Произвол —творец учения о невольных возвратах

ЖИЗНИ.

Мир как представление без власти и как неволя к смерти будет предположением о постоянном, неволь­ном возвращении к жизни, подчиненной смерти.

Наконец, мир не как отвлеченное представление, а как познанная действительность, с властью разумно руководить им, будет уже не предположением, а проек­том возвращения, единого, волевого и сознатель­ного.

У Ницше «возвраты» остаются явлением, фактом трансцендентным, а не актом (действием) имманент­ным. Но почему это так — им не осознано, вероятно, вследствие того, что, когда он говорит о воле, стремя­щейся к власти, он забывает о теории бесконечных возвратов (песогласимой с волею), а когда говорит о неизбежности последних, забывает о власти воли. И вот почему возникает у него антиномия «Entre l'éternel Devenir et l'éternel Revenir»,—по красивому парафразу Фуллье ²⁴.

Воля к жизни, говорит Заратуштра, не существует, ибо несуществующее не может желать, а живущее не может не желать жизни. Шопенгауэр ответил бы на это без колебаний: живущее желает продолжения жиз­ни, желает также и возвращения ее под всеми форма­ми и желает возрастания сознания жизни. Но, возра­жает Ницше, истинный принцип есть не воля к жизни, а воля к власти, к господству. Но на это, говорит Фул­лье, мы в свою очередь возражаем: «Власть есть только одно из составных сложной совокупности жизни» (Un simple extrait de la vie) ²⁵. — «Сама жизнь вверила мне тайну,— говорит Заратуштра. — Я есть то, что должно всегда превосходить самого себя». — «Поэтично ска­зано, но пустословно! — отвечает французский фило­соф. — Как может жизнь превосходить самое себя? Живя более, живя лучше! (en vivant plus, en vivant mieux!)» Но это уже не возврат, только повторяющий несовершенное прошедшее, это уже не простое «revenir» ²⁶; это уже не одно повторение, а улучшение, количественное («жить больше!») и качественное («жить лучше!»), это уже «devenir»²⁷, сознательное, волевое, целесообразное и трудовое. Это не бесчислен­ные, роковые, от нас не зависящие возвраты, а единый возврат, нашею волею и знанием создаваемый через силы природы, нами управляемой.

Но «эпигонам» философии, ницшеанцам, верным девизу «знай только себя!» или, самое большее, «знай только живущих!», даже и не приходит в бездушные головы мысль, что мощь (Macht) людей может быть употреблена на возвращение жизни нашим умершим отцам. Ницше признавал наше время подобным алек­сандрийской эпохе, то есть поре, предшествующей явлению христианства: он был прав и последователен, когда говорил о «чрезмерности истории», чрезмерности музеев и кладбищ, то есть о воплощениях истории пассивной, страдательной, вмещающей в себя умира­ние рода человеческого. Но он совсем не видел истории активной. Он знал историю лишь таковою, какова она есть, как факт, а не такою, какою она должна стать, как проект долженствующего быть. И музей он знал, лишь каков он есть, а не тем, чем он должен быть, как учреждение, хранящее память об умерших и воз­ращающее силы и средства для их возвращения. На­конец, и кладбище он знал лишь в его настоящем виде, как место разложения и забвения, а не в долженст-» вующем, не как место воссоздания, воссоединения жи­вущих с умершими, не как место воскрешения.

Не задумываясь над долгом единого и окончатель­ного возврата, философ-пессимист утешал, вернее, опьянял себя надеждами на временные смены одной преходящей формы или одпого временного типа жизни другими. «Когда,— говорит он,— слишком возрастает могущество Диониса (он же и Антихрист. Предисло­вие ко 2-му изданию «О происхождении трагедии», стр. 20 рус. перевода), что мы и переживаем в настоя­щее время, тогда непременно должен спуститься к нам на землю скрытый в облаках Аполлон; и конечно, сле­дующее за нами поколение увидит проявление красоты Аполлона в самых роскошных формах и испытает на себе ее действие». Исполнится ли пророчество лже­иророка, прореченное еще в 1871 году? Верить, что время человека сократического (последователя Со­крата), отдающегося знанию без дела, прошло, можно; ко верить в возрождение трагедии в духе Диониса и сопровождать торжественную процессию «божествен­ного Хмеля» — Диониса, идущую из Индии в Грецию (Европу), невозможно. Александрийская эпоха, хотя и сходная с нашей, окончилась, однако, не восста­новлением культа Диониса и Аполлона, а явлением христианства. Не одно изображение, не подобие лишь может удовлетворить человека: искусства, как и науки, не более как средства, способные при извест­ном отношении к ним, содействовать спасению; за спасением нужно обратиться к самой жизни. Если преступление, страдание и смерть происходят от духа опьянения и похоти, под влиянием коих только види­мость, только кажущееся доставляют наслаждение, надо желать отрезвления человечества от гибельного Хмеля (Вакха, Диониса), падо вести людей к от­резвлению, а не к упоению, хотя бы и художествен­ными, хотя бы и прекрасными по внешности мечтами.

Есть два рода невольных, бессознательных возвра­тов. В одном не допускается никаких изменений, в другом, к которому следует отнести и ницшеанский (современный Ницше), допускаются и даже требуются изменения для создания экземпляров человеческой породы, «исправленных и улучшенных». К несчастью, и в них не оказывается ничего, кроме личного произ­вола; и в них все выдуманное «истинными филосо­фами», коих познание есть творчество, коих творчество есть законодательство, коих стремление к истине есть стремление к господству. Философы — законодатели и повелители; в лице их Ницше возводит произвол из злоупотреблений в принцип, в правомочие, и ста-· вит произвол индивидуума на место эволюции. Рацио-· налистическая формула объяснения генезиса вещей и явлений «nascuntur», выставленная в противополож­ность сверхъестественному творчеству, здесь снова заменяется формулою «fiunt» ²⁸. Но это не коллектив-, ный генезис, а субъективный, индивидуалистический: так, религии не сами зарождаются, а создаются, од-«нако не жрецами (как болтали вольнодумцы времен английских деистов и Вольтера), а одиноким гением; и язык не рождается, а создается, но не народ создает его, а исключительный гений изобретает и предписьь

вает его...

Великая заслуга Ницше состоит в том, что он зовет к переходу за пределы добра и зла. Ошибка жо его заключается в том, что вместо древа жизни он насаждал за этими пределами древо смерти. Он чув­ствовал необходимость для человека чего-то высшего и эту потребность думал воплотить в своем «сверхче­ловеке», который оказался, однако, лишь ничем не оправданным самопревознесением человека над себе подобными, и притом гораздо более ему подобными, нежели ему кажется; как Фауст, подмечая свои не­большие несходства со всеми смертными, Ницше при­нимает это ничтожное несходство за большое превос-< ходство. А между тем высшее в человеке должно быть выше не существ, ему подобных, а выше слепой, не­разумной, смертоносной силы природы. Ницше же, влюбленный в свободу, опьяненный манией власти, относится к этой силе с истинно рабской апатией, с чисто рабским бессилием. Растрачивая свои силы на младенчески-тщеславное превознесение себя (сверх­человека) над теми, кого он сам же называет пигмея­ми, он просматривает и оставляет без внимания общего врага-титана — смертоносную силу природы. Призывая к оурьбе с себе подобными, он не зовет к борьбе с источником всеобщих бед, всеобщего зла; бессильно, малодушно мирится со смертью, с утратами; а если и говорит о возвратах жизни, то совершенно в лож­ном смысле, то есть опять в смысле пассивном.

Но если «мир есть воля, стремящаяся к власти» (как понимает ее Ницше), то в мире, в котором будет господствовать разумная власть, в котором все будет, познано и управляемо, возможен лишь один, притом сознательный, активный возврат. ^Тогда нынешнее наше предположение о бесчисленных возвратах, быв­ших и впредь имеющих быть, станет не мыслью лишь отвлеченною и недоказанного, а действием, нами созна­ваемым и ощущаемым. Бесконечные же возвраты, сами собою совершающиеся, помимо властвующей че­ловеческой воли, вновь стали бы возможными тогда только, когда эта власть сознательная будет снова утрачена; только тогда слепая сила («сильная воля» — по Ницше) снова будет порождать, чтобы вновь умерщвлять...

Христианское учение о рае и аде, о святых и греш­никах, высказанное в смысле угрозы и условно, он заменил делением на сверхчеловеков и на сволочь, пародиею на рай и ад. И вот эта-то карикатура должпа будто бы сделать жизнь достойною, божественною! Такова апофеоза жизни и человека!..

Ницше показалось трусостью не принять отврати­тельное учение о возвратах, и он принял его; но под кажущимся улучшением таилось лишь еще большее ухудшение: предположение о пассивных возвратах за­ставило прибегнуть к новой гипотезе — о сверхчело­веке.

Вопрос о «сверхчеловеке», если «человека» при­знать за окончательную форму, будет вопросом о вы­дающихся гениальных исключениях и о создании и воспитании подобных личностей из среды человече­ской породы, остающейся неизменною. Произведя от­бор, одних следует предназначить к улучшению, а дру­гих предоставить своей судьбе.

Но Ницше, как ученый филистер, совершенно не­способен понимать значение и ценность действия: вместо того, чтобы сосредоточить его в сознательных и волевых существах, он предоставляет его безвольной и слепой силе. Сверхчеловек при таких условиях есть не более как счастливая случайность, результат от­дельных удачных случаев из самых различных мест-­ностей и среди самых различных культур. Во всем процессе формирования сверхчеловека имеются в виду не семьи, не народы, не большинство и не все люди, а лишь немногие единицы, исключительные лично­сти — гении. И только этим привилегированным, еди­ничным личностям дарует ученый филистер привиле­гию действия: «Истинные философы — повелители и законодатели; они вещают: «Так должно быть!» (т. е. так, как им кажется); они определяют стремления и цели людей; они творческою рукою касаются буду­щего; их познание есть творчество; их творчество есть законодательство»; все же, вместе взятое (добавим мы), есть не что иное, как стремление к господству, та «воля к власти», которая столь любезна Ницше.

Дата добавления: 2015-07-02