Студопедия

КАТЕГОРИИ:


Архитектура-(3434)Астрономия-(809)Биология-(7483)Биотехнологии-(1457)Военное дело-(14632)Высокие технологии-(1363)География-(913)Геология-(1438)Государство-(451)Демография-(1065)Дом-(47672)Журналистика и СМИ-(912)Изобретательство-(14524)Иностранные языки-(4268)Информатика-(17799)Искусство-(1338)История-(13644)Компьютеры-(11121)Косметика-(55)Кулинария-(373)Культура-(8427)Лингвистика-(374)Литература-(1642)Маркетинг-(23702)Математика-(16968)Машиностроение-(1700)Медицина-(12668)Менеджмент-(24684)Механика-(15423)Науковедение-(506)Образование-(11852)Охрана труда-(3308)Педагогика-(5571)Полиграфия-(1312)Политика-(7869)Право-(5454)Приборостроение-(1369)Программирование-(2801)Производство-(97182)Промышленность-(8706)Психология-(18388)Религия-(3217)Связь-(10668)Сельское хозяйство-(299)Социология-(6455)Спорт-(42831)Строительство-(4793)Торговля-(5050)Транспорт-(2929)Туризм-(1568)Физика-(3942)Философия-(17015)Финансы-(26596)Химия-(22929)Экология-(12095)Экономика-(9961)Электроника-(8441)Электротехника-(4623)Энергетика-(12629)Юриспруденция-(1492)Ядерная техника-(1748)

Здравствуйте мистер Бог, это Анна 8 страница




Так получилось и на этот раз.

— Ты что, хочешь сказать... — начал я.

Вот что она на самом деле хотела сказать. Если число, например семь, можно использовать для того, чтобы считать такие разные вещи, как банкноты, мла­денцы, книги и летучие мыши, то у всех этих разных вещей явно должно быть нечто общее. Некий общий фактор, незамеченный и оставленный без внимания. Что это может быть? У всех предметов была тень; тень служила доказательством того, что предмет существу­ет. Тень по определению отсекала многие вещи, кото­рые сосчитать нельзя, — такие как красный цвет или сладость, и это было хорошо, но она оставляла формы. Она все еще несла в себе огромное количество информации. Все тени были разные — следователь­но, нужно было отсечь что-то еще. Если тень избавляла вас от кучи бесполезных свойств, то было бы ес­тественно предположить, что тень от тени продвинется на этом пути еще дальше. Воистину. так и получалось, но только в том случае, если вы держали тень перпен­дикулярно к экрану, — в этом случае все тени пре­вращались в прямые линии. Оставался, правда, еще одни нежелательный момент — все эти линии оказы­вались разной длины, но решить эту проблему не со­ставляло труда. Нужно было просто заставить эти линии отбросить тени. Вот вам. пожалуйста! У всех этих разных штук имелось нечто общее, нечто действительно достойное уважения, число в чистом ви­де — и это была тень тени тени, то есть точка. Благо­даря этому методу мы избавлялись от всех свойств, от всего, что нельзя сосчитать. Вот оно. Вот то, что можно считать.

Сведя всю великую множественность вещей к единой для всех сути, к точке, к тому, что действи­тельно имеет значение, Анна раскрутила маховик творения обратно. Вооружившись карандашом, она нарисовала точку на чистом листе бумаги.

— Разве это не здорово, Финн? — сказала она. указывая на точку. — Это может быть тень тени тени меня. Или автобуса. Или чего угодно. Это мог бы быть даже ты.

Я внимательно посмотрел на себя. Честно гово­ря, я себя не узнал, но смысл понял.

Она раскрутила точку в линию, линию — в фор­му, форму — в объект, объект — в... Еще не успев понять, где она находится, Анна уже с ловкостью обезьянки карабкалась все выше и выше по древу измерений. Объект, по идее, вполне мог быть тенью чего-то гораздо более сложного, а оно, в свою оче­редь, — тенью еще более сложного явления, и так далее. Здесь мысль останавливалась в нерешитель­ности. Однако мне объяснили, что бояться нечего. Если ты умудрился свести все сущее к точке, то даль­ше двигаться уже некуда. Это был конец после­довательности, вернее, ее начало. Если начать раскручивать ее заново, что сможет тебя остановить? В принципе продолжать это дело можно до беско­нечности. За тем единственным исключением, что во вселенной все-таки существовала одна вещь, ко­торая была столь велика, что уже никак не могла стать больше самой себя. Даже я угадал, что это такое. Не кто иной, как мистер Бог. Анна нашла концы бесконечной цепи измерений. Одним из них была точка. Другим — мистер Бог.

Когда на следующий день мы с ней кормили уток в парке, я спросил, откуда она вообще взяла эту идею с тенями.

— Из Библии, — ответила она.

— Откуда? Из какого места Библии?

— Там, где мистер Бог сказал, что сохранит ев­реев в тени своей.

— О!

— А еще святой Петр.

— А что святой Петр? Что он сделал?

— Он сделал людей лучше.

— Как это ему удалось?

— Он покрыл злых людей своей тенью.

— О! Да! Я сам должен был догадаться.

— И Старый Ник.

— А он-то тут при чем?

— Как его зовут?

— Сатана.

— По-другому.

— Дьявол?

— Нет. Еще по-другому. Наконец я вспомнил Люцифера.

— Да. Что это означает?

— Свет, кажется.

— А как насчет Иисуса?

— А что насчет Иисуса?

— Что он сказал?

— Ну, кучу всего, я полагаю.

— Как он сам себя называл?

— Добрый пастырь?

— Еще.

— Э-э-э... Путь?

— Нет. Еще.

— Ты имеешь в виду — Свет?

— Да. Вот Старый Ник и Иисус — оба Свет. Ты же помнишь, как сказал Иисус: «Я есмь Свет», — она подчеркнула слово «Я».

— А зачем он это так сказал?

— Чтобы мы не запутались.

— Как туг можно запутаться?

— Два разных света. Один ненастоящий, другой настоящий. Люцифер и мистер Бог.

Вторая идея Анны натуральным образом выте­кала из первой. Тени имели величайшее значение для правильного понимания мистера Бога и, следователь­но, для правильного понимания творения мистера Бога. Прежде всего — есть мистер Бог, и он есть Свет. Потом есть объект, и это творение мистера Бога. А еще есть экран, на котором получаются тени. Экран — это такая штука, которая избавляет нас ото всей избыточной информации и позволяет играть со всякими штуками типа сложения и геометрии.

А потом, не думаете же вы. что мистер Бог по­тратил все свои чудеса на простое сложение и гео­метрию? Разумеется, нет. Можно поставить экран под углом к лучу света или двигать сам его источ­ник в разных направлениях. Тени будут искажать­ся, но это все еще будут тени, и о них можно гово­рить с точки зрения здравого смысла. Сложение все еще имеет место. Кроме того, можно изгибать эк­ран всякими интересными способами, но тени все равно останутся тенями. А еще можно засунуть ис­точник света в сам объект и посмотреть, что полу­чится на экране. Если сделать на экране тень тени, а потом изогнуть экран, то линия длиной в дюйм может почти исчезнуть, а может растянуться до бог знает каких пределов. Только начни изгибать экран, и кто знает, до какого сложения ты дойдешь Вот это Анна и называла настоящими играми мис­тера Бога. Но вот с тенью тени тени ничего этого проделать было нельзя. Эта маленькая упрямая точ­ка наотрез отказывалась изменяться, хоть ты ее режь.

Последнее из Анниных теневых откровений сни­зошло на нас одной мокрой и ветреной зимней но­чью — ночью, значение которой мне не вполне ясно и теперь, через тридцать лет. Я чудесно устроился у огня в тепле и комфорте и предавался чтению. Анна болталась вокруг с бумагой и карандашом. Тут-то все и началось.

— Что ты читаешь. Финн?

— Так, про пространство, время и всякие такие штуки, — тут я сделал ужасную ошибку, — и про свет.

— О! — она тут же прекратила писать. — И что там про свет?

Мне тут же стал тесен воротник; в конце концов, свет и тень были Анниной епархией.

— Ну, одни парень по имени Эйнштейн открыл, что ничто не может двигаться быстрее света.

— А-а, — сказала Анна и вернулась к своим за­писям. Неожиданно она бросила через плечо:

— Это неправда!

— Да ну? Что ж ты сразу не сказала? Стрела прошла мимо цели.

— Не знала, что ты там читаешь. — парирова­ла она.

— Очень хорошо. Тогда расскажи мне, что же движется быстрее света.

— Тени.

— Не может быть. — возразил я. — потому что свет и тени достигнут пункта назначения одновре­менно

— Почему?

— Потому что тени делает свет, — я уже начал слегка запутываться. — Смотри, тень появляется там, где есть свет. Тень не может попасть туда раньше, чем свет.

Минут пять она переваривала эту информацию. Я успел вернуться к книге.

— Тени движутся быстрее. Я тебе покажу.

— Это стоит увидеть. Приступай

Она соскочила со стула, надела пальто и дожде­вик поверх него и взяла большой фонарь.

— Куда мы идем?

— На кладбище

— Там дождь льет как из ведра и темно хоть глаз выколи.

Она помахала мне фонариком:

— Я же не могу показать тебе тень, если не будет света, правда?

Снаружи и правда было темно, как у кошки в желудке. Дождь не лил, а стоял стеной

— Зачем мы идем на кладбище?

— Потому что там длинная стена.

Дорога, шедшая мимо кладбища, никуда, соб­ственно, не вела, и была ограничена железнодорож­ным забором с одной стороны и высокой кладбищен­ской стеной — с другой. Освещалась она довольно плохо, и, как я надеялся, никто по ней особо не хо­дил. Дойдя до середины стены, мы остановились.

— Что теперь? — спросил я.

— Встань тут, — показала она, и я встал посре­ди дороги футах в тридцати от стены.

— Я пойду туда, — продолжала она, — и буду светить на тебя фонариком. Смотри на свою тень на стене.

С этими словами она растворилась во тьме. По­том неожиданно вспыхнул свет, и туманный луч стал рыскать вокруг, пока не наткнулся на меня.

— Готов? — закричала тьма.

— Да, — заорал я в ответ.

— Видишь свою тень?

— Нет.

— Я подойду поближе. Скажешь, когда.

Фонарь подплыл ближе, не выпуская меня из луча света.

— Вот так вижу! — закричал я, различив смут­ные очертания своей тени у дальнего конца стены

— Теперь смотри на нее.

Она шла по тропинке параллельно кладбищенс­кой стене, футах в двух дальше от нее, чем я. Я впе­рил взгляд во тьму, наблюдая за своей тенью. Она довольно быстро приближалась ко мне, явно быст­рее, чем шла Анна. Проходя мимо меня, она замед­лилась, а потом снова набрала скорость. Анна уже шла обратно, все еще держа меня в луче. Поравнявшись со мной, она спросила:

— Ну что, видел ее?

— Ну да, видел.

— Быстро двигается, правда?

— Да, точно. Как ты это узнала?

— Машины. Фары на машинах.

Я согласился, что моя тень двигалась быстрее, чем шла Анна, но, конечно, не быстрее света, и сказал ей об этом. Ответа я не получил. По прыгавшему по стене пятну света я понял, что она где-то далеко. Внешний эксперимент завершился, но внутренний все еще продолжался.

Я взял ее за руку и сказал:

— Да ну его. Кроха, пойдем лучше к мамаше Би и перехватим по чашке чаю и чего-нибудь пожрать.

По дороге мы встретили Салли.

— Ты что, спятил? — возмутилась она. — Куда потащил ребенка в такую поганую ночь?

— Не я потащил. — возразил я. — Потащили меня

— Ох, — сказала Салли. — Что, опять?

— Ага. Пошли с нами, выпьем чаю у Мамаши Би.

— Подходяще, — согласилась Салли.

Я как раз доедал пирог со свининой, когда А­ннин внутренний эксперимент подошел к концу.

— Солнце, — сказала она. — Оно как фары у машин.

Подумав несколько секунд, она ткнула в меня вилкой, к которой покамест не притрагивалась.

— Ты, — заявила она, — ты будто земля... А стена... Стена в сквиллионе миль отсюда, но это только воображаемая стена.

Тут она окончательно вернулась и впервые заме­тила Салли.

— Привет, Сэл, — улыбнулась она ей.

— Привет, Кроха, — ответила Салли. — Как дела?

Анна взглядом пригвоздила меня к месту.

— Солнце делает тень земли на стене — на во­ображаемой стене.

— Ну, — возразил я с некоторым сомнением. — на твоем месте я не был бы так уверен.

— Ну, так может быть, — улыбнулась она. — У тебя в голове так может быть. Если Земля дви­гается вокруг Солнца, а тень двигается по стене, которая...

— В сквиллионе миль от нее, — закончил я за нее.

— Как быстро, — ухмыльнулась она, — тень будет двигаться по стене?

Она вонзила вилку в мясной пирог и для пущей наглядности обвела им у себя вокруг головы, чтобы проиллюстрировать, как именно Земля движется вокруг Солнца. Склонив голову набок, она с лука­вой улыбкой стала ждать, что же я на это отвечу.

С ответом я не торопился. Я не собирался выда­вать что-нибудь вроде «сквиллион миль в секунду», по крайней мере, пока как следует все не обдумаю.

Я знал, что я прав: ничто не может двигаться быстрее света. Я был в этом совершенно уверен. Как и в том, что мистер Эйнштейн ничего не упустил в своей теории.

Сейчас, по прошествии лет оглядываясь назад, я вижу, где сделал ошибку. Не в вычислениях, разу­меется, а в Аннином образовании. Проблема в том, что я не научил Анну, КАК ДЕЙСТВОВАТЬ ПРАВИЛЬНО. О, конечно, я показывал ей, как найти самый быстрый способ, самый смешной, са­мый сложный и вообще всякие разные способы, но только не ПРАВИЛЬНЫЙ. Прежде всего я и сам не был совершенно уверен в том, какой способ ПРА­ВИЛЬНЫЙ, так что Анне пришлось искать все пути самой. Именно поэтому все было так трудно.

 

Глава восьмая

 

Наверное, самым часто употребляемым словосочетанием у Анны было «мистер Бог» — и на письме, и в речи. Дальше ноздря в ноздрю шли слова, которые она называла «ух»-сло­вами. Это были слова, которые начинались на «ух», а к ним в классификации Анны относились все воп­росительные (Вопросительные слова «кто» («who»), «что» («what»).«какой» («which»), «где» («where»). «почему» («why») в английском языке начинаются с букв «wh».). Было среди них и слово-бунтов­щик — «как» (По-английски «how»). Оно тоже несомненно относилось к вопросительным, и потому Анна считала, что и его нужно писать через «ух», а тогда оно превращалось в «кто» (Анна предлагает писать это слово как «whow», что приближается к «who»). Но «кто» у нас уже было, и Анна решила, что кто-то, должно быть, оторвал первую «w» в этом слове и приставил ее к концу. В общем и целом «как» вело себя довольно прилично; у него были необходи­мые каждому уважающему себя вопросительному слову буквы «w» и «h».

Вопросительные слова были очень странными. Самым странным было, пожалуй, то, что стоило по­ставить букву «t» вместо буквы «w», и вместо воп­роса вы получали ответ... ну, во многих случаях. Огвечательные слова что-то показывали или на что-то указывали. Указывать можно было не пальцем, а языком. Любое слово, начинавшееся с «th», было таким языково-указательным словом. На вопрос «What is a tram?» можно было ответить «That is а tram?» («Что такое трамвай?» — «Вот что такое трамвай»); на вопрос «Where is а bоок?» — «There is а bоок?» (Где книга?» — «Вот где книга») «When» и «then» тоже были такими пар­ными словами. Были, правда, определенные пробле­мы с парами вроде «which» и «thich», «why» и «thy», «who» и «tho» (При подставлении буквы «t» вместо «w» получаются бессмысленные слова, за исключением «thy» — архаичный ва­риант притяжательного местоимения «твои», но отвечательным – это слово в любом случае не является), но и их явно можно было разре­шить, дайте только время. Анне очень нравилось, что слова на «wh» были вопросительными, а слова на «th» — такие как «that», «the», «those», «there» («То» — определенный артикль, «те», «там» соответственно) – явно и несомненно отвечательными.

Говоря о языке в целом, Анна была убеждена, что его, по большому счету, можно разделить на две части: вопросительную и отвечательную. Из них более важной была вопросительная. Отвечательная тоже имела некоторое значение, но оно не шло ни в какое сравнение с первой. Вопросы порождали не­кий внутренний зуд, побуждавший двигаться, идти вперед. Настоящие вопросы обладали этим свой­ством. Играть с ними было опасно, но ужасно ин­тересно. Никогда не знаешь, куда это тебя заведет.

В этом-то и заключались трудности с такими уч­реждениями, как школа и церковь: их, казалось, куда больше заботили ответы, чем вопросы. Проблема школы и церкви была еще более животрепе­щущей из-за того, какие ответы там давали. Ко­нечно, даже от таких ответов можно было построить некие вопросы, только вот этим вопросам зачастую было просто некуда приземлиться — они просто падали в пустоту, и падению не было конца. Нет, главный признак настоящего вопроса — что ему есть, куда приземлиться. Как сказала Анна: «Мож­но, конечно, задать вопрос: «Тебе нравится бе­гать?» Он выглядит как вопрос, он звучит как воп­рос, но он никуда не приземляется. Если вы считаете, что это настоящий вопрос и он может куда-то приземлиться, можете и дальше задавать такие вопросы — хоть всю жизнь. Все равно это ни к чему не приведет.

Анна была совершенно уверена, что небеса су­ществуют, что ангелы, и херувимы, и все такое про­чее вполне реальны, и даже в той или иной степени знала, на что они похожи, или, если уж на то пошло, на что они не похожи. Прежде всего они не были похожи на ангелов с картинок, где у них были такие красивые, пушистые белые крылья. Собственно, воз­ражала она вовсе не против крыльев как таковых, а против того, что ангелы выглядели, как люди. Сама возможность того, что ангел может (не говоря уже о том, что хочет) играть на трубе, приводила ее в ужас. Мысль о том, что в Судный день у Анны будет все то же количество ног, глаз и ушей и вообще она со­хранит ту же конструкцию, что и сейчас, была для нее слишком абсурдна, чтобы принимать ее всерьез. И почему только взрослым так нравится рассуждать о том, где находятся небеса? Ежу понятно, что ни здесь, ни там, что они вообще нематериальны, зачем тогда нести этот бред? И почему, боже ты мой, ангелов и херувимов, и всех прочих небесных созда­ний, да, если уж на то пошло, и самого мистера Бога изображали в виде людей? Нет, вопрос на тему, где У нас небеса, был как раз из категории не-вопросов, которым некуда приземлиться, и потому его и зада­вать-то не стоило.

В представлении Анны небеса вообще не имели никакого отношения к понятию «где». Небеса озна­чали совершенство ощущений. При попытках объяс­нить концепцию небес от языка было мало толку; к тому же язык зависел от ощущений, и отсюда следо­вало, что и человеческое постижение небес тоже от них зависело. Картины, статуи, сказки об ангелах — все это так и кричало о том, что преступные авторы этих чудовищных произведений не имели ни малей­шего понятия, о чем вообще речь. Они изображали ангелов и иже с ними как простых мужчин и женщин с крыльями. Их обременяли те же самые чувства и ощущения, что и нас, которые не пристали создани­ям небес. Самое главное, что, каким бы ни было описание небес, в нем должно было говориться не о са­мом месте, а о его обитателях. Любое место, где чувства совершенны, могло стать небесами. Вот чув­ства мистера Бога определенно были совершенны. Само собой разумеется, способность видеть нас на невообразимом расстоянии, слышать наши молитвы, знать наши мысли не была иррациональной харак­теристикой мистера Бога и его ангелов, но изобра­жать их в сказках и произведениях искусства с нормальными ушами, нормальными глазами и в обычной человеческой форме было до крайности безответ­ственно. Если уж надо как-то изображать небесных духов, то, сделайте милость, пусть будет видно со­вершенство их чувств, а если язык зависит от чувств, то и совершенство их языка тоже.

Весьма болезненным моментом для Анны было то, что мисс Хейнс из воскресной школы и препо­добный Касл почему-то упорно употребляли слова «видеть» и «знать» в отношении мистера Бога, что казалось ей совершенно недопустимым. Во время ой воскресной проповеди преподобному Каслу пришло в голову завести речь о том, чтобы «видеть» мистера Бога, чтобы «встретиться с ним» лицом к лицу. Он и представить себе не мог, что стоял на краю катастрофы. Анна крепко вцепилась мне в руку, зат­рясла головой и с отчаянным выражением посмотре­ла мне в глаза. Она изо всех сил старалась взять себя в руки и погасить внутреннее пламя, которое, буде оно вырвалось наружу, пожрало бы преподобного в одно мгновение.

Когда дело доходило до огня, Старый Ник мог идти отдыхать. По сравнению с тем, что пылало внут­ри у Анны, адский пламень показался бы искрами догорающего костра.

Шепотом, который эхом разнесся по всей церк­ви, она вопросила:

— А какого дьявола он будет делать, если у мис­тера Бога вообще нет никакого лица? Что он станет Делать, если у него и глаз нет, а, Финн?

Преподобный Касл запнулся было, но тут же со­брался с духом и ринулся дальше. Глаза и головы паствы вновь повернулись к нему.

— Что тогда? — проговорила Анна одними гу­бами, строя страшные рожи.

— Откуда я знаю? — прошептал я в ответ. Она потянула меня за руку, чтобы я наклонился к ней поближе. Воткнувшись губами прямо мне в ухо, она прошипела:

— У мистера Бога нет лица.

Я повернулся к ней и поднял брови в немом: «Это как?»

Она снова уткнулась мне в ухо:

— Потому что ему не нужно вертеть головой, чтобы всех видеть, вот почему.

Она откинулась на спинку скамьи, важно кивну­ла в подтверждение своих слов и скрестила руки на груди. По дороге домой я стал допытываться, что она имела в виду под своим «ему не надо вертеть го­ловой».

— Ну, — сказала она, — вот у меня есть «спе­реди» и «сзади», поэтому, чтобы увидеть, что тво­рится у меня за спиной, мне надо повернуться. А мистеру Богу не надо.

— А что же он тогда делает? — спросил я.

— У мистера Бога есть только «спереди» и нет никакого «сзади».

— А-а, — покивал я, — да, понимаю. Мысль о мистере Боге, у которого нет никакого «сзади», меня до крайности развеселила, и я изо всех сил пытался не захихикать. У меня ничего не полу­чилось. Я прыснул.

Анна была, мягко говоря, озадачена.

— Ты чего смеешься? — спросила она.

— Над идеей, что у мистера Бога нет «сзади», — пробулькал я.

На мгновение ее глаза сузились, а потом она ух­мыльнулась. Пламя заплясало у нее в глазах, и она вспыхнула, будто римская свеча.

— У него же и «спереди» нет!

Ее смех мчался впереди нас по дороге, перепры­гивая через препятствия. Твердолобые и самодоволь­ные христиане спотыкались об него и недовольно хмурили брови.

— У мистера Бога нету попы! — пропела Анна на мотив «Вперед, солдаты Христа!».

Нахмуренные брови превратились в исполненные откровенного ужаса взгляды.

— Отвратительно! — воскликнул Воскресный Костюм.

— Маленькая дикарка! — взвизгнула Воскрес­ные Туфли.

— Семя Сатаны! — прошипели Золотые Часы, гордо сверкавшие на жилете, но Анне с мистером Богом и дела не было. Они продолжали хохотать.

По пути домой Анна продолжала упражняться в новой, только что придуманной игре. Точно так же, как духовно она целиком и полностью полагалась на мистера Бога, физически она полагалась на меня. «У мистера Бога нету попы» не было шуткой. Анна вовсе не была испорченным или глупым ребенком — то бил фонтан ее духа. Изрекая такие сентенции, она бросалась, как с крыши, в объятия мистера Бога и знала, была совершенно твердо уверена, что он ее поймает, что она ничем не рискует. Другого пути для нее не существовало, так просто было нужно. Это был ее личный путь к спасению.

Наша с ней игра была из той же оперы. Она вста­вала на некотором расстоянии от меня, потом бежа­ла ко мне и с размаху кидалась мне в объятия. Бежа­ла она намеренно быстро, а потом совершенно обмякала, повисала, как тряпка, не предпринимая ни малейших попыток помочь мне поймать ее или как-то подстраховаться и обеспечить собственную безопасность. Безопасность подразумевала, что ты во­обще не станешь такого делать, а вот спасение — абсолютное доверие другому.

Быть в безопасности легко. Достаточно предста­вить мистера Бога как этакого супермена, который с полгода не брился, ангелов в виде тетенек и дяденек с крыльями, херувимов в виде толстых младенцев с крылышками, которые не удержали бы в воздухе и воробья, не говоря уже о пухлом дитяти весом в пару стоунов, если не больше. Нет, спасение для Анны означало сознательное надругательство над безопас­ностью.

Каждый день, каждую минуту Анна полностью принимала свою жизнь, а принимая жизнь, прини­мала и смерть. Смерть довольно часто всплывала у нас в разговорах — но в ней не было ни боли, ни тревоги. Она просто должна прийти — не в один день, так в другой, и было бы неплохо попытаться как-то понять ее до того, как это случится. Во вся­ком случае, это гораздо лучше, чем опомниться на смертном одре и впасть в панику. Для Анны смерть была вратами к новым возможностям. Решение этой проблемы подсказала ей моя мама. Как и Анна, она обладала даром задавать вопросы, которым было куда приземлиться.

Как-то раз она спросила нас:

— Что было величайшим творческим деянием Бога?

Я не во всем согласен с Книгой Бытия, но тем не менее ответил:

— Когда он создал человека.

Однако я оказался неправ и получил право на еще одну попытку. Она тоже не удалась. Я перебрал все шесть дней творения, но ответом мне было лишь по­жатие плеч. Запас моих знаний подошел к концу. Однако еще до того, как это случилось, я заметил, что между Анной и мамой мелькнула искра взаимо­понимания. На лице последней тут же расцвела эта улыбка. Это была такая специальная улыбка, похо­жая на рождественскую елку: она загоралась и на­чинала мигать, и тогда уже от нее невозможно было отвести глаз. Она будто бы на время становилась Центром мироздания. Анна сидела, подперев подбо­родок ладошками, и пристально смотрела на нее. Так они и сидели, глядя друг на друга: Ма — с лучезар­ной улыбкой. Анна — не отрывая от нее глаз. Их разделяло футов шесть, но пространство уже начало подаваться. Анна сверлила его своим синим взгля­дом, мама растапливала улыбкой. Тут оно и случи­лось. Анна медленно положила ладони на стол и вып­рямилась. Мост перекинулся от одной к другой. На ее лице было написано бескрайнее удивление, усту­пившее место заговорщической улыбке.

— Это был седьмой день, — выдохнула она. — Ну да, это был седьмой день.

Некоторое время я переводил взгляд с одной на другую, а потом прочистил горло, чтобы обратить на себя их внимание.

— Я не понимаю, — заявил я. — Бог сотворил все свои чудеса за шесть дней, а потом решил на все забить и слегка передохнуть. Что в этом такого великого?

Анна слезла со стула, подошла и взгромоздилась ко мне на колени. Это мы уже проходили. Таков был ее метод общения с несмышленым младенцем, не видящим дальше собственного носа, то есть со мной.

— Почему мистер Бог решил отдыхать на седь­мой день? — терпеливо начала она.

— Наверное, за эти шесть дней он порядком ухайдокался — работа-то была тяжелая, — предполо­жил я.

— Он отдыхал не потому, что устал.

— Да ну? По мне, так подумать о таком, и то устанешь.

— Конечно, нет. Он вовсе не устал.

— Ну да?

— Нет. Он просто сделал паузу.

— А. Да, правда?

— Да, и это было самое большое чудо. Отдых. Как ты думаешь, как оно все было до того, как мис­тер Бог начал творить в первый день?

— Была ужасная неразбериха, я думаю, — от­ветил я.

— Ага. А у тебя получится отдыхать, когда кру­гом ужасная неразбериха?

— Ну, наверное, нет. И что дальше?

— Ну, когда он стал творить разные вещи, пута­ницы стало немного меньше, так?

— Похоже на то, — кивнул я.

— Когда мистер Бог закончил делать всякие вещи, он покончил с неразберихой. После этого на­ступил покои, и вот почему покой и есть самое боль­шое чудо. Неужели непонятно?

Если поглядеть с этой стороны, то все было по­нятно, и мне это чрезвычайно понравилось. Во всем этом был смысл. Иногда я чувствую себя двоечни­ком с последней парты, и тогда с готовностью рас­крываю рот, как только мне предоставляется шанс что-нибудь вставить.

— А я знаю, что он сделал со всей этой путани­цей, — заявил я, чрезвычайно довольный собой.

— Что? — спросила Анна.

— Он набил ею наши черепные коробки!

Я хотел преподнести это как совершенно сног­сшибательную новость, но не тут-то было. Они обе серьезно покивали в знак согласия, очень довольные, что я так быстро все схватил. Я тут же выполнил команду «кругом» и принял их одобрение так, будто имел на него полное право. Однако это повлекло за собой следующую проблему. Меня отчаянно интересовало, зачем он запихал всю эту дрянь нам в го­лову, но как было спросить об этом, не почувствовав себя снова двоечником?

— Эта путаница — очень забавная штука... — начал я издалека.

— Вовсе нет, — сказала Анна. — Тебе нужно сначала иметь кашу в голове, чтобы потом узнать, что же такое настоящий покой.

— О да. Да. Конечно. Наверное, в этом-то все и дело.

— Быть мертвым — это отдых. — продолжала она. — Когда ты мертвый, можно оглянуться назад и все привести в порядок, прежде чем идти дальше.

Суетиться по поводу смерти точно не стоило. Умирание, конечно, могло доставить некоторые хло­поты, но только если ты не жил понастоящему. К смерти нужно было хорошенько подготовиться, а единственной возможной подготовкой к смерти была настоящая жизнь — именно то, чем всю до­рогу и занималась бабуля Хардинг. Когда она уми­рала, мы с Анной сидели подле кровати и держали ее за руки. Бабуля Хардинг была рада умереть не потому, что жизнь была ей слишком тяжела, но потому, что и жила она тоже с радостью. Она радовалась. что покои близок, но не потому что уста­ла, а потому что хотела привести в порядок, разло­жить по полочкам девяносто три года прекрасной жизни, потому что хотела проиграть их еще разок заново. «Это как вывернуться наизнанку, мои дорогие», — сказала она нам. Бабуля Хардинг умер­ла с улыбкой посреди рассказа о том, как красив Эппинг-форест (Один из районов Лондона) ранним летним утром. Она умер­ла счастливой, потому что счастливой жила. Надо сказать, что после смерти бабуля отправилась в цер­ковь во второй раз в жизни.

Прошло недели три, и мы снова оказались на по­хоронах. То были похороны Капитанши, и на них пришло более двух дюжин человек; стариков было человек шесть, остальные варьировались в размере и росте.

«До старости она не доживет», — говорили о ней, и были правы. Капитанша была та еще штучка и ни­когда не упускала случая посмеяться. Она бы просмеялась гораздо дольше, но от смеха начинала каш­лять и кашляла потом очень много. Когда она умерла. ей как ран должно было исполниться пятнадцать. С льняными волосами и голубыми глазами, с кожей, почти прозрачной, будто папиросная бумага, Капи­танша умудрилась прошутить и прокаламбурить все свои неполные пятнадцать лет. Несколько недель назад мы вдруг разговорились о смерти.

Беседу открыла Банти вопросом:

— А как это — умирать?

— Это просто. Останавливаешься, и все тут. Капитанша перекувырнулась назад через голову и сказала:

— Конечно, это легко. Просто-таки до смерти легко.




Поделиться с друзьями:


Дата добавления: 2015-06-27; Просмотров: 294; Нарушение авторских прав?; Мы поможем в написании вашей работы!


Нам важно ваше мнение! Был ли полезен опубликованный материал? Да | Нет



studopedia.su - Студопедия (2013 - 2024) год. Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав! Последнее добавление




Генерация страницы за: 0.119 сек.