Федоров 649

ПИСЬМА

Но что составляет величайшую особенность пред­стоящей выставки (выставка, т. е. изображение всех царств мира в час времени, при существовании которой уже не нужно возводить на высокую гору, чтобы пока­зать их, все царства мира, в один момент) — это образ современного Иерусалима. Здесь американско-европсй­ский индифферентизм изображает — в виде храма Вос­кресения, мечети Омара, стены плача Иудеев — три фа­натизма, думая при этом, надо полагать, о том, как бы эту страну, когда-то текущую млеком и медом, сделать предметом жадной эксплуатации. Но не эксплуатация, конечпо, может примирить три фанатизма. Под послед­ними двумя фанатизмами скрываются оружие и день­ги, а христианство не приступало еще к делу, которое может примирить все исповедания и религии. Только всепаучный конгресс, созпав себя органом, в косм природа, мир переходят на новую, высшую ступень по пути к полному самосознанию и самоуправлению чрез воссоздание, может быть всеобщим делом. Признавая себя таким органом, верующие не могут не признать себя орудием Бога отцов, но и неверующие могут при­знать, что для разумных существ подчинение слепой силе природы, небесной ли то (на небе находящейся) или земной, есть уклонение от естественного дела соз­нающих существ.

Познают, наконец, кому должно служить и для кого жить. Сама же выставка, первая в XX веке, осязатель­но представляющая наше мнимое богатство, под коим кроется действительная (голодная и холодная) бед­ность, указывает (для имеющих очи видеть) на нераз­решимость вопроса социального, т. е. вопроса об искус­ственном пауперизме, и выдвигает вопрос о паупе­ризме естественном, или вопрос о смерти и жизни.

Нятндесятидвухлетие мысли2или плана разреше­ния антиномии эгоизма и альтруизма? Или что нужно делать, для кого жить, кому служить? Не юбилей ли это плача о пятидесятидвухлетней неудаче? Разреше­ние антиномии эгоизма (убивающих) и альтруизма (убиваемых) возможно только возвращением жизни первыми вторым, т. е. воскрешением.

Часто теперь я спрашиваю себя,— говорит Тол­стой,— когда я был лучше и правее: тогда ли, когда верил во всемогущество ума человеческого, или теперь, когда, потеряв силу развития (на 27-м году), сомнева­юсь в силе и значении ума человеческого» («Юность», гл. IX). Что же он должен был думать, когда услышал о всеобщем воскрешении как результате знания и де­ла всего рода человеческого, притом как исполнителя воли Бога?!..

«Какое время может быть лучше того, когда две лучшие добродетели — невинная веселость и беспредель­ная потребность любви были единственными побужде­ниями в жизни» («Юность», гл. III). «Очепь раннее... развитие анализа... поколебало в нем религиозпое чув­ство и веру в разум человеческий». Это-то и значит, что в чудо он не верил, а логики не признавал.

Как пазвать год, когда среди лета пели Пасху, ис­полняя пророчество Серафима? ¹

Пятьдесят два года исполнилось от зарождения этой мысли, плана, который мне казался и кажется са­мым великим и вместе самым простым, естественным, не выдуманным, а самою природою рожденным! Мысль, что чрез нас, чрез разумные существа, природа дости­гнет полноты самосознания и самоуправления, воссоз­даст все разрушеппое и разрушаемое по ее еще слепо­те и тем исполнит волю Бога, делаясь подобием Его,

Создателя своего,— может ли быть эта мысль неесте­ственною?!

... И вот год, который мне представляется наименее неблагоприятным из всех протекших годов для рожде­ния на свет этого плана, всем, несколько знавшим его, этот год кажется, напротив, наиболее неблагоприят­ным. Н. П.³, почти сорок лет веровавший в возмож­ность появления на свет этой мысли, впал в отчаяние, признав, что время еще не пришло. В. К.⁴никогда не верил, теперь и подавно не верит. Н. Ч-г-в⁵же, не умея отделить себя от нынешнего времени, признал ее, эту мысль, для настоящего сумасшествием.

Об этом плане, т. е. о плане объединения всех живу­щих для воскрешения всех умерших, можно сказать то же, что апостол Павел сказал о Христе распятом: для верующих он —соблазн, а для неверующих — интел­лигентов, или декадентов,— безумие. Только для меня он остается Божескою мыслью, требующею всечелове­ческого дела.

Год, в который мы находимся, по общему почти мнению, накануне всемирной войны, вынуждает — будет ли это успешно сколько-нибудь или уже совер­шенно безуспешно — сказать о самом, положим, отчаян­ном средстве, которое могло бы избавить человеческий род от войны как симптома несовершеннолетия. Прав­да, было уже говорено, хотя и очень неполно, о том, как орудия истребления обратить в орудия спасения. Теперь же нужно прямо в возможной полноте сказать, как орудия разрушения жизни обратить в орудия воз­вращения жизни. Правда,— и это тем лучше,— что мысль эта не новая. Еще Первенец из умерших воз­вестил, что дана Ему всякая власть на небе и на земле, но что для проявления этой власти над силами при­роды нужно объединение всех людей, чтобы они во всей своей совокупности могли действовать сперва на зем­лю в ее целости, а потом и на всю природу в ее пол­ноте. Говорить о таком действии в то время, когда произнесена эта заповедь, было бы непонятно. Но в на­стоящее время, когда вся земля стала известною, даже оказалась сравнительно и не очень большою, когда она вся стала населенною, а местами и перенаселенною и даже истощенною и идущею с крайнею быстротою к годному истощению, с расстроенным процессом, ме-* теорическим и плутоническим (или вулканическим)', а, что важнее всего, все части земли стали соединен­ными такими средствами сообщения, что действие всех людей, как одного, уже не может казаться невоз­можным в настоящее время, когда рост человеческого рода, можно сказать, кончился, этот рост из бессозна­тельного рождения должен перейти в сознательное воссоздание и война с себе подобными должна быть заменена войною всех объедипепных народов со всем миром как с слепою силою.

Гроза всемирной войны могла бы послужить предло­гом для созвания новой конференции мира⁶, на кото­рой представители всех пародов, убедившись — как это и показала первая конференция, в чем и убеждать не представляется особой нужды,— что мир невозможен, по возможен союз всех народов против врага всех ра­зумных существ, хотя и временного, против слепой силы природы,— представители всех народов могли бы принять на себя обязательство введения вместе с все­общеобязателыюю воинскою повинностью всеобщего жо обязательного пе образования, а участия в познании. Причем необходимо заметить, что новая конференция мира не может и не должна ограничиваться только политическими деятелями, а должна призвать ученых всех наук. К счастью, в будущем году при будущей Всемирной выставке в Сен-Луи предполагается созвать конгресс ученых, специалистов всех наук, цель коего —

«объединение всех деятелей на поприще науки, дости­жение в их работе большей гармонии и планомерно­сти». По нынешняя наука, сознавая, что она есть вывод из наблюдений неповсеместных и непостоянных, должна сознать и то, что она не может сделать всю землю предметом единого опыта, или дела, если кон­ференция союза не даст ей возможности располагать силами всех народов для управления силою земной планеты.

Конгресс ученых при будущей Всемирной выставке, на который призываются также технологи, фабриканты и купцы, наглядно показывает, кому служит нынешняя наука. Только председательство, порученное астроному, подает некоторую надежду, если этот астроном небес­ные звезды предпочитает земным, жалуемым коммерц­и мануфактур-советиикам,—дает надежду, что ученые

Итак, на научном и религиозном конгрессе (при выставке современного Иерусалима) могут быть под­няты и открыты Пасхально-Кремлевские вопросы⁷, ко­торые в нынешнем году особенно проявились и в ма­нифесте 26 февраля⁸, предшествовавшем паломниче­ству царя и его семьи к гробам предков в Кремле, а затем в канонизации великого чтителя Светлого Воскре­сения, в коем царь с пародом принял живейшее уча­стие. И в конгрессе ученых с конференциею союза про­тив слепой умерщвляющей силы как эквивалентном за­мещении войны раскрываются те же военно-духовные

или, определеннее, Пасхально-Кремлевские вопросы: во­просы о двух разумах (теоретическом и практическом), о двух историях — нынешней всемирно-городской, или мещанской, и будущей всемирно-крестьянской. Послед­ний вопрос заключает в себе вопрос о мире и войне, т. е. о двух образах жизни: 1) отживающем, городском, океаническом, ближнего и дальнего Запада в союзе с азиатскою Британией) — Япониею и 2) кочевом, или о трехстах миллионах друзей Черного Царя; и об од­ном образе жизни недозревшем, т. е. сельском, конти­нентальном, русском в союзе с китайским. Вопрос о всемирной войне есть вопрос о том, соединится ли го­род с ордами кочевников против земледельческой стра­ны, или же город в союзе с селом (которые и в настоя­щее время по ходу истории оказались окружающими полосу степей и пустыню с кочевниками) заставит ко­чевников не положить оружие и дать ему другое упот­ребление, т. е. город и село вступят в общий с кочевни­ками союз против слепой силы природы.

В противоположность этой мысли, этому плану, или проекту, является учение Толстого, что смерть — хоро­шая вещь или ее вовсе пет⁹, т. е. не нужно ни воскре­сения или воскрешения, ни бессмертия. Сколько лет употребил Толстой, чтобы убедить себя, что смерть — хорошая вещь, но убедил ли он себя и кого убедил? Интеллигентная Европа четыре века старалась, все усилия употребляла на то, чтобы уверить себя, как и Толстой, что смерть — хорошая вещь, но, очевидно, не имела в этом успеха, если понадобилось учение Мечни­кова ¹⁰, доказывающее, что смерть была бы желапною, если бы жизнь достигала нормальной продолжитель­ности. Назначая жизни срок, предел, обрекая ее смерти, сравнивая смерть со сном, т. е. отдыхом, и не ставя смерти предела, делают смерть, т. е. отдых, бессрочной. Смерть и сознание — два непримиримых врага, ибо смерть есть слепота.

Что доказал Толстой своею повестью «Воскре­сение»? Нехлюдов — виновник смерти сына — только действительным воскресением, а не метафорическим мог исправить зло, им сделанное.

Письма к В. А. Кожевникову ¹

[...] То, что мы ожидали в не очень еще близком бу­дущем и только у таких высокоцивилизоваиных жи­вотных, как, например, американцы, а именно унич­тожение даже гражданского погребения, отождествле­ние его с вывозом всяких нечистот, в этом отношении Толстой оказывается действительно человеком XX века, даже, может быть, конца XX века, когда прогресс лич­ности достигнет последней степени совершенства, т. е. когда каждый, признавая существование лишь себя, будет отрицать существование всех других, будет при­знавать других не в качестве личности, а в качестве лишь вещей, которые при обветшании их живущие бу­дут бросать и удалять от глаз, чтобы не возбуждали в живущих аналогического представления (вывода) от­носительно самих себя. Согласпо с прогрессом погребе­ния произойдет великое преуспеяние в устранении рождения. Признающие существование лишь самих себя, конечно, не будут давать, или отдавать, жизнь детям, и сим последним не придется жаловаться, что им дали жизнь, не испросив их на то разрешения. Рож­дение, соединенное с болезпью, с трудом питания и воспитания, будет устранено легчайшим способом, и все силы будут направлены исключительно на брач­ные без рождения паслаждения, и жизнь личная дос­тигла бы если не до infini, то до indéfini, как это еще провидел пророк XVIII века Кондорсе². Вместе с рас­ширением половой любвп, взаимной любви мужчины и женщины, когда такая любовь достигнет высшей степени, и взаимная ненависть однополых друг к другу достигнет также совершенства. Между однополыми бу­дут столкновения, а между разнополыми наибольшее сближение. Если спаривание приведет к сближению до безразличия,, то ненависть однополых приведет к от­чуждению до истребления. Таков идеал цивилизации и прогресса.

Многоталантливый художник и ремесленник и со­вершенно бесталанный философ, Толстой не подле­жит вменению. Тем не менее тот, кто, по свидетель­ству самого Толстого, назвал его дьяволом в человече­ском образе, был недалек от истины, той истины, ко­торою Толстой заменил христианство. Призывающий Россию к неплатежу податей обвиняет в подстрека­тельстве синодальное определение, отличающееся неиз­винимою мягкостью. Толстой сам недоволен этою мяг­костью. Ему очень бы хотелось поруганий, поношений, что придало бы ему ореол мученика; а он так жаждет дешевой ценой приобретенного мученичества. Известно, что про человека, сказавшего ему, что он желает и де­лает лишь зло, Толстой жаловался, что тот его будто бы ругал, а он, Толстой, смиренно принял это поруга­ние, поношение, «всяк зол глагол».

По собственному свидетельству, «от Бога исшедший и к Богу идущий» завещает человеку неделание, т. е. освобождение от всякой работы, и особенно умствен­ной, обезглавление человека; рабочий день низводится от 8 часов до 0, а 16-часовая праздность доводится до 24-х часов. Толстой хочет всех сделать невеждами, за­крыть все пути к знанию! Враг науки и искусства, он на деле высказывает глубокое уважение к художест­венной промышленности или ремеслу. Сапожные его работы Фет хранил как изящное произведение. Это произведение было прямым ответом на вопрос Д. Пи­сарева: «Что выше — Шекспир или сапоги?»

Если бы рожденные почувствовали, что рождаю­щие, давая им жизнь, сами теряют ее, свою жизнь, то что они, рожденные, признали бы своим делом, своею обязанностью? Когда рожденные, достигши полноты роста, чувствуют в себе избыток сил, а у их родителей в это самое время оказывается недостаток сил, то до­прос об их обязанности к родителям требует настоя­тельнейшего разрешения. Не задавая себе этого вопро­са, как и все животные, а подчиняясь слепой силе, чув­ственным влечениям, заменяя братский союз для воз­вращения жизни отцам брачным сочетанием, человек повторяет в сокращенном виде мировой процесс жиз­ни и всей пока истории, совершенно не сознавая иро­исходящего в пем при брачном сочетании, не сознавая того, что происходит в брачной чете.

Толстой тоже признавал неестественность брака для человека, но, отрицая его, он ничего не ставил на его место. Конечно, воздержанием от сочетания и рожде­ния не сохранить жизни³. Нужно познапие и управ­ление процессом жизни, чтобы начать дело возвра­щения жизни отцам, т. е. всеобщее воскрешение; это и будет Царство Божие, новое небо и новая земля.

В довольно близком к этому изложению виде Тол­стому известно было это учение о воскрешении. В бе­седе с Троицким⁴, профессором психологии, и другими членами психологического общества Толстой даже из­лагал это учение (конечно, в смешном виде), предла­гая избрать автора этой теории членом психологиче­ского общества. Так Троицкий передавал этот разговор Буслаеву ⁵. Даже на обычное возражение, как же уме­стятся па земле воскрешенные поколения, Толстой, по словам Троицкого, отвечал (копечно, с улыбкой), что и это предусмотрено: царство знания и управления но ограничено землею. Таким или чем-нибудь подобным отвечал Толстой, вызвав неудержимый смех всех при­сутствующих. Конечно, Толстой не настолько знал это учение, чтобы не смешивать его с другими, ничего об­щего с ним не имеющими. Так приискал он некоего, кажется, Никифорова⁶, женатого на сестре известпой Засулич, который на основании известного статисти­ческого вывода об увеличении средней продолжитель­ности человеческой жизни делал заключение к бессмер­тию, конечно, будущих поколений, что прямо противо­положно учению об обращении слепой, рождающей и умерщвляющей силы в управляемую разумом, т. е. в воссозидающую и оживляющую все прошедшие поко­ления. Хотя объединение есть необходимое условие исполнения долга сыновнего, долга сынов умерших от­цов, но следующая фраза Толстого, о которой он гово­рил, что она должна очень понравиться признающим общее дело рода человеческого: «Давайте мы, по-ду­рацки, по-мужицки, по-крестьянски, по-христиански, налягнем народом, не поднимем ли. Дружней, братцы, разом!» Эта фраза понравиться признающим общее дело не могла, и в этом, конечно, Толстой ошибался.

Объединение на одно мгновение вовсе не подходит к соединению всех людей, к объединению в труде позна­ния слепой силы природы.

[...] Когда Толстой говорит, что «смерть не дурная вещь», то [...] не должны ли мы спросить о значении этого изречения. Разумеет ли он под смертью конец жизни, сопровождаемый мучительными отвратитель­ными болями, или же конец жизни, остающийся совер­шенно неизвестным для всех, не считающих себя «про­светленными» свыше. Ему известны попытки кримина­листов-филантропов изобрести казнь, лишенную всякой боли, мучительности. Но достигли ли они цели? Пред­полагая даже возможною безболезненную смерть, разве недостаточно одной неизвестности, чтобы не называть хорошим то, что можно назвать только неизвестным. Даже те, которые признают другую, лучшую жизнь, и тс переход к ней не считают хорошим. Но смерть не есть лишь конец жизни, она проникает всю жизнь, являясь в ней в виде всего того, что ее разрушает. Тогда похва­ла смерти должна быть распространена на все болез­ни, на все бедствия, от коих страдают люди. Это объ­единение в чувстве глубоко различается от построе­ния храмов в один день, в определенный период вре­мени.

Панегирист смерти — величайший лицемер нашего времени. Кроме лицемерия, свойственного сословию, к которому он принадлежит, лицемерие — самая существенная, личная черта его характера. Какую без­дну бесстыдства надо иметь, чтобы, проповедуя отказ от платы податей и от воинской повинности, относить это к непротивлению злу и нрикидываться таким чело­веком, который желает мира, а не величайшей смуты?

Конечно, требовать от Толстого, который в чудо не верит, а логики не признает, требовать, чтобы он гово­рил подумавши, чтобы в его словах был смысл, нельзя. Поэтому когда он говорит, что «смерть не дурная вещь», то если он, избалованный всеобщим поклонени­ем, не вменяет в обязанность принимать его слова на веру, как бы нелепы они ни были, не должны ли мы спрашивать Толстого, чью смерть он считает недурною, свою или других людей, близких или неблизких, совер­шенно лишнее — Толстой знает только себя.

[1897 или 1898]

Масса духовных на всех почти языках газет и жур­налов, Вы говорите, принесла Вам великую пользу; она убедила Вас в силе религии. Но справедливость тре­бует обращаться не к одной стороне, а выслушивать и противников. Я, надо сознаться, вообще мало читаю и почти никогда — благочестивых сочинений из опасения впасть в неверие. Я не читал ни Иоанна Кронштадтско­го, ни даже «Подражания Христу», считая его мона­шеским пониманием Христа, который не был ни мона­хом, ни отшельником, как Иоасаф-царевич ⁷. Читая же противников религии, я пришел к убеждению в их бес­силии.

Меня также удивляет, как Вы, любитель музыки и театра, не читали книги «Происхождение трагедии из духа музыки»⁸. Я только что начал читать эту книжку и открыл нечто такое, что уже давно Вам го­ворил. Европа в юности, в молодости, в средние века, в «эпоху варварства» была аскетом, а в старости сдела­лась жизнерадостным эпикурейцем: масленица насту­пила после поста. И у немцев был лжеклассицизм, и эпоха Возрождения есть время уже наступивше­го вырождения, а потом и вымирания (декадент­ства).

Есть значительная доля истины и в том, что он (Ницше) говорит о мистицизме: «Ненависть к миру, осуждение природных стремлений... мир, найденный по ту сторону» — все это, придуманное для того, чтобы легче оклеветать мир по сю сторону, было в сущности стремлением к ничтожеству, к концу, к отдыху, к Суб­боте Суббот, не к Празднику Праздников, к Воскресе­нию Воскресений. Если бы Ницше под безусловною нравственностью понимал именно всеобщее телес­ное Воскресение, в виде совершеннейших существ, то понял бы, чего недоставало мистической безусловной нравственности. Но Ницше стал хуже всех мистиков, ниже всех эпикурейцев, когда признал такую безуслов­ную ложь, что «жизнь, по самой своей сущности, есть нечто безнравственное». Очевидно, он не понимал ни жизни, пи нравственности; и жизнь, превращенная из рожденной в трудовую и потому бессмертную, есть вы­сочайше нравственная.

Истинное искусство и нравственность, т. е. воскре­шение, происходит не от похоти и опьянения, а из ду­ха целомудрия и отрезвления, не сынами блудными, а возвратившимися к отцам сынами. Учение же о про­исхождении искусства из опьянения и сновидений Ницше, только по неизвестности имени Антихриста, назвал учением Диониса.

В стихотворении «Призыв» слова «Брат, проснись» относятся ко сну аполлоно-вакхическому, плуто-вакхи­ческому, к «ночи неведения», древней, языческой, и новой, языческой же, не менее темной, и к мнимому дню и темному воскрешению метафорическому, сокра­товскому, толстовскому ⁹, ибо только через «подвиг не­устанный общего труда» «мертвым в су мерке могилы» «жизнь будет воссоздана» через силы слепые, ставшие «движимыми» и управляемыми знанием.

«Проснись», «отрезвись», которое не ждет чуда, где нужен труд.

Истинная этика требует такого добра, которое не нуждается во зле. Добро без зла находится и вне зла и того добра, которое не может быть без зла.

[24 декабря 1897 г.]

Не нахожу слов благодарить Вас за присланное но­вое стихотворение Ваше, оно полнее и систематичнее первого, но и первое так же хорошо, и я радуюсь, что они оба существуют, взаимно дополняя и разъясняя одно другое. В первом меня смущают лишь слова «Ве­ликих дел и счастья снов» ¹⁰— слова красивые, много говорящие воображению, но, разбирая их грамматиче­ски — земля — жилище счастья снов, как будто что-то не выходит. Впрочем, если и верно, то тут какая-то неловкость (а может быть, я просто ошибаюсь); во вся­ком случае это такие пустяки, которые никак не могут испортить впечатления, производимого стихотворением. Я многим его читал, между прочим Маркову (Евгений Львович — известный литератор и публицист) и его жене, и все находят его прекрасным. Во втором сти­хотворении я переменил бы лишь одно слово «Но все общими трудами приобресть (вместо — заслужить) должны мы сами то, что Богом суждено». Заслужить — не вполне, мне кажется, выражает мысль о достижении

собственным трудом, своими собственными силами — жизни и воскресения. Заслужить — это то же, что сде­латься лишь достойным счастья, а не самому создать свое счастье.

И это опять лишь мелочь, а может, просто ошибка с моей стороны, и если я позволяю себе указывать Вам на то, что мне кажется, то это только потому, чтобы быть вполне откровенным, чтобы все было налицо и ничего скрытного¹¹. Повторяю, оба стихотворения превосход­ны, и я затрудняюсь, которому отдать предпочтение. Это как два любимых человека; любишь и того и дру­гого, и вопроса не является, кто из них дороже,— оба дороже, как говорят дети. Относительно того, допусти­мы ли или не допустимы сомнения в осуществимости дела воскрешения, я не могу не сказать, что такое со­мнение обращает всю пашу жизнь в бессмыслицу. Я не позволяю себе сомневаться в возможности воскреше­ния, т. е. не то что не позволяю, а решительно не могу в этом усомниться, потому что это значило бы при­знать, что жизнь наша есть дар не только случайный и напрасный, но совершенно бессмысленный. (Впро­чем, случайный, напрасный, бессмысленный в сущно­сти тождесловие),—в чем же, если не в воскрешении, может заключаться цель и смысл существования рода человеческого. Конечно, для умных и разумных, по­добных Стасюлевичу ¹², подобных и древним эллинам, дело воскрешения — чистое безумие, но признаюсь, В. С. Соловьева я считал величиною несравненно более крупною, чем Стасюлевич, который ничего своего, ка­жется, не сказал, и мне странно слышать, что мнение Стасюлевича и других таких же могло остановить В. С. Соловьева от выражения того, что он считает ис­тиною ¹³. Для людей нашего времени страшнее всего быть смешными; боязнь быть смешным при недоста­точной уверенности в истине удерживает, конечно, и Соловьева от открытого для всех, явного признания долга воскрешения. Λ если бы он решился безбоязнен­но сказать всю истину, то, если бы она и возбудила первоначально смех, смех этот скоро бы прошел, а серьезное обсуждение ИСТИНЫ, которое непременно было бы возбуждено, если бы сказал ее Соловьев, спо­собствовало бы скорейшему переходу от мысли лишь к самому делу воскрешения.

[январь 1899 г.]

...Что касается техники, превозносимой Вами, то я признаю ее существование и значение, но лишь как временное и переходное. На что понадобилось Вам ле­тание? Конечно, и оно может иметь значение в деле исследования, следовательно, полезнее велосипеда. Ду­мать, что аэростат может служить исходным пунктом, открывающим возможность перемещения в небесных пространствах, переходом в другие небесные земли, по нашему мнению, большая ошибка. Гистотерапия и ор­ганотерапия ¹⁴, которые служат не только обновлением, но и началом воссозидания своего организма, а вместе с тем и возвращением отцам отеческого, они и создадут организмы, способные к безграничному перемещению. Только воскрешающие и воскрешенные могут иметь эту способность. Созидание своего тела так же связано с воссозиданием родительского, как питание с рожде­нием нового существа.

Ваше мнение о вдохновении как чуде явно невер­но. Внезапное вдохновение есть плод предшествующего продолжительного труда мысли. Нужно держать мысль постоянно на предмете, вдумываться, перечувствовать, чтобы сказать живо, сильно [...]

Воскресение и вознесение (перенести бесчисленные поколения наших отцов на бесчисленные, чуждые те­перь еще нам миры, чтобы сделать их своими) есть для настоящего времени та форма, которая должна за­менить дантовскую в виде ада, чистилища и рая.

[21 марта 1899 г.]

Глубокоуважаемый и дорогой Владимир Александ­рович. Благодаря только Вам я еще вчера мог прочи­тать в № 8280, 17 марта, «Нового времени» статью «Военные мысли о штатском деле». Это разбор, и очень дельный, статьи 14 октября «О разоружении», хотя ав­тору В. Симонову ¹⁵, конечно, неизвестно, что статья о разоружении есть лишь введение в вопрос об обра­щении разрушительной силы в воссозидательную. Это­му вопросу, согласно с Вашим и С. М. Серова мнением, нужно предпослать другой вопрос, хотя решенный, но

неисследованный, это вопрос об условности или без­условности пророчеств (см. Пророчество Иеремии XVIII, 7 и след.), о кончине или разрушении мира, и этот вопрос нужно начинать от пророчества о кончине Ниневии и кончать пророчеством о кончине Иерусали­ма и кончине всего мира ¹⁶. Если книгу пророка Ионы, первого пророка первой мировой империи, признать, как это делает Властов ¹⁷, общим вступлением в отдел пророческих книг, но не Ветхого только, а и Нового завета, то все сказанное против безусловности проро­чества о разрушении Ниневии еще с большею силою может быть сказано о безусловности пророчества о разрушении всего мира, ибо Бог пророка Ионы есть Бог и творца Апокалипсиса. Было бы неслыханною дерзостью подумать, что Христос или ученик Его Иоанн мог бы выразить сожаление о неисполнении про­рочеств о кончине мира. Вопрос о кончине мира может быть, по моему мнению, выражен следующим образом: будет ли кончина мира страшною катастрофою или же мирным переходом без войн, без естественных бедст­вий в мир, правимый разумным существом. Иначе ска­зать, останутся ли люди противниками воли Божией, как теперь, или же, объединясь, станут орудиями Бо­га в деле обращения разрушительной силы в воссози­дательную.

[15 дек. 1899 г.]

Глубокоуважаемый и дорогой Владимир Александ­рович. Утром отправил Вам письмо, а вечером полу­чена рукопись «Всемирная выставка как встреча но­вого века» ¹⁸. Встреча всемирною выставкою Х„Х века праздника Р. X. означает не уничтожение или отрица­ние выставки, а признание в ней изумительного богат­ства чрезвычайно остроумных, в высшей степени ис­кусно сделанных игрушек и безделушек, свидетельст­вующих о такой талантливости, которая заслуживает аттестата зрелости, т. е. перехода от игры к делу. Со­вершенно справедливо, что выставка есть отрицание всех 10 заповедей Ветхого закона. Справедливо, что выставка чревата внутренними переворотами и внеш­ними войнами. Блеск кимберлийских алмазов, если таковые есть на выставке, разве не свидетельствует

о неизбежности столкновения соседей. Для любве­обильного христианства же, как ни прискорбны эти кровопролития, однако они свидетельствуют лишь о несовершеннолетии, о ребяческом увлечении и буров и англичан¹⁹блестящими камешками. Этот великий юбилей, объявляя войны шалостями, дает амнистию всему прошлому.

Сейчас ходил в библиотеку. На улицах уже третий день лежит снег; холодный ветерок, но солнце греет больше, чем у нас в феврале. Не то в домах. В Асха­баде и во всем царстве Арймана печи греют только самих себя. Горницы же с Ормуздом большие спор­ницы.

Внутренность домов бог холода избрал местом своего особого пребывания. Не верьте, если Вам будут говорить, что Ариман умер; нет, он жив, как живы все языческие боги. О живучести их столько же свидетель­ствует выставка, сколько и о своем несовершеннолетии. Искусство человеческое, как оно выражается выстав­кою, бессильно против языческих богов. Но это искус­ство еще не дело, а игра.

Юбилей Р. X., объявляя все прошлое детским воз­растом, открывает великую будущность человеческому роду, но эта будущность не придет сама собою, ибо она есть общее всех дело. (Такой взгляд нельзя не при­знать христианским в православном, т. е. вселенско­христианском, смысле.) Проект повсеместного построе­ния школ-храмов, если бы он был узаконен междуна­родною конференциею мира, стал бы началом дела. Если воззвание к построению школ-храмов находится в четвертой статье, то я очень опасаюсь, что она будет напечатана.

Вы твердо уверены, что статья «Выставка как встреча нового века» не будет напечатана в светских журналах, потому что выставка составляет любимую игру всех партий (за одним, впрочем, исключением: Толстой, осмотрев выставку, пожелал «динамитцу»²⁰). Конечно, если даже к строгому осуждению выставки присоединить снисходительный взгляд, указанный в настоящем письме, то и тогда, полагаю, светские журналы не напечатают ее.

Я же со своей стороны думаю, что на духовные журналы, которые гораздо либеральнее и трусливее светских, еще менее можно надеяться.

Нужно бы еще во имя детей, отправляемых на вы­ставки, сказать несколько слов.

В статью Вы столько вставили своего и очень хоро­шего, что должны подписать своим именем. Мне ка­жется, что в Вашей статье христианство отождествля­ется с аскетизмом (стр. 6 и др.) ^2I. Третий эпиграф с пра­вой стороны, т. е. христианский, по моему мнению, дает неверное освещение первым двум христианским же эпиграфам, а третьему, языческому «твори» противо­поставлено христианское «помышляй», т. е. языческое дело заменяется христианскою лишь мыслью.

Я решительно ничего не имею против помещения Вашей статьи в журнал «Вера и Разум». По моему мнению, учение, имеющее целью примирение светского с духовным, при неполном, частичном изложении, т. е. в виде небольших статеек, будет отвергаемо той и дру­гой сторонами. Для одних оно будет казаться «диат­рибою из времен невежества», а для других — неверием. Будет отвергнуто и теми, которые, по-видимому, имеют цель ту же, называясь Верою, а вместе и Разумом. Впрочем, попытайтесь. Препровождая рукопись, про­шу, если не будет напечатана, возвратить ее.

Глубокоуважаемый и дорогой Владимир Александ­рович. Иронический ответ и Веры и Разума меня не испугал²². Я знаю, что вся нынешняя вера и разум не харьковская²³только, а из христианской превративша­яся в буддийскую, будет против того дела и долга, признать неисполнимость которого значило бы при­знать беззаконность, бессовестность самого существо­вания нашего, которое, по ребяческому суждению ны­нешних «Веры и Разума», должно быть наполнено пу­стяками, а необходимое будто бы придет само собою, не требуя от нас ни усилий, ни труда, не требуя объе­динения в труде познания, не только всеобщего, а даже и вообще труда. И Вас, знавших, что Вы посылаете «диатрибу из времен невежества», не должен удивлять насмешливый ответ редакции «Веры и Разума», кото­рая, конечно, не читала всей рукописи. Я не знаю, стала бы редакция читать рукопись, если бы ей было предпослано письмо следующего содержания: «Мне случайно попалась рукопись, очевидно, новейшего из­делия, которая при первом взгляде представляется ди­атрибой из времен невежества и глубочайшего суе­верия, а при внимательном чтении в ней оказалась не­слыханная дерзость знания, признающего притом себя согласным с самой простой детской верой. Не пола­гаясь на свое суждение, ибо в век позитивизма, так ограничивающего область познаваемого, что все суще­ственное составляет, как оказывается, предмет непо­знаваемого, очень может быть, что показавшееся мне дерзостью есть лишь кажущаяся дерзость, а потому я и посылаю рукопись к вам, которые, конечно, не при­знают узких пределов, полагаемых для веры Кантом, а для знания не признают границ, поставляемых Кан­том, которые опытные науки не раз уже переходили с большим успехом, так что можно подумать, что со­ставить пределы и для науки и для разума есть также своего рода дерзость».

Впрочем, все эти ухищрения совершенно бесполез­ны, ответ был бы тот же самый.

Почему, Вы можете спросить меня, я продолжаю верить, если не жду других ответов, кроме прямо отри­цательных или же утвердительных лишь ирониче­ски?.. ²⁴

[1901 г.]

Я не скрыл от Петерсона отчаянпого положепия отвергнутого всеми. Потому принятие этого дела Пе­терсоном делает ему честь²⁵; но и Ваше отречение от него не нуждается в извинении. Вы очень много сде­лали для антипатичного Вам учения и даже, как я убедился, особенно в последнее свидание с Вами, и даже совершенно непонятного Вам учения, Я с боль­шим изумлением узнал, что Вы и теперь имеете та­кое же понятие о нем, какое было у Вас тогда, когда Вы нашли учение о воскрешении в Коране, как Вам казалось. Вы и тогда, как и теперь, не видите раз­личия между ожидаемым исламом воскресением и исполняемым, осуществляемым, православным. Вы, очевидно, не отличаете чудесного воскресения от вос­крешения всеобщего, совершаемого естественно, ра­зумным путем знания и дела, когда в указании на ад как на доказательство возможности соединения му­

чительности с вечностью признали сильное возраже-· ние, тогда как такой ад всегда признавался сверхъ­естественным делом чуда²⁶.

9 [1902 г.]

Глубокоуважаемый и дорогой Владимир Алек­сандрович.

Получив Ваше первое письмо, я счел за лучшее отвечать письмом о совершенно посторонних предме­тах: о Новом Иерусалиме²⁷, о старце Серафиме²⁸,о Толстом и т. д., но, между прочим, упомянул, что письмо получил и что из этого следует. Получил вто­рое письмо о том, что чувства, которые питает ко мне Петерсон, мне хорошо известны и писать об них нет надобности. Дело же, о коем он так много забо­тится ²⁹, считаю совершенно отчаянным, конечно,у нас, а не вообще, и даже все бумаги, относящиеся к нему, истреблю при первой возможности, из одного уже опасения, чтобы они не попали в лапы Н. Н. Чер­ногубова³⁰, друга Л. Ф. Филиппова³¹, от которого можно ожидать всего дурного. В Новом Иерусалиме было многое истреблено, но остается еще больше. Для чего нужны бумаги этому ницшеанту — попять не могу.

Дата добавления: 2015-07-02