Ы. Ф. Федоров 4 страница

15. Полный долг заключается в десяти ветхозавет­ных заповедях, понятых по-христиански, претворенных в одну общую, единственную заповедь всеобщего во­скрешения²³. Это путь, по которому может, или даже необходимо должно, перейти старо- и новоиудейство в христианство. Долг в истинно христианском его значе­нии требует, чтобы заповедь служить истиппому Богу и не творить себе подобий была понята в самом обшир­ном, положительном, а не в ветхозаветном, или отри­цательном, смысле. Ветхий завет не давал первым двум заповедям должного значения, ибо, понятые по-хри­стиапски, они оказались бы в явном противоречии с третьею и, особенпо, с четвертою заповедью. Вопреки первой и второй заповедям, требующим безусловного служения только истинному Богу, третья разрешает служение суете, запрещая лишь смешивать это слу­жение с служением Богу; и разрешение это, очевидно, равнозначаще разрешению, заключающемуся в четвер­той заповеди: шесть дней творить все дела свои и толь­ко седьмой посвящать на служение Богу. Шесть дней служить своим личным пользам и выгодам (узаконе­ние розни), творить в них всякого рода подобия (т. е. обожать вещь, делаться орудием, слепой силой приро­ды и забывать об истинно подобных), а в седьмой день бездействием или даже только мысленно служить Богу. Это, конечно, значит один день мнимо лишь служить истинному Богу (суббота — отрицание розни, но не по­ложительное, деятельное братство), а шесть дней истин­но служить ложным богам; это значит творить свой искусственный мирок наподобие естественного, а не воссоздавать мир естественный по образу Триединого Бога. Должно заметить, что под подобием мы разумеем не невинных идолов, которых так усердно истребляли, а всю ту обстановку, которая служит виною, причиною споров, раздоров, приводящих к смерти. При воссозда­нии же, или тождественном возвращении, такого раз­двоения быть не может; тогда во всей шестидневной работе человеческой выражалось бы дело Божие, и в самом голосе человечества слышался бы голос Сына человеческого: «Грядет час и ныне есть, когда мертвые услышат голос Сына Божия и, услышавши, оживут»

(Иоан. 5, 25)— оживут, конечно, материально, види­мо, осязаемо. Христианство и будничный труд возвы­шает до работы воскрешения, а праздничное безделье обращает в дело воскрешения.

Противоречие между первыми двумя заповедями, понятыми в христианском смысле, с одной стороны, и следующими двумя, третьего и четвертою,— с дру­гой, кончится, когда третья заповедь будет понята как запрещение служить мануфактурно-торговой суете го­рода, а четвертая не будет разрешением селу служить слепой, смертоносной силе природы, а, напротив, будет повелением обратить ее в живоносную силу (Пасха) для служения Богу не мертвых, а живых. Вторая за­поведь, понятая пе отрицательно, а положительпо, требует от четвертой обращения суточной и годовой работы во внехрамовую литургию, обращения слепого прогресса в пасхальный ход, превращения шестиднев­ных личных дел, искусственной недели и такой же искусственной пасхалии в общее дело, управляющее естественными изменениями, годовыми и суточными. Пятая заповедь будет иметь христианский смысл, ко­гда почитание родителей при жизни обратится, стапет воскрешением по их смерти, а долгоденствие, награда за почтение, будет бессмертием. Шестая и седьмая заповеди (под нарушение коих могут быть подведены все преступления), понятые даже по-христиански, только приготовляют души, очищая их от мыслей, за­ключающих в себе ненависть, зависть и всякого рода вожделения, приготовляют к одной не отрицательной, а положительной заповеди всеобщего воскрешения, ко­торое освобождает даже от невольного греха, от греха вытеснения младшими старших. Шестая заповедь, за­прещая ненависть, неприязнь, требует любви, а седь­мая, запрещая прелюбы, предостерегает от искажения любви; седьмою заповедью осуждается слепая любовь, ибо бессознательная, чувственная любовь (отделение чувства от знания), такая любовь, как и злоба, произ­водит смерть. Шестая заповедь в самом обширном смысле, т. е. в смысле не лишить жизни ни единого, самого малого живого существа, и в самом глубоком — не помыслить даже зла, неисполнима, как неисполни­ма и седьмая заповедь, понятая в строгом смысле, по­тому что такое исполнение этой последней повело бы к прекращению рода. Неисполнимость отрицательных заповедей требует исполнения положительной запове­ди воскрешения; и в неисполнимости «не убий» за­ключается необходимость не только воскрешения, но и гарантия возвращения к жизни всех.

Итак, все преступления разрешаются в прямое или косвенное нарушение шестой заповеди, так же как все добродетели разрешаются прямо или косвенно, посред­ственно или непосредственно в одну великую доброде­тель, во всеобщее воскрешение, ибо оно есть не мнимое или только внутреннее раскаяние, а действительное возвращение всего отнятого, похищенного, полное за­глаждение всех нарушений шестой заповеди. В обшир­ную область преступлений против этой заповеди вхо­дят не только всякого рода оскорбления (медленное убийство), но и похищение вещей, т. е. нарушение восьмой заповеди; ибо похищая вещь, мы похищаем некоторую долю жизни, потому-то вещи или имущест­во и называются очень выразительно «животами». Под похищением же нужно разуметь и приобретение вещей по низким ценам, возникающим по случайно­стям спроса и предложения, возведенным экономиче­скою наукою в закон, которому будто бы подчинены, или должны подчиняться, отношения разумных су­гцеств. Кроме того, похищая в чужом труде (т. е. в вещи) частицу жизни, мы в то же время освобождаем себя от труда; убивая, мы не хотим возвратить жизни, так как труд отчасти уже есть, а должен бы быть впол­не действием воскрешения. Ценность труда опреде­ляется только отношением к воскрешению; изойти тру­дом, как этого требует долг, значит превратиться в де­ло, в действие воскрешения; положить душу свою в труд — значит ускорить свое и всех воскресение. Итак, преступность восьмой заповеди поднимается до пре­ступности шестой, добродетель труда возвышается до заповеди воскрешения; ветхозаветное «не убий!» пре­вращается в новозаветное «воскрешай!» в смысле все­общего, совокупного дела,

И в этом заключается полная противоположность двум современным направлениям, из которых одно ви­дит единственное спасение в самом строгом исполне­нии восьмой заповеди и готово было бы даже унич­тожить праздники, потому что люди этого направления и в праздниках усматривают похищение их собствен­ности, богатства, которое могло бы быть приобретено для них, если бы праздник обратился в рабочий день. Другое же современное направление, ставя вещь так жо высоко, как и первое, видя в доставляемых вещью удобствах и наслаждениях единственно возможное для человека благо, желало бы совершенного уничтожения восьмой заповеди, как одной из немалых преград к уравнению состояний, в неравенстве которых люди этого направления полагают начало всех зол человече­ского рода.

16. Всякое общество теряет подобие Триединому, вносит в себя мрак (невежество) и смерть, если вещь в этом обществе предпочитается взаимности. Раздор, вносимый вещью, отчуждает людей друг от друга, ду­ша делается потемками, а наружность перестает быть верным выражением, откровением души, делается обо­лочкой, скрывающей душу, обманом. Это и есть обску­рантизм, при котором лицезрение уже не значит душе­зрение, когда о внутреннем можно только догадывать­ся, делать заключения, предположения, т. е. мыслить, а не видеть; доказательство же состоит в превращении мыслимого, представляемого в видимое, очевидное, причем знание тождественно просвещению, а общество есть проявление знания.

Как корыстолюбие (когда вещь предпочитается взаимности), так и властолюбие вносят мрак, обску­рантизм в общество, и такое общество не может быть подобием Триединому Богу. Как только мысль отде­ляется от действия, мыслящее от действующего, по­следнее становится слепым, а мыслящее делается тео­ретическим; мрак отделяет интеллигенцию от темного сословия; темное для себя, это сословие темно и для интеллигенции; знание интеллигенции — не прямое знание, а лишь отраженное, бледный образ. Чем слепое, рутиннее становится действие, тем темнее оно для се­бя, тем менее выражает оно себя и для других, тем менее оно познаваемо. Обращение действующего в со­знающего и мыслящего в действующего будет уподоб­лением нераздельности, единству. Вещь (природа) бу­дет для нас явлением, исчезаемым, пока она будет рождаться, происходить помимо нашего сознания и воли. До тех пор мы не будем знать ни себя, ни внеш­него мира, до тех пор невозможно и взаимознание, пока материя, не проникнутая светом, действием, будет стоять между нами как сила разъединяющая и нас самих превращающая в явления. Одно восстановление исчезнувшего, обращение его в сознающее и действую­щее есть доказательство, полное знание и прочное, бессмертное существование.

17. Промышленное направление, стремящееся обра­тить все дни в однообразную, прозаическую, душеубий­ственную работу, а с другой стороны, общество так называемого воскресного покоя, воскресной, так ска­зать, субботы, усиливающееся под видом христианства восстановить иудейство,— эти два противоположных направления представляют в настоящем веке два са­мых существенных разрешения вопроса о долге. Но фабричное язычество, лишенное даже истинной, дейст­вительной художественности, обращающее творческио силы людей на производство вещей домашнего упот­ребления, как и прикрывающееся именем христианст­ва иудейство, бессильны решить этот вопрос. Нынеш­няя работа резко отличается от прежнего труда; глав­ная трудность ее состоит не в усиленной деятельности всего человека (ибо в работе нередко участвует лишь несколько пальцев) — неприятная сторона ее, пола­гаем, заключается в усилии держать в бездействии все остальные, не участвующие в работе члены. После та­кого вынужденного шестидневного бездействия седь­мой день может разрешаться только разгулом, а не покоем. Рабство древнего классического мира сравни­тельно с рабством нынешнего времени может быть на­звано номинальным; хотя рабы тогда и считались вещью, но работа их не была так однообразна, как в настоящее время, и между этими рабами были и такие, которые занимались умственной работой, тогда как нынешние рабы суть действительные вещи, или маши­ны, исполняющие однообразные операции. Итак, ни нынешний покой, или иудейство, ни современное язы­чество, или фабричная работа, не решают вопроса; одно воздержание от суетности, доведенное даже до возможных человеку пределов, а не в течение одного лишь дня в неделю, не может еще привести к цели; точно так же не достигнет человек ее и в том случае, если обратится в машину для производства фабричной работы.

Нельзя лицемерить с воскрешением, ибо оно одно и есть истинное дело, заменяющее праздность и осво­бождающее от фабричной работы!..

18. Воскрешение есть заповедь но новая, а столь же древняя, как культ предков, как погребение, кото­рое было попыткою оживления; оно так же древне, как и сам человек. Воскрешение есть естественное требова­ние человеческой природы, и оно исполнялось, на­сколько человек был сыном человеческим, и не испол­нялось, поскольку в человеке оставалось животного. Долг воскрешения, долг к отцам, сыновний долг, как его можно назвать, явился в мир вместе с человеком. Для воскрешения человек восстал, принял вертикаль­ное положение, положение сторожевое и трудовое· Востаиие²⁴, сделавшееся постоянным, проявляющееся в непрерывной бдительности, наблюдательности и в непрерывной работе, заменяющей даровое трудовым, выражает не положение только, но этим востанием даются уже средства, направление, смысл и цель, им открывается сознание себя сыном человеческим. С то­го момента, как человек обратил взоры к небу, принял вертикальное положение, вся деятельность его, как она ии извращалась, имела целью служепие отцам. Это служение заключалось особенно в земледелии, которое в глазах человека было необходимо не для сохранепия только жизни живых, но и для восстановления жизни умерших. Даже сделавшись гражданином, отрешив­шись от связей с живой природой, человек не переста­вал, хотя и невольно, выражать этот долг и в знании и в искусстве; даже самые пороки его, корыстолюбие, тщеславие, были лишь извращением этой добродетели, этого долга. Вся деятельность его объясняется из чув­ства смертности и соответствующего ему стремления к воскрешению, постоянно, впрочем, нарушаемого жи­вотным стремлением к самосохранению и наслажде­нию.

19. Древней истории давало смысл искание страны умерших отцов, рая, которое отчасти и заменяло стрем­ление к воскрешению, видоизменяло его; но это могло продолжаться до тех пор, пока земля не вся еще была открыта, пока оставалось еще место для мифической географии, для рая и ада. Недостаток средств жизни, добываемых для живых и умерших, был лишь побуж­дением, ускорявшим движение, которое понималось как возвращение в страну предков; представление предков удалившимися в иные страны служило оправ­данием движения, переселения, а могилы их, которые признавались не лишенными жизни, были причиною, задерживавшею движение. И статика, и динамика че­ловеческого рода имеют в своем основании веру или мысль об отцах; движение и покой человеческого рода держатся на этом представлении.

Кратко вся история дохристианского мира, до Во­скресения Христова, может быть выражена так: Древ­ний мир ставил главной целью своего существования сохранение или заботу о жизни предков, которых он представлял себе живущими, хотя и иною, чем мы, жизнью, причем благосостояние умерших, по мнению древних, зависело от жертв, приносимых еще не умер­шими, а для сохранения души нужно было создать ей тело, так что сохранение души было восстановлением тела.

Во всех открытиях, на суше π на море, выража­лось стремление отыскать страну умерших; по край­ней мере в народных сказаниях придавался такой смысл всем этим открытиям, судя по тому, что все путешествия на Запад морем и на Восток сушею, начи­ная с Одиссея и до экспедиции Александра, заканчи­вались, по народным легендам, открытием рая и схож­дением в ад. Морские путешествия могли представ­ляться для народа средством к открытию «страны мертвых» еще скорее, чем сухопутные, потому что у приморских народов гробом служила лодка (почему и самое название корабля «naos» имело общий корень с «навье» — умерший) —лодка, которую уносило в не-· ведомые страны Запада или Востока и за «вратами пла-«ча» (Баб-эль-Мандеб) встречаем Эдем (Аден), рай­Мореплаватели шли, можно сказать, по следам покой­ников; таким образом проложил себе древний человек путь и чрез Геркулесовы Столпы, в Западный Океан, Открытия восточные, сухопутные, завершились похо­дом Александра в Индию; этот поход в народном пред­ставлении является «хождением Александра в ту страну, где небо сближается, соткнулось с землей, где начинается рай» (поэма «Александрия» ^24а). Такие путе­шествия, хотя и мнимые, выражают действительную потребность сближения с умершими, потребность воз­вращения их из области тьмы (ада) к жизни. Но стра­ну умерших, т. е. рай и ад, по мере открытий, по не­обходимости, приходилось отодвигать все дальше и дальше, потому что представлять ее возможно было лишь за пределами известного, уже открытого; и вот Древний мир, отыскивая предков, открыл Индию, и это открытие повлекло его к измене долгу, к соблазну по­ставить наслаждение настоящим на место служения

отцам.

Услужливая философия явилась для оправда­ния измены, поколебав и даже совсем уничтожив веро­вание в существование ада и рая и в самую загробную жизнь. Философия, начавшаяся сомнением в необхо­димости забот о предках (что составляло цель сущест­вования живых), кончила всеобщим скептицизмом.

20. [...] Сознавая невозможность противостоять ис­кушениям к нарушению раз установленного обществен­ного порядка, законодательство еврейского народа на­значило особые периоды для восстановления его: седь­мой день, седьмой месяц, седьмой год, семь седьмин годов; чем длиннее был период, тем полнее требова­лось восстановление. По истечении семи седьмин го­дов трубным звуком возвещалось: измученным, впав­шим в рабство свобода, пленным — отпущение? возврат щение к своей семье, к родной земле; никакого труда, ни посева, ни обработки не полагалось в этот золотой год; плоды же, порожденные без труда, должны были

отдаваться нуждающимся или составляли общео достояние. Это юбилей или, можно сказать, «лето Господне благоприятно», ибо и пророки возвещали тот же юбилей, только имеющий наступить чрез более продолжительный период и таким образом, что для практической жизни было юбилеем, то у пророков бы­ло Царством Божиим. Страшный суд и воскресение, возвещаемые трубным же гласом, развились, очевид­но, из тех же юбилейных праздников. Идея о страш­ном суде и воскресении развивалась по мере того, как иудеи приходили в столкновение все с более и более отдаленными народами; сначала это было возвраще­нием только пленных, затем собиранием и возвраще­нием целого народа, и, наконец, в эпоху Маккавей«скую сделалось воскресением, но не всеобщим, а во­скресением только праведников еврейского народа; всеобщность же эта идея приобрела только в христиан­стве. Еврейский народ от переворота, который должен был обнять и небо, и землю, ожидал блага только для своего племени и зла для всех других народов. Иудей­ство в самую идею будущего блаженства праведников

(т. е. иудеев) вносило как необходимую составную часть наказание язычников; утешением Израилю слу­жило не всеобщее воскресение, а страшный суд и на­казание тех, кого он считал своими врагами; тогда как весь смысл христианства заключается именно во всеоб­щем воскресении; страшный же суд есть только угро­ва для младенчествующего еще человечества. Иудей­ство отличается от христианства еще и тем, что оно только ожидание всеобщего обновления; ожидает оно ого еще и теперь и своим догматом об ожидаемом Мес­сии возбуждает, вызывает появление мессий, а затем пазнит их, продолжая считать себя невинным. Хри­стианство же есть не ожидание только обновления, воскресения, а самое действие, осуществление его, хо­тя и замедляемое противодействием иудейства, языче­ства и проч. Христианство в то же время есть пропо­ведь против суббот, субботних годов, вообще против юбилеев, в смысле покоя и бездействия; христианство ость не суббота, а воскресение. Если это не так, то в чем же смысл христианства, какая разница между вто­рым пришествием Христа, ожидаемым христианами, и первым пришествием Мессии, которого все еще жду г евреи?..

21. Юбилеи, хотя и были исполнением божествен­ного закона, данного на Синае, могли, однако, выра­жаться только в действии самих же людей; бьши, сле­довательно, согласно Божественному велению, актом человеческой воли. Если впоследствии они преврати­лись в ожидание только обновления, то это было иска­жением закона, и христианство вновь обратило чело­века от пассивного ожидания к забытому им делу своего спасения. Христианство, называя ветхозаветную религию сенью, прообразованном Нового завета, пото­му уже не может ограничиться храмовою литургиею, что в таком случае оно и само было бы только сенью, прообразом воскресения. Первоначально в литургии соединялись все таинства, и сама она была таинством, совокупностью таинств, или делом искупления; она не была только храмовою службою, а была нераздельна от жизни, литургия была делом, которое в первые вре­мена христианства обнимало, поглощало всю жизнь христиан. Распространение христианства, т. е. оглаше­ние языческого мира, приобщение новых членов к пер­воначальному ядру, или распространение братства, и было литургиею оглашенных, и вся литургия была делом еще только объединения, собирания, ибо вопрос о регуляции, об обращении слепой, смертоносной силы природы в живоносную не мог тогда еще и возникнуть. Оглашение часто заканчивалось тогда открытым испо­веданием и крещением огнем и кровью, т. е. гонения­ми, и литургия, таким образом, становилась историею христианства. Церкви не оставались тогда чуждыми друг другу, но сносились между собою посланиями, чи­тавшимися на собраниях верующих, которые были тогда не верующими только, но и соединенными лю­бовью, т. е. верными; в чтениях этих посланий выра­жалось единение собранных по образу небесного согла­сия, и этими посланиями поддерживалось и укрепля­лось единение, общение. И мы вернее сохранили бы предание, если бы не ограничивались перечитыванием старых только посланий; обратив же проповедание Евангелия в чтение, мы являемся решительными нару­шителями предания, что можно видеть и из самого положения благовествующего, который в настоящее время стоит, отвратившись от народа, которому пропо­ведует.

Когда христианство сделалось, как говорят, господ­ствующим, тогда распространение христианства и воз­вращение отпадших обратилось в насилие, оглаше­ние — в священные войны, сами крестители и апостолы стали меченосцами, а покаяние — инквизициею, внеш­нее приобщение к церкви превратилось во внутреннее разобщение, литургия стала только храмовою служ­бою и из нее выделились, утративши единство, все таинства, которые сделались частным, семейным де­лом, а не общим. Даже самая сущность литургии огла­шенных, братотворение, выделилось в особый чин, который и был назван чином братотворения; но чин этот по выделении из литургии остался без всеобщего усыновления. Братотворение по отвлечении его от ли­тургии из всеобщего сделалось частным, братство уста­новлялось уже не между всеми, а только между дву­мя, как и крещение, т. е. всеобщее усыновление, со­вершаемое вне литургии, становилось частным делом: крещаемый воспринимался немногими, которые (т. е. крестные отцы) при этом утратили и значение пред­ставителей церкви, ибо не сею последнею назначались, а избирались только родителями крещаемого. Сущест­вование особого чина усыновления (см. «Новая Скри­жаль» Вениамина²⁵) нимало не содействовало общему усыновлению, практическим, деловым приложением коего может быть только всеобщее воскрешение и при­готовление к нему, т. е. всеобщее воспитание; несо­ответствие же союза, который установлялся особым чином братотворения, союзу христианскому, как союзу всеобщечеловеческому, привело к уничтожению и са­мого чина братотворения, который был не только остав­лен, но и осужден (Матвей Властарь, XIV века: «От церковного и царского закона возбранено, потому что служило (действо братотворения) поводом к сопротив­лению законам и к возмущениям»²⁵³). Судя по молит­вам, употреблявшимся при чине братотворения, и ек­теньям, приводимым у Гоара²⁶, оно имело не частное только, а всеобщее значение, ибо благословение на брат­ский союз испрашивалось во имя создания человека по образу и подобию Божию, во имя апостольского союза и уже после всего воспоминались примеры дружбы Сергия и Вакха, Космы и Дамиана, Кира и Иоанна²⁷;еще яснее открывается значение этого чина из Апосто­да и Евангелия, при сем читавшихся (1-е Коринф. 12, 27; 13, 8; Ев. Иоан. 17, 18—26). '(Описание Синодаль­ных рукописей Горского и Новоструева. Отд. III, 1, с. 145, № 371, л. 133, с. 211, № 337, л. 61.) Чин брато­творения есть совершенное подобие литургии, он и за­канчивается причащением преждеосвященными дара­ми; особенности этого исследования, опоясывание всту­пающих в союз одним поясом, обхождение кругом аналоя при пении «Призри с небесе и виждь, и посети виноград свой, и утверди, его же насади десница Твоя», не потому ли не употребляются в литургии, что стены храма служат, можно сказать, поясом, связующим всех присутствующих, а ходы церковные имеют смысл объединения в жизненном пути и в общем деле?

Кратко теснейшая связь литургии с таинствами может быть выражена следующим образом: переход от литургии оглашенных (т. е. от воспитания или объеди­нения живущих, к чему относится и брак, породнение чужих) к литургии верных (т. е. к причащению с елеосвящением — погребепием, имеющим вид воскре­шения умерших) совершается чрез крещение (т. е. усыновление) с миропомазанием и покаянием (т. е. возвращением блудных сынов).

Литургия оглашенных была обращением языческо­го мира (т. е. людей, утративших братство по причине забвения отцов, как одного отца) в христианство чрез единичное крещение, или же возвращением чрез покая­ние снова, после уже обращения, отпавших в язычество. Самое обращение было оглашением или воспита­нием, которое, однако, не принимало во внимание при­чин небратства, почему христианство и не стало дей­ствительным братством сынов, и дело их (литургия верных) не было явным, а лишь таинственным воскре­шением, лишь образом, сенью его.

Вне греко-римского мира, и особенно у нас, обра­щение состояло в общем крещении без предваритель­ного оглашения. Особой, отдельной народной школы, помимо храма, особого обучения, кроме богослужения, у нас не было. Участие в общем богослужении в храме с иконописью, как одною картиною, служило средст­вом народного образования; и участие в таком бого­служении могло, конечно, иметь народообразователь­ное значение. Но было ли оно употребляемо как народообразовательное средство, исполнялся ли долг восприемничества?

Киевская Русь распространяла христианство, и-, крестя без оглашения, она во исполнение долга вое приемпичества вводила богослужение с демественным ²³ пением, устрояла иконописный храм, и все это как образовательное средство, ибо и самое испытание, произведенное на месте, касалось именно богослуже­ния, и богослужение избрано то, которое действовало сильнее, образовательнее. Московская Русь испыта­нием чужих вер не занималась и самоиспытанию себя не подвергала; это значит, что у нее была вера, но по было знания, потому и богослужение не было употреб­ляемо как образовательное средство. Не имея знания, не подвергая себя самоиспытанию, Московская Русь не могла учение о Троице принимать за образец своей совокупной жизни; и литургия не была братотворе­нием чрез усыновление всем отцам, как одному отцу, для исполнения долга душеприказчества, не была бра­тотворением уже потому, что от литургии отделились почти все таинства, образовав частные службы, молеб­ны, панихиды; самое усыновление (крещение) и по­гребение стали частным делом; частные радости и скорби не делались общими; чуждость была сильнее единства, братства; не могло быть уже и общего, сы­новнего дела. Князья и еще более народ, привлечен­ные прямо или косвенно к обязательной службе и по­глощенные обороною земли, защитою отечества, могли видеть в богослужении лишь таинственное средство спасения; образовательным же средством богослуже­ние для них не было. Под влиянием этой именно не­прерывной обороны, постоянного ожидания нападения особенным почитанием на Руси стали пользоваться Архистратиг Михаил и Пресвятая Дева — Богоматерь, на время как бы затмившие поклонение Св. Троице, ибо от Архистратига чаяли победы, а от Матери Бо­жией — утешения в утратах, неизбежных и при самых победах. И пока будет существовать сторожевая служ­ба и обязательная повинность для борьбы с себе по­добными, до тех пор культ небесного Победоносца и Утешительницы в утратах будет затмевать почитание Троицы, в коей заключается требование всеобщего обя­зательного образования во исполнение долга восприем­ничества. Во всеобщем воскрешении заключается исполнение долга душеприказчества, а во всеобщем обязательном образовании исполнение долга восприем­пичества, принятого па себя еще Владимиром, по пе исполненного и преемниками его; да этот долг и не мог еще быть исполнен по его громадности и трудности.

Если оглашение (образование) предшествует обра­щению, то парод в храме бывает лучше, чем в жизни; минутами в храме он может забывать житейские забо­ты, обусловливаемые небратством, а в жизни, в дейст­вительности, он остается тем же язычником, как и прежде. Если же обращению не предшествует оглаше­ние, то участие народа в богослужении не будет впол­не сознательным, а вместе с тем и противоречие между храмовою службою и внехрамовою жизнью постепенно сглаживается, та и другая подчиняются строгому уста­ву, не исключающему, однако, ни вражды, ни других пороков, которые уничтожают всякое подобие тому образцу, коему поклоняются. При этом учение о Трои­це, как согласии и любви и как отрицании вражды и прелюбы, имеет только самое элементарное выражение, такое, какому учат только младенцев; учение о Трои­це будет при этом выражаться соединением трех оди­ночных перстов в один знак, или знамение. Это, впро­чем, естественное и необходимое начало того, полным выражением чего будет объединение сынов для служе­ния отцам; в таком иерстосложеиин заключается за­родыш, который, если он достигнет совершеннолетия, будет литургнею, или делом, обращающим человече­ский род в семью воскрешения. Троеперстное и дву­перстное знамения столь же часто употреблялись в храме, как и вне его, и произвели глубокий раскол в пашей церкви. Статуи, органы, иконы итальянского письма не употреблялись в храме, преследовались и в жизни. Вообще отвергалось все мирское, светское, от­вергалось общество, живущее для настоящего (обще­ство полового подбора, брачного пира, ассамблея), в коем нет стариков, потому что они молодятся, нет и детей, потому что они подражают взрослым на детских балах. Это общество вечно юпых было бы в полном противоречии с самим собою, т. е. не было бы еще пол­ным обманом, если бы не обращало и кладбищ в гуль­бища, если бы не белило и пе румянило даже мертве­цов. Точно так же и старая Московская Русь противо­речила бы себе, если бы допускала брадобрптие и принимала бы платье, подобия которому не находила в церковной иконописи. Такое согласие храма и его службы с домашней жизнью Московской Руси делало невозможным самый вопрос о спасении верою или де­лами, тем или другим в отдельности; но хотя вера Московской Руси и была не без дел, однако, она не была живою, так как и самое дело церковное и внецер­ковное не было истинно живым, христианским делом, не было литургиею братотворения чрез усыновление для исполнения долга душепрпказчества, как об этом говорилось выше. Однако дело это не было бездушным обрядом, священною лишь гимнастикою, как говорят пиэтисты, ограничивающие спасение одним чувством, мыслию, ибо это дело, обряд, исполнялось истово. Пока богослужение было обрядом, жизнь, оставаясь обычаем, не противоречила ему; когда же богослужение сделает­ся образовательным средством, тогда жизнь будет, должна стать братотворением, иначе же будет противо­речие между службою и жизнью, т. е. между храмовою и внехрамовою службами.

Дата добавления: 2015-07-02