик валялся на койке, закинув руки за голову.

– Послушай, Ева, – набросился он на меня. – Почему я должен делать твою работу. В конце концов, кто руководитель съемочной группы – я или ты?!

После обеда Клио на глазах у изумленной общественности мило щебетала с проклятым стюардом, и ярость Вадика была вполне объяснима. Я же отнеслась к ней с состраданием.

– А что, собственно, случилось? Мы даже еще не прибыли на место.

– Я договорился с капитаном. Завтра в четыре утра прибываем на место и становимся на якорь. Мы с тобой должны отснять “Эскалибур” с моря, пара-тройка общих планов. Капитан даст бот, как только застопорит машины.

– А почему такая спешка? Неужели нельзя дождаться утра и утром снять “Эскалибур” с моря.

– Сразу видно, что ты не эстетка, – вздохнул Вадик. – Неужели ты не понимаешь, что ночной полуосвещенный корабль выглядит гораздо романтичнее…

– Хорошо. Я с тобой согласна. Главное, не проспать.

– Суздалев зайдет за нами. А банкир все-таки уезжает?

– Да.

– Не обломилось тебе, – мелко восторжествовал Вадик.

– Перекинусь на кого-нибудь другого, – парировала я. – Слава богу, мужчин здесь в четыре раз больше, чем женщин, не считая экипажа. У меня еще есть шанс.

– Ну-ну.

Вадик даже не собирался никуда выходить, наверняка он проторчит в каюте до самого ужина. А находиться вблизи от бумаг, которые интересуют меня больше всего на свете, и даже не притронуться к ним – это пытка, достойная святой инквизиции. Терпеть ее я не собиралась и потому сразу же приступила к зачистке местности и выдавливанию Вадика из каюты.

– Что ты такой кислый, Вадюня? – начала я издалека.

– Переел за обедом. Теперь изжога мучает.

– Может быть, сходишь за содой? У кока наверняка есть. – Мне так хотелось выставить несчастного оператора из каюты, что я не брезговала никакими, даже малейшими поводами и подбирала их на лету, как стервятник падаль.

– Ничего. Перетопчусь.

– А то отправился бы куда-нибудь, развеялся.

– Куда, интересно?

– Ну, не знаю. В спортзал, например. Там как раз Клио вербует волонтеров для игры в пинг-понг. Желающих хоть отбавляй, но без тебя картина не полна.

– И этот павиан тоже там? – Вадик не уставал злословить по поводу стюарда Романа.

– Пока не видела. Лови миг удачи. Как это она тебя тогда назвала? Мучачос! – Я развязно хихикнула, копируя Клио: если ты уже начала врать, то ври до конца, Ева.

– Нет. Не пойду.

– Дело твое. Я ведь просто так сказала.

Я вздохнула, улеглась на койку и посмотрела на часы. Десять против одного, что через пятнадцать минут Вадик отправится в спортивный зал.

Вадик созрел через десять.

– Пойду прогуляюсь, а то мне эти “Потерпевшие кораблекрушение” до смерти надоели. Все время перед глазами. – Эта была сущая правда: пророческая картина Доу висела в опасной близости от головы оператора.

Я мысленно себя поздравила: влюбленные мужчины просчитываются так же легко, как и влюбленные женщины.

– Ключ можешь не брать, – стараясь сохранять беспечный тон, сказала я. – Я никуда не выхожу до самого ужина.

Едва за Вадиком захлопнулась дверь, я быстро поднялась с кровати и повернула ключ в замке еще раз. Теперь он не войдет в каюту до самого ужина. Или хотя бы до того момента, как я не ознакомлюсь с содержимым папки. Даже если Вадик будет ломиться, я ему не открою. Никаких угрызений совести по этому поводу я не испытывала. Цель оправдывает средства.

Оставив листки и тетрадь на сладкое, я приступила к чтению газетных статей.

И в течение часа изучила содержимое папки вдоль и поперек.

Большей частью это были вырезки из солидных медицинских и криминалистических журналов. Все они в той или иной мере касались только одного вопроса: психологии серийных убийц. Митько удалось собрать весь букет: здесь были представлены маньяки, убивающие на сексуальной почве, религиозные маньяки, адепты всевозможных сатанинских культов, маньяки-каннибалы, маньяки-педофилы, маньяки-некрофилы и прочие, леденящие душу нечисти.

От этих академических статей на меня повеяло леденящим душу холодом.

Всего один только раз в своей жизни я сталкивалась с маньяком, отправившим на тот свет нескольких человек. Последним номером в этом списке должна была быть я…

Прошлое уже пыталось накрыть меня с головой, и в этой мертвой волне нужно было попытаться не умереть самой. Для того чтобы прийти в себя и избавиться от наваждения, мне потребовалось мучительно долгих полчаса. Мой собственный палач был изыскан и любил Фрэнка Синатру. Чудом оставшись в живых, я вынесла из всего этого кошмара только одно: любой маньяк выглядит гораздо более нормальным, чем абсолютное большинство людей. И начинает убивать по совершенно невинному поводу. Причинно-следственные связи, толкающие его на преступление, столь эфемерны, что понять их до конца можно лишь тогда, когда нож над тобой будет занесен. Или бритва полоснет тебя по глазам…

Похоже, что и старпома волновали те же проблемы.

Нет, “волновали” было неточным словом. Они его завораживали.

Уже в самом начале я совершила неожиданное для себя открытие: Митько собирал материалы, связанные не только с Питером. Попадались даже вырезки из таллинских газет – статьи на эстонском, снабженные подстрочником. Интересно, кто переводил их старпому, вряд ли в этом забытом богом месте так уж много этнических эстонцев. Да и старпом, при всей своей относительной интеллигентности, не производил впечатление полиглота. Видимо, все написанное имело для Митько исключительную ценность, и он старался обладать всей полнотой информации… Во всех этих статьях живописались подробности убийств молодых людей, в основном студентов творческих вузов нескольких крупных городов страны. Среди этих городов упоминался и Питер. Собственно, он и был отправной точкой преступлений. Первые сообщения об убийствах относились именно к нему. Всего в Питере было убито трое юношей: третьекурсник консерватории по классу виолончели, дипломник актерского факультета театральной академии и студент “Мухи”. Он занимался керамикой и был связан с Пушкинской, 10, известным в городе рассадником андеграунда. К одной из статей был подколот крошечный некролог, тоже вырезанный из газеты: “Коллектив Балтийского морского пароходства… Выражает соболезнование заместителю начальника по… В связи с трагической гибелью сына Сережи…”

Кем был Сережа – виолончелистом, актером или художником, я так и не узнала.

Но теперь мне стал ясен смысл реплики Митько о том, что дело передали наверх. Один из убитых юношей был сыном высокопоставленного морского чиновника. Газетное досье, сплошь состоящее из вырезок разделов “Криминал”, довольно подробно освещало это дело. Все они были завсегдатаями набирающих тогда силу ночных клубов для богемы. Все убитые были либо идейными гомосексуалистами, либо – если и гомосексуальными проститутками, то хорошо оплачиваемыми. Впрямую об этом не говорилось – материалы относились к первой половине девяностых, – но вполне внятно читалось между строк. В тех же публикациях мелькали скупые сообщения об особой жестокости маньяка, почти ритуальной жестокости. Убийца не только умерщвлял жертвы, но и обезображивал тела. Всегда одним и тем же способом. Каким – ни в одном из материалов подробно рассказано не было: в те времена даже бульварная пресса была достаточно целомудренной и щадила нервы обывателя. После трагической гибели “сына Сережи” убийства в Петербурге сошли на нет. Видимо, почувствовав, что кольцо вокруг него сжимается и все сомнительные заведения взяты под контроль, убийца залег на дно. Или вообще уехал из города.

Дата добавления: 2015-07-02