Часть Вторая осень 26 страница

Уинтроу прочистил горло… «А кто я, в самом-то деле, такой?…» Ему говорили, что с умелыми рабами обращаются лучше. Что ж, будем извлекать из своего положения все возможные выгоды…

– Я проходил обучение, чтобы стать священнослужителем. Я трудился во фруктовых садах. Умею работать с цветным стеклом. Умею читать, писать, считать. И… еще я служил юнгой на корабле, – добавил он неохотно.

– Хвастунишка, – скривился покупатель. Отвернулся прочь и пояснил своему спутнику: – Трудно было бы обучать такого. Он воображает, что уже все постиг.

Уинтроу стал думать, что можно было бы на это возразить, но тут цепь резко дернулась, отвлекая его. Передние в его веренице уже поднимались на помост, и Уинтроу волей-неволей полез следом за всеми. То есть на несколько мгновений ему пришлось полностью сосредоточиться на крутых ступеньках под ногами и короткой цепи, соединявшей лодыжки.

А потом он занял место в ряду невольников, выстроившихся на залитом факельным светом дощатом помосте.

– Новые рабы! Свеженькие! Еще не набравшиеся дурных привычек – покупайте и сами их им прививайте! – начал разбитной малый, проводивший торги. Толпа ответила разрозненными смешками. – Вот они все перед вами – смотрите сами! К товару присмотрись, торгуйся и не скупись! Вот два отличных, крепких работника – пригодятся на ферме, в конюшне и в поле. Вот добросердечная бабушка, которая охотно присмотрит за вашими малышами. Вот женщина, повидавшая жестокое обращение, но кто сказал, что у нее впереди еще не осталось нескольких лет доброго здравия? И, наконец, вот двое мальчишек, ладных, здоровых, годных для любого учения. Ну, кто первый? Назначай цену за товар отменный! Не стесняйся, выкликай, просто руку поднимай!

И он обвел приглашающим жестом море лиц, смотревших снизу вверх на предлагаемый товар.

– Мэйверн! – прозвучал голос. – За старушку! Три сребреника!…

Голос был молодой, женский, и в нем звучала отчаянная надежда. Уинтроу нашел кричавшую в толпе. «Дочь? Младшая подруга?…» Старая женщина, стоявшая как раз рядом с Уинтроу, закрыла руками лицо – не то от стыда, не то просто боялась надеяться. Уинтроу успел удивиться, почему его сердце все еще бьется и не разрывается на мелкие части… Но тут он заметил в толпе нечто такое, отчего сердце, наоборот, ухнуло о ребра, перекувырнулось и зашлось бешеным стуком. Кайл Хэвен – его отец – выделялся в толпе благодаря высокому росту и светлым волосам, и показался Уинтроу маяком, ведущим домой, туда, где безопасно. Он стоял к Уинтроу спиной, обсуждая что-то с другим человеком…

– Отец!… – завопил Уинтроу что было сил. Кайл Хэвен медленно повернулся к возвышению… и замер, явно не веря собственным глазам. Уинтроу рассмотрел рядом с ним Торка. Тот даже руку ко рту поднес в притворном изумлении… Один из надсмотрщиков немедля ткнул Уинтроу в ребра дубинкой и приказал:

– А ну, заткнись и стой смирно! Настанет и твой черед!

Уинтроу едва расслышал его и даже удара почти не почувствовал. Он видел только лицо отца, обращенное в его сторону. Он был так далеко – за бесконечным разливом человеческих лиц. Смеркалось, и Уинтроу не мог уверенно рассмотреть его выражение. Он просто смотрел на отца и творил молитву Са. Нет, он не шевелил губами, шепча святые слова. Он не произносил их даже мысленно. Это был просто вопль всего его существа: «Смилуйся!…»

Он увидел, как его отец повернулся к Торку и о чем-то быстро переговорил с ним. Еще он подумал, что под вечер – а было уже поздновато – у отца могло и денег не остаться на столь непредвиденную трату. Нет, наверное, что-то все же осталось, – иначе бы он уже забрал свои покупки и ушел назад на корабль. Уинтроу попробовал даже улыбнуться ему, но не мог вспомнить, как это делается. Что сейчас испытывал его отец? Ярость, облегчение, стыд, жалость?… «Какая разница», – решил Уинтроу. Отец не может увидеть его – и не купить… Или может? А что мать ему в конце концов скажет?…

«А ничего. Если ей самой не расскажут, – вдруг понял Уинтроу. – Ничего не скажет. Если, к примеру, ей передадут, что сын в Джамелии сбежал с корабля – и все…»

Плеть торговца рабами гулко хлопнула по столу:

– Продана! За десять сребреников! Забирай ее, моя милая дама… Продолжим! Кто уже выбрал покупку и готов назвать первоначальную цену? Смелее, смелее, здесь есть очень даже неплохие рабы… Посмотрите только, как крепки и мускулисты эти двое, привычные к сельскому труду! Вспомните, что весна и весенние посадки не за горами! Сделайте отличное заблаговременное приобретение!

– Отец! – снова закричал Уинтроу. – Пожалуйста!

И отшатнулся, пытаясь избегнуть наказующего удара дубинкой.

Кайл Хэвен медленно поднял руку…

– Пять грошей. За мальчишку.

По толпе прокатился смешок: такую цену иначе как оскорбительной назвать было нельзя. За пять медных грошей покупали миску супа, а не раба.

Распорядитель торгов преувеличенно отпрянул назад, прижимая руку к груди.

– Пять? Грошей?! – повторил он с притворным ужасом. И обратился к Уинтроу: – Мальчик мой, да что ж ты такого натворил, что даже папочка не хочет тебя выкупать?… Итак, предложено пять грошей! Первоначальная цена названа! Кто больше? Кто хочет купить пятигрошового невольника?

Тут из людского скопища послышался голос:

– Который из мальчишек умеет читать, писать и считать?

Уинтроу промолчал. За него услужливо отозвался надсмотрщик:

– Вот этот. Он на жреца учился. Он говорит, еще и с цветным стеклом работать умеет…

Это последнее утверждение кое-кого заставило усомниться: Уинтроу выглядел слишком юным для подобного мастерства.

– Медяк даю! – прокричал кто-то со смехом.

– Два!

– Выпрямись, – велел Уинтроу надсмотрщик. – Согнулся, как крючок!

И дополнил свои слова новым тычком.

– Три медяка, – мрачно сказал отец.

– Четыре! – откликнулся веселый молодой человек с краю толпы. Они с приятелями ухмылялись и подталкивали друг дружку локтями, поглядывая то на Уинтроу, то на его отца. Сердце Уинтроу упало… Если отец разгадает, что за игру они затеяли, – кто знает, как он может себя повести?…

– Два сребреника! – выкрикнул женский голос. Покупательница определенно считала, что такая существенная надбавка положит быстрый конец торгу. Позже Уинтроу узнал: за нового, хоть и не очень-то многообещающего, раба это была довольно низкая ставка. Но все же не пять грошей, предложенные отцом, – два сребреника были уже на границе приемлемых цен.

– Два сребреника! – подхватил торговец. – Итак, друзья и соседи, мы начинаем всерьез относиться к этому молодому человеку. Подумайте только, он пишет, читает и считает! И якобы даже умеет что-то там по стеклу, но мы не будем особо принимать это во внимание, ведь так? Во всяком случае, этот мальчик способен быть полезен в хозяйстве. Кроме того, он, видимо, подрастет – ведь не уменьшаться же ему, верно? Послушный мальчик, способный воспринимать обучение… Три? Кто сказал три?

Кто-то и вправду сказал «три», причем не отец и не смешливые юнцы. Цена за Уинтроу поднялась до пяти сребреников… после чего серьезные покупатели, качая головами, стали отказываться от дальнейшего торга и начали рассматривать остальных бедолаг на помосте. Парни, стоявшие на краю толпы, продолжали набавлять цену, и отец послал к ним Торка. Тот скроил свирепую рожу, но Уинтроу ясно видел, как он вручил юнцам горстку монет, чтобы они вышли из игры. «Ага… Так вот как это делается… И вот зачем, значит, они приходят сюда…»

Спустя недолгое время отец купил его за семь сребреников и пять медяков. Уинтроу отковали от цепи, и надсмотрщик повел его вперед, держа за наручники – в точности как повел бы корову. Его свели по ступеням и с рук на руки передали Торку. Отец даже не пожелал подойти и сам забрать его… Уинтроу испытал очень плохое предчувствие. Он протянул Торку скованные руки, думая, что тот снимет с него цепи, но Торк притворился, будто не заметил. Вместо этого он окинул Уинтроу взглядом, как если бы тот был самым обычным рабом, которого его начальник только что приобрел.

– Цветное стекло, говоришь? – фыркнул он. Надсмотрщики, покупатели и зеваки, стоявшие вокруг, разразились дружным смехом. Торк схватил наручники Уинтроу за середину цепи и поволок мальчика за собой. Уинтроу за ним едва поспевал: его ноги были по-прежнему скованы.

– Сними цепи, – сказал он Торку, как только они выбрались из толпы.

– Чтобы ты снова удрал? – хмыкнул Торк. Он гадко ухмылялся. – Еще чего!

– Ты не сказал отцу, где я, так ведь? Ты ждал! Пока меня заклеймят как раба и ему придется меня выкупать!

– Понятия не имею, о чем ты болтаешь, – отозвался Торк жизнерадостно. Настроение у него, судя по всему, было преотличнейшее. – Я бы на твоем месте благодарен был, что твой папаша достаточно долго задержался на торгах, увидел тебя и пожелал выкупить. Мы, знаешь ли, завтра в море уходим. Полностью загрузились. Сейчас пришли просто так – мало ли что в последнюю минуту обломится… А вместо приличной покупки набрели на тебя!

Уинтроу закрыл рот и преисполнился намерения больше не открывать его. Рассказать отцу, что сделал Торк?… Ох, навряд ли это было бы разумно… Ему опять скажут, что это нытье. Если вообще поверят… Уинтроу присматривался к прохожим, пытаясь увидеть отца. Что будет у того на лице? Гнев? Облегчение?… Уинтроу и сам разрывался между благодарностью и тревогой…

А потом он заприметил-таки отца. Тот стоял далеко. И на Уинтроу с Торком совсем даже не смотрел. Кажется, он торговался за двоих крестьян, которых по какой-то причине продавали вместе. Он даже и глазом не повел на своего сына, закованного в цепи…

– Мой отец там стоит, – сказал Уинтроу Торку. И упрямо попытался остановиться: – Я хочу поговорить с ним, прежде чем мы пойдем на корабль.

– Шагай, шагай, – весело подбодрил его Торк. – Вот уж не думаю, чтобы капитану хотелось с тобой говорить! – И он усмехнулся в бороду. – В действительности он, по-моему, уже отчаялся сделать из тебя толкового старпома к тому моменту, когда будет передавать капитанство Гентри. Ему кажется, я куда больше для этой должности подойду! – Это он выдал с величайшим удовлетворением, видимо полагая, что у Уинтроу челюсть отвиснет.

Уинтроу остановился:

– Я хочу поговорить с отцом. Прямо сейчас.

– Нет, – просто ответил Торк. Мужик он был здоровенный – сопротивление Уинтроу для него просто не существовало. – Мне, знаешь, все едино, пойдешь ты сам или тебя волоком тащить придется, – сообщил он мальчику. Сам он между тем поглядывал поверх голов, кого-то или что-то высматривая. – Ага! – воскликнул он. И устремился вперед, с легкостью таща Уинтроу на буксире.

Они остановились возле станка татуировщика. Тот как раз высвобождал из удавки женщину: ее качало, она едва держалась на ногах, а нетерпеливый хозяин уже тянул за наручники, понуждая несчастную немедленно куда-то идти. Татуировщик поднял глаза на Торка и кивнул. Потом ткнул подбородком в сторону Уинтроу:

– Значок Кайла Хэвена?

Они работали вместе явно далеко не впервые.

– Этому – нет, – сказал Торк, и Уинтроу тотчас испытал величайшее облегчение. Значит, здесь они приобретут колечко или безделушку – знак вольноотпущенника. Новая трата, которая определенно не прибавит отцу хорошего настроения… Уинтроу уже задумался о том, нет ли способа как-то выбелить или понемногу стереть с лица новоприобретенную наколку. Будет больно, конечно, – но уж лучше, чем весь остаток своих дней носить на своем лице этот знак! И вообще – чем скорее он оставит за спиной это несчастливое приключение, тем и лучше…

Он успел решить: когда отец наконец соизволит перемолвиться с ним – он даст ему честное обещание не сбегать с корабля и усердно служить до самого своего пятнадцатилетия. Возможно, надо наконец смириться со своим новым положением, доставшимся ему, как ни крути, по воле Са. Возможно, это для него долгожданный случай примириться с отцом… И если уж на то пошло – жречество, это ведь не должность, это состояние духа. Можно при желании найти возможность продолжать свои занятия и на борту «Проказницы». Да и сама Проказница… Она тоже стоит того, чтобы проводить с нею время. Еще как стоит…

Уинтроу подумал о ней, и на его лице начала рождаться улыбка. Надо будет сердечно извиниться перед нею за этот дурацкий побег. Надо будет попробовать убедить ее в том, что…

…Торк сгреб его сзади за волосы и всунул его голову в ошейник, и татуировщик немедленно затянул его натуго. Уинтроу, охваченный внезапным ужасом, принялся биться, но едва сам себя не удавил. «Слишком туго! Они слишком туго затянули ремень…» Сейчас он потеряет сознание. Даже если будет всячески стараться стоять неподвижно и только дышать – ему все равно не хватит воздуху, и он даже не мог им об этом сказать… Сквозь звон в ушах он еле расслышал голос Торка, объяснявшего:

– Сделай ему наколку наподобие вот этой серьги… Он будет собственностью корабля! Спорю на что угодно, это за всю историю Джамелии первый случай – живой корабль себе раба прикупил!…

ГЛАВА 29
СНЫ И ЯВЬ

– Сновидческая шкатулка пропала!

Лица у бабушки и матери были сурово-торжественно-строгие. Малта переводила взгляд с одного на другое: обе женщины пристально наблюдали за ней. Ее глаза округлились от изумления:

– Пропала? Как так?… Точно? Вы уверены?…

Мать ответила негромко:

– Лично я уверена полностью.

Малта сошла с порога, где ее застало сообщение о пропаже шкатулки, и заняла свое место за накрытым к завтраку столом. Сняла крышку с поставленной перед нею тарелкой:

– Овсянка? Опять?! Ну неужели мы уже настолько бедные?… И куда могла подеваться шкатулка?

Она снова по очереди посмотрела им в глаза. Бабушка прищурилась в ответ:

– А я думала – может, ты нам расскажешь.

– Она вообще-то пропала у мамы. Мне ее не давали, я ее едва-едва потрогала, – заметила Малта. – Нет ли у нас каких фруктов или варенья, чтобы в эту ужасную овсянку положить?…

– Нет. Нету. Если мы собираемся надлежащим образом отдавать долги, придется нам некоторое время пожить очень просто. Тебе, кажется, уже объясняли.

Малта тяжело вздохнула.

– Мне очень жаль, – выговорила она покаянно. – Иногда я забываю. Надеюсь, папа скоро приедет. Я буду так рада, если все станет как прежде! – Она вновь посмотрела на бабку и мать и вполне успешно изобразила улыбку: – А до тех пор, полагаю, надо быть благодарными и за то, что у нас есть!

Она села очень прямо, напустила на лицо выражение, соответствовавшее, по ее мнению, образу девочки-паиньки, и зачерпнула ложкой немного овсянки.

– И все-таки, – настаивала бабушка. – Никаких идей насчет того, куда могла деться шкатулка?

Малта помотала головой и проглотила кашу:

– Нет, никаких. Разве что… вы не спрашивали служанок – может, они ее куда переставили, когда прибирались? Может, Нана или Рэйч что-нибудь знают?

– Я убрала ее. Шкатулка стояла не в таком месте, где ее могли бы переставить или нечаянно столкнуть при уборке. Кто-то забрался в мою комнату, нарочно искал ее, нашел и унес.

Малта быстро спросила:

– А еще что-нибудь пропало?

– Нет, ничего.

Малта в задумчивости проглотила еще ложечку каши.

– А не могла она… просто исчезнуть? В воздухе растаять? – поинтересовалась она с полуулыбкой. – Знаю, я, наверное, ерунду горожу… Но про вещицы из Дождевых Чащоб чего только не рассказывают! Наслушаешься и во что угодно верить начнешь…

– Нет, исчезнуть она не могла, – проговорила бабушка медленно. – Сновидческие шкатулки не исчезают. Даже если их открывали.

– А откуда ты столько всего знаешь про эти шкатулки? – поинтересовалась Малта с любопытством. Налила себе чаю, хорошенько подсластила медом и стала ждать ответа.

– Однажды такую шкатулку прислали моей подруге. Она открыла ее и увидела сон. И приняла ухаживания того молодого человека. Он, однако, скончался, не дожив до свадьбы. Насколько мне известно, несколько лет спустя она вышла за его брата.

– Вот оно как… – Малта зачерпнула еще ложку овсянки. – Мне трудно представить, чтобы я пошла за торговца из Чащоб! Даже если они как бы наша родня и всякое такое прочее. Вообразите себе только: целоваться с каким-нибудь… бородавчатым! Завтракать с ним по утрам!…

– С лица воду не пить, – заметила бабушка холодно. – В мужчине внешность не главное. Когда ты это поймешь, я, может, и начну обращаться с тобой как со взрослой… – И ее неодобрительный взгляд обратился в сторону дочери: – Так. Ну и что мы теперь собираемся делать?

Мать Малты покачала головой.

– А что нам остается? Надо как можно вежливее пояснить, что подарок, мол, так уж вышло, оказался утрачен прежде, чем мы смогли вернуть его. И что мы не берем на себя смелости вести речь об ухаживании, поскольку Малта слишком еще молода.

– Но не можем же мы сказать им, что потеряли подарок! – воскликнула бабушка.

– А что еще нам остается? Солгать? Объявить, что мы оставляем его у себя – а ухаживание, тем не менее, отвергаем? Или притвориться, будто мы вообще не получали шкатулки и ничего не произошло? – С каждым новым предположением голос Кефрии делался все язвительнее. – Кончится тем, что мы в еще более дурацкое положение попадем. Лучше сделаем вот как: раз уж я шкатулку не уберегла, я напишу письмо и возьму вину на себя. Я напишу, что убрала ее в безопасное, как мне думалось, место, но наутро она исчезла. Я принесу самые искренние извинения, предложу возмещение за обиду. Но в праве ухаживать я все-таки откажу, постаравшись как-нибудь потактичнее сформулировать: подобный подарок для столь юной девушки как бы не вполне…

– Согласно понятиям жителей Чащоб – в самый раз, – не согласилась бабушка. – И в особенности это касается семьи Хупрус. Их богатство попросту баснословно, так что для мальчика сновидческая шкатулка, вероятно, – не более чем безделушка.

– М-м-м… А может, нам взять да и выдать за него Малту? – предложила Кефрия весело. – Нам сейчас богатые родственники очень даже пригодились бы.

– Мама!… – воскликнула Малта раздраженно. Она терпеть не могла, когда мать начинала подобные разговоры.

– Я пошутила, Малта, так, что, пожалуйста, не надо истерик, – и Кефрия поднялась из-за стола. – Ладно. Письмо сочинять придется нелегкое, а времени у меня мало – «Кендри» скоро отправится в путь. Так что пойду займусь.

– Заверь их, что, если шкатулка отыщется, она будет немедля возвращена, – предложила бабушка.

– Конечно. И я намерена еще раз обыскать свою комнату. Но лучше все же для начала я составлю письмо, а то «Кендри» так и уйдет!

И мать Малты поспешила из комнаты.

Малта зачерпнула последнюю ложечку овсянки, но сделала это недостаточно быстро.

– Малта, – негромко, но твердо произнесла бабушка. – Я все же хочу спросить тебя еще один последний раз, не ты ли стащила шкатулку из комнаты матери. Нет-нет, не торопись отвечать, прежде подумай. Подумай, что все это будет означать для чести нашей семьи, для твоей собственной репутации. А потом скажи мне правду, и я обещаю, что не буду припоминать тебе твою первоначальную ложь.

Бабушка ждала ответа, она даже придерживала дыхание, и смотрела на Малту… как змея.

Малта отложила ложку.

– Я ничего не стащила, – ответила она дрожащим голосом. – Не понимаю, как ты можешь обо мне такое подумать? Что я вообще кому сделала, чтобы меня все время в чем-то обвиняли?… Вот бы мой папа был здесь! Он бы увидел, как здесь без него со мной поступают. Думаю, не такой жизни он хотел для своей единственной дочери!

– Да уж, твой папа. Да он при нынешних обстоятельствах тебя бы с радостью продал, как подросшую телку, тому, кто больше заплатит, – оборвала ее бабушка. – Так что не надо ручки заламывать. Свою мать ты таким образом можешь надуть, но меня – нет. Я тебе откровенно скажу. Если ты взяла-таки сновидческую шкатулку и открыла ее, это уже достаточно скверно, и придется нам попотеть, выпутываясь из создавшегося положения. Но если ты будешь упорствовать во лжи и надумаешь утаить шкатулку… ох, Малта. С ухаживанием, предлагаемым одной из главнейших семей Дождевых Чащоб, нельзя обращаться так легкомысленно. Поверь, сейчас не время для твоих детских забав. В денежном смысле – мы стоим на краю. Если нас до сих пор что и спасало – так только то, что люди знают: мы верны данному слову. Мы не лжем, не обманываем, не крадем. Мы честно выплачиваем долги. Но если нам перестанут верить, если наше слово перестанет что-либо значить – мы пропали, Малта. Пропали! И тогда, хоть ты и совсем юна, придется тебе участвовать в выплате возмещений…

Малта медленно поднялась на ноги. Она бросила ложку, и та громко звякнула о тарелку.

– Мой отец, – сказала она, – скоро возвратится домой. С тугим кошельком денег, заработанных тяжким трудом. Он выплатит все твои долги и защитит нас от разорения, которое твое упрямство на нас навлекло. Нам не пришлось бы переживать никаких трудностей, если бы дедушка продолжал торговать в верховьях реки, как все нормальные люди, у которых живые корабли есть! Если бы ты послушала Давада и продала нижние земли или хоть позволила ему привести туда рабов, чтобы они работали за долю прибыли, мы бы сейчас жили припеваючи! Так что не мое упрямство привело нас на край, а твое! Твое!

Пока она произносила свою речь, на лице бабушки суровое выражение сменилось потрясением, а под конец ее губы побелели от гнева.

– Вот как? – спросила она. – Ты, значит, внученька, у нас под дверьми подслушиваешь? Слушаешь, о чем умирающий человек со своей женой говорит? Я, знаешь, Малта, много чего о тебе думала, и хорошего, и плохого. Но я никогда не предполагала, что ты за старшими возьмешься шпионить…

Малта покачала головой, холодно глядя на бабку.

– Мне тут все объясняют, что значит быть взрослой женщиной. Знать все владения и состояние дел, чтобы уметь распознать выгоды и опасности. Но ты, по-моему, любой выгодой готова рискнуть, лишь бы моего отца в неведении держать. Он для тебя вообще не член семьи, так ведь? Ну да, рожать детей и мою мать по мелочи радовать – тут он тебе куда как хорош. Но дальше пусть не суется! А то как бы твоим планам не помешал! А план у тебя простой – удержать при себе власть в доме, хотя бы это всю семью разорило!

Малта сама прежде не ведала всей силы и глубины своего гнева – и вот он выплеснулся наружу, точно яд.

Бабка заговорила, и ее голос был нетверд:

– Если твой отец не знает наших обычаев, так только потому, что никогда не находил времени их постичь. Если бы дело обстояло иначе, меня не так страшила бы власть, которой он уже завладел, Малта. – Пожилая женщина тяжело перевела дух. – Время от времени я замечаю в тебе понимание, о котором и не подозревала. Если бы ты озаботилась показать его раньше, возможно, я и твоя мать больше были бы склонны видеть в тебе взрослую. А пока – уразумей следующее. Когда Ефрон… когда твой дед умер, я могла бы сохранить за собой гораздо больше прав на семейное состояние, чем теперь. Он ведь хотел, чтобы корабль достался Альтии – а не Кефрии и твоему отцу. Это я убедила его, что от твоего отца будет больше толку в качестве капитана. Стала бы я это делать, если бы только и думала, как сохранить за собой власть? Если бы я не желала допускать твоего отца в члены семьи в полном смысле этого слова?… Нет, я верила в его мудрость и здравый смысл… Но он не удовольствовался наследованием. Он сразу принялся все менять, и менять очень резко, причем полез в воду, не зная броду. Он не понимал ни сути того, что вознамерился изменить, ни причин, по которым изменения могут оказаться во зло. Он никогда ни с кем из нас не советовался. Для него существует только его собственная воля и только его собственные понятия о том, что хорошо и что плохо. Я вовсе не держу его в неведении, Малта… Нет. Его неведение, вернее невежество, – это крепость, которую он сам себе выстроил. И которую яростно защищает.

Малта помимо своего желания выслушала все до конца. Она понимала: бабка для нее слишком хитра и умна. Где-то здесь таилась скрытая ложь пополам с извращенной правдой о ее замечательном, красивом, отважном отце. А у нее не хватало сообразительности сразу вскрыть подлый обман. Поэтому она заставила себя улыбнуться:

– Тогда ты, наверное, не будешь возражать, если я расскажу ему то, что я знаю? Пусть хоть немного рассеется невежество, которое так тебя оскорбляет. Я, в частности, скажу ему, что никаких карт реки Дождевых Чащоб никогда не существовало, потому что пробудившийся живой корабль – сам себе лоцман. Хватит ему пребывать в неведении на сей счет, верно?

Она пристально следила за выражением бабкиного лица: как-то примет она известие, что Малта знает секрет! Но пожилая женщина ничем себя не выдала. Она лишь покачала головой:

– Ты пытаешься грозить мне, дитя, и не понимаешь того, что грозишь в первую очередь себе самой. Когда заводишь дела с торговцами из Чащоб, надо иметь представление и об опасностях, и о цене. Да, они наша родня, и худого слова я о них не скажу. И буду свято блюсти договор, который наша семья заключила с ними когда-то. Но мы с Ефроном решили давным-давно: никаких новых договоров не будет, никаких новых обязательств. Потому что мы хотели, чтобы наши дети и внуки – да-да, и тебя это касается – могли сами принимать решения и делать свой выбор. Вот почему мы жили не так богато, как могли бы, и расплачивались с долгами не так быстро, как нам бы того хотелось. Мы приносили жертву и не жалели об этом… – Бабкин голос дрожал все больше. – Мы многим пожертвовали ради тебя, ты, капризная шипящая кошка! А теперь вот я смотрю на тебя и думаю – зачем? У тебя в жилах не удачнинская кровь, а калсидийская соленая водичка…

Роника повернулась и выбежала из комнаты. Спаслась, можно сказать, бегством, забыв про силу и достоинство. И Малта поняла: она победила. Она настояла на своем – раз и навсегда, и теперь все должны будут обращаться с нею не так, как прежде. Она победила, она всем доказала, что ее воля ничуть не слабее бабкиной. А на последние слова Роники ей было наплевать. Это все равно была очередная ложь. Про жертвы и все такое прочее. Очередная ложь, и не более.

Ложь. «Кстати…» Она вовсе не хотела им лгать про сновидческую шкатулку. Ей не пришлось бы кривить душой, не будь старуха настолько уверена, что она сперла коробочку и потом наврала. Если бы Роника Вестрит просто посмотрела на нее и чуточку усомнилась в ее невиновности, Малта рассказала бы ей правду. Но чего ради говорить правду людям, которые и так заранее уверены в твоей преступной сущности? Уж лучше громоздить ложь на ложь и тем соответствовать бабкиному мнению. Тем более что бабке определенно охота находить у Малты все мыслимые недостатки: таким образом старуха сама перед собой оправдывается за то отвратительное обращение, которому в этом доме подвергают Малтиного отца. «Бабка сама во всем виновата. Когда плохо обращаешься с людьми, то же самое и от них получаешь!»

– Малта? – голос прозвучал очень тихо и ласково. Плеча Малты нежно коснулась рука: – Малта, голубушка, у тебя все хорошо?

Малта крутанулась на месте. Схватила свою тарелку с остатками каши – и шарахнула ее об пол, прямо под ноги Рэйч.

– Ненавижу овсянку! Не смей ее больше мне подавать! В остальном можешь готовить, что тебе скажут, но овсянки больше чтоб не было! И не смей ко мне прикасаться! Ты не имеешь права на это!… А теперь приберись тут – и оставь меня в покое!

Она оттолкнула потрясенную рабыню с дороги и вылетела из комнаты. Рабы!… Какие же они глупые! Причем во всех отношениях…

– Совершенный… Мне надо кое о чем переговорить с тобой.

Янтарь провела с ним целый день после полудня. Она принесла с собой фонарь и исследовала его корпус изнутри. Она медленно ходила по трюму, по капитанской каюте, по всем помещениям, осмотрела рундук для карт. Задала кучу вопросов. На одни он ответил, на другие – не смог или не захотел. Она нашла вещи, оставленные Брэшеном, и смело переустроила их на собственный вкус, говоря: «Как-нибудь я приду сюда вечером и заночую внутри, хорошо? Мы до утра сможем рассказывать друг другу что-нибудь интересное…» Как занимал ее всякий случайный мусор, который она находила. Мешочек с игральными костями, засунутый в укромный уголок кем-то из моряков – чтобы можно было развлекаться на вахте и не быть пойманным. Надпись, вырезанная на переборке: Три дня, да поможет нам Са… Ей ужасно захотелось узнать, кто это вырезал и почему. Она обнаружила кровяные отметины и немедленно преисполнилась любопытства. Она ходила от одного пятна к другому, насчитав их семнадцать. Она пропустила еще шесть штук, но он не стал ее поправлять. Не стал ради нее вспоминать день, когда пролилась кровь, или имена павших. А в каюте капитана она разыскала запирающийся стенной ящичек, где положено было храниться его бортовому журналу. Там было пусто. Замок был давно взломан, даже деревянная дверца – размочалена в щепы. А бортжурналы, хранилища его памяти, – безвозвратно похищены. На эту новость Янтарь накинулась, точно чайка на мертвое тело, плавающее по волнам.

– Так вот почему ты на мои вопросы не отвечаешь? Или есть иная причина? Ты правда без бортжурналов совсем ничего не помнишь?… В самом деле? А почему же ты еще не забыл приходов Мингслея – или моих? О них ведь у тебя никаких записей нет?…

На это он только передернул плечами:

– Я, может, и позабуду тебя. Лет этак через десяток, когда ты потеряешь ко мне интерес и перестанешь посещать меня. Ты не понимаешь, что расспрашиваешь меня o событиях, случившихся задолго до твоего появления на свет? Попробуй, расскажи мне о своем раннем детстве. Ты себя очень хорошо помнишь в младенчестве?

– Не особенно. – И Янтарь переменила тему: – Знаешь, что я вчера сделала? Пошла к Даваду Рестару и сказала, что хочу приобрести тебя.

Дата добавления: 2015-07-02