Родерик Нэш и идея дикой природы 11 страница

Пока печать писала о свободе Колорадо в Гранд Каньоне, Конгресс в более спокойном духе перешел к правовой защите этой реки. 2 октября 1968 г., всего два дня после окончательного поражения сторонников плотин, президент США подписал билль, устанавливающий Национальную систему диких и живописных рек. Скопированная с Национальной системы дикой природы, она создавала законодательную защиту, которую можно было использовать для любой выбранной Конгрессом реки. Согласно этому закону тут же было утверждено восемь компонентов системы, и двумя годами позже штат Мэн добавил к ним реку Эллагэш. К концу 1970-х гг. в США имелось 19 охраняемых законом рек, общая длина которых составила более 1600 миль. Кроме того, еще свыше 50 рек или участков рек исследовались в качестве потенциальных дополнений. Закон о диких и живописных реках явно выдержан в духе концепции, лежащей в основе недавнего природозащитного движения. В законе говорится, что "существующую национальную политику установки плотин и иных сооружений на соответствующих участках рек США следует дополнить политикой, которая будет способствовать сохранению других избранных рек в их свободном состоянии". Многим, правда, кажется, что эти меры приняты слишком поздно, и что их будет недостаточно. К 1980 г. дикие реки стали одним из редчайших национальных ресурсов, сравнимые, по мнению некоторых, с кондорами и гризли. В отличие от многих заповедных зон, все дикие реки обладают утилитарной ценностью, как потенциальные источники гидроэнергии. Возникновение более высших национальных приоритетов, таких как, например, энергия или вода, или рост населения, могут заставить взмахнуть политический маятник опять в сторону гидростроительства.

Но пока что американская цивилизация кажется удовлетворенной тем балансом, который был достигнут на Колорадо. Одни ее части "работают", другие остаются дикими и свободными. Плотины коньонов Гувер и Глен символизируют цивилизацию и ее материальные потребности. Свободно текущие реки в Динозавре и парке Гранд Каньон представляют совершенно противоположные ценности.

Глава XI
Философия дикой природы

Я бы стал лесом, а не улицей.
Поль Саймон и Артур Горфанкел, 1970

Если передовица в одной из американских газет могла считаться каким либо свидетельством, то 6 ноября 1965 г. ненависть к дикой природе продолжала иметь место. "Почему мы не должны портить дикую природу?" - спрашивал Роберт Верник. По его мнению, благо человечества зависило от способности и умения сдержать эту дикость как в природе, так и в человеческом сердце. Любители дикой природы "обожают мятую старую одежду, небритость, неприличные словечки, они плюются, потеют и хвастают своей дружбой с аборигенами". Но под этой вывеской Верник обнаружил "декадентов, аристократов и снобов". Если такие люди хотят дикой природы, заключал он, пусть они "летят на Марс".

Чтобы не оказаться бессильными перед лицом таких критиков идеи дикой природы, как Роберт Верник и промышленников, нацеленных на более осязаемые мишени, защитники дикой природы стали формулировать свою философию. Иначе говоря, они должны были найти и выразить принципы, лежащие в основе их деятельности. Это была нелегкая задача. В прошлом защита дикой природы в Америке выливалась в очень эмоциональную борьбу за конкретное место, вид или восприятие: "Спасти Гранд Каньон!" или "Прекратите убивать детенышей морских котиков!". Такие призывы были равносильны аргументам. Но никто, по крайней мере в движении, не задавался вопросом "почему?". Ценность природы принималась на веру. Ее неисследованные достоинства могли иметь огромную ценность в глазах отдельных людей, но это не играло большой роли в политических и экономических сферах, которые в значительной степени определяли будущее дикой природы. Поэтому, сторонники дикой природы стали использовать аргументы, казалось бы не связанные с их главной заботой. Так, противники дамб часто спорили на темы затрат и выгод, киловатт-часов, акров-футов и т.д., вместо объяснения ценности диких рек и их каньонов. Созрела необходимость определения идей, отстаивающих дикую природу вообще, подобных философии человеческой свободы, лежащей в основе конкретных гражданских прав. Раньше защитники природы все время старались "пустить пыль в глаза", но к 1970-м гг. они все чаще стали думать в рамках системности и обобщений.

В качестве точки зрения, которой следует что-то противопоставить, нынешнее пренебрежение дикой природой заслуживает внимательного рассмотрения. Как мы отмечали в одной из предыдущих глав, идеи, подобные идеям Верника, близки пионерской традиции, согласно которой человек и природа являются взаимными врагами. Более того, битва эта далеко на выиграна. Верник чувствовал, что дикая природа находится рядом, сразу за опушкой, и нацелена на отомщение человеку. Также как и пуритане, Верник был напуган дикостью в самом человеке. Цивилизация пытается укротить эту силу, но она не исчезает и иногда вырывается на волю и проявляется, как считает Верник, "войнами, угнетением и преступлениями". Полагая, что с цивилизацией связано все самое хорошее, Верник советует, чтобы люди "обращали внимание лишь на свои инетересы и считались с чувствами орлов и носорогов не больше, чем они считаются с нашими". Если такая политика означает конец диким животным, то Верник готов к такому выводу. В отношении отдыха на лоне природы, его восприятие носят такой же характер. Лишь меньшинству нравится "пустынный пейзаж" и "москитные тучи". Ничего преступного, согласно Вернику, в этом нет, но тем людям, которые "любят с восторгом бродить по пустырям", он советует "склониться перед неизбежным". Английские короли вынуждены были уступить свои охотничьи угодья фермам и фабрикам, говорит он, и сегодня дикая природа должна уступить место цивилизации. Многие нынешние противники дикой природы разделяют убеждения Верника относительно того, что даже в середине ХХ века противостояние природы и цивилизации - актуальное явление. Согласно этой точке зрения, сторонники дикой природы не просто преграждают доступ к ценным природным ресурсам, но и низводят современного человека к малоприятному примитивному состоянию. В 1971 г. Уильям Хант, глава Тихоокеанской лесопромышленной кампании, обрушился на "лесных шарлатанов возрожденного культа природы", которые стараются "вернуть окружающую среду нашей страны в болезненную, часто голодную, дикую стадию развития". В подобном духе о защитниках природы высказывался и промышленник Чарльз Фрейзер, сравнивая их с древними кельтскими колдунами, жертвовавшими человеческими жизнями ради духов, якобы живших в дубах. "Нынешние друиды, - сказал Фрейзер, - поклоняются деревьям и жертвуют ради деревьев людьми". Джон Мак Фи поддержал эту тему, назвав Дэвида Броуэра, президента организации Друзья Земли, "архидруидом". Иногда такие определения действительно кажутся справедливыми, например эколог Гаррет Хардин отметил, что в силу того, что красных деревьев осталось не так уж и много, он жизни ребенка предпочтет жизнь красного дерева. Хардин говорил вполне серьезно, и его, ставшая крылатой фраза, еще более усилила антиприродные настроения.

Чаще всего оппонентами дикой природы являются люди, которые в силу своей профессии должны прилагать максимум усилий по созданию контроля над природой. Флойд Домини, глава Бюро по освоению земель и сторонник строительства дамб в Гранд Каньоне в 1960-е гг., вырос в Центральной Небраске и Восточном Вайоминге, где от гидростроительства зависило выживание человека. "Природа, - заявил Домини, - это очень жестокий зверь". Поэтому дамбы в его глазах обладали значительной ценностью. Дикая река была вызовом способности человека преобразовать ради его выгоды. Сезонный рабочий - философ Эрик Хоффер придерживался подобных взглядов. Дикую природу он считал "своенравной и негостеприимной". Когда он хотел отдохнуть на земле, то он оказывался "исколотым и истыканным". После любой встречи с природой у человека остаются "царапины, укусы, порванная и грязная одежда". Хоффер описывал, как он учился использовать матрац, "чтобы сделать жизнь сносной", устанавливая "между собой и природой защитный слой". Цивилизацию Хоффер также считал таким "защитным слоем" и утверждал, что он испытывает больше родства именно с ней, а не с природой. Как и Верник, Хоффер надеялся на то, что технологический человек "уничтожит джунгли, превратит пустыни и болота в орошаемые земли, покроет террасами голые горы, изменит русла рек, отравит всех вредителей, станет контролировать погоду и сделает всю сушу пригодной для обитания человека". В этом раю дикой природе места не было. "Земной шар должен принадлежать человеку, а не дикой природе".

Более "сложное" заявление на ту же тему сделал Рене Дюбо. Известний микробиолог, Дюбо научил мир принимать антибиотики, и идея о плодотворном творчестве между природой (микробами в данном случае) и человеком является венцом его мышления. Что касается земельного использования, то Дюбо не считал дикую природу важной. Землю он себе представляет похожей на сад, контролируемый человеком, - таким ему видится осуществление человеческого потенциала. В качестве примера он приводит свою родину, северную Францию, где за 2 тыс. лет человек из первобытного леса создал красивый, продуктивный и экологически гармонирующий ландшафт. Европа для него - полуискусственный ландшафт - результат "превращения первозданной природы в упорядоченную структуру фермерских земель, пастбищ и рощ". Это он называет "произведением искусства". Подобные мысли появляются в эссе Мартина Кригера "Что плохого в пластиковых деревьях?" (1973). "У нас нет оснований считать, что искусственная дикая природа, - говорит Кригер, - является неудовлетворительной". Обсуждая раннее издание книги "Дикая природа и американский разум", Кригер говорит, что если дикая природа - это состояние души, то почему "ухоженная природа" не может считаться такой же? Как и Дюбо, Кригер полагал, что природа не всегда поступает "наилучшим образом".

В 1980 г. Дюбо свел свои идеи воедино в книге "Взгляд на землю". Начал он ее со следующей фразы: "Некоторые из пейзажей, которыми мы больше всего восхищаемся, являются продуктом "экологической деградации". Дюбо прославляет способность человека создавать "новую среду, экологически здоровую, эстетически удовлетворительную, экономически выгодную и благоприятную для развития цивилизации". Дюбо вспоминает предыдущее издание этой книги, соглашаясь с тем, что дикие места обладают определенной ценностью. Национальные парки превращать в фермерские угодья действительно не следует. Но он не понимает тех, кто желает "пребывать в среде чуждой нашей биологической природе..., где люди могут выжить лишь благодаря цивилизованной экипировке". Когда человек перестал заниматься охотой и собирательством, он навсегда порвал со своей биологической связью с природой. Любовь к диким местам является исключительно интеллектуальным явлением, и она очень редка. "На одного Джона Мюира, пытавшегося забраться как можно дальше от цивилизации, - пишет он в работе "Бог внутри нас", - приходятся миллионы таких любителей природы, для которых природа означает ухоженные ландшафты". Большинство людей, утверждает он, предпочитает ландшафты, измененные вмешательством человека. Поэтому Дюбо не выражает никакого сожаления по поводу того, что к "1985 г. практически вся поверхность земли, пригодная для человеческой жизни, будет цивилизована". Единственное, о чем он заботится, так это то, чтобы "манипуляции с землей проделывались в разумном и почтительном духе".

Пасторальное, европейское происхождение Рене Дюбо в какой-то степени объясняет его позицию в отношении дикой природы. Тем же, возможно, следует объяснить его склонность как микробиолога и как садовода к "наложению на природу своего порядка". Но антиприродные взгляды возникают в силу и совершенно иных обстоятельств: Эрик Юлбер, о ком Дюбо положительно отзывается, является адвокатом из Лос-Анжелеса и, как он именует себя, "бывшим членом "Сьерра-Клуба". В прошлом он также был любителем дикой природы, проходившим по двухсотмильному пути Джона Мюира с 50-ти фунтовой поклажей, "ощущая себя при этом неизмеримо выше всего остального человечества". Но после посещения Швейцарии, Юлбер совершенно изменил свои взгляды. Он увидел, что несмотря на всю свою доступность для большого числа людей, Швейцарские Альпы по-прежнему являются прекрасными. Юлбер поднимался к вершинам по трамвайным дорожкам, кушал на высоте 10000 футов сыр и кондитерские изделия, запивая это вином, и обнаружил, что его мысли "также прекрасны, как и на дикой вершине в Сьерра с бутербродом с арахисовым маслом. Возвратившись в США, Юлбер стал указывать на то, что местная система сохранения дикой природы не дает 99 процентам людей наслаждаться ею. "Как быть с теми, кто слишком стар, молод, робок, неопытен, хрупок, обделен временем, или просто ленив? "Благодаря их налогам, рассуждал Юлбер, были созданы национальные парки, но из-за их трудностей, "пользоваться" ими может лишь та часть населения, которую можно считать элитной". Именно идеи Юлбера, не такие резкие, как Верника и легли в основу новой "антиприродной" философии.

В качестве альтернативы позиции "отказа от цивилизованного отдыха", Эрик Юлбер выдвинул философию "доступности". Например, он предложил создать несколько трамвайных линий, которые могли бы быстро доставить людей из Лос-Анжелеса к самому сердцу Сьерры. На Полукуполе, вершине, возвышающейся над долиной Йосемит, по мнению Юлбера, прекрасно будут смотреться ресторан с отелем для того, чтобы обычные люди могли провести отлично время на горной вершине и созерцать, как солнце всходит над Сьерра Невадой. "Гранд Каньон, - как считал Юлбер, - также был недоступен, и поэтому он предложил создать здесь фуникулеры, чтобы посетители могли прочувствовать его неизмеримые глубины".

Однако Юлбер четко высказался в отношении того, что его философию "доступности" не следует воспринимать, как отказ американцам в восприятии дикой природы. Напротив, он заявил, что он "верит в то, что если американцам будет создан такой доступ к диким природным местам, какой я имею в виду, то вскоре у нас появится целое поколение страстных любителей природы". Главным недостатком философии Юлбера все-таки является то, что с приходом трамвайных путей и отелей, ощущение "дикости места" исчезнет. "Природный вид" с "природой" путать не следует. Природа же, которую любил Юлбер, "дикой" не была. В дебатах, касающихся ценности американской природы, часто используют термин "человеческие интересы". Роберт Верник применял его в своей аргументации необходимости контроля над дикой природой, и Рене Дюбо в своих дифирамбах "ухоженному фермерству" также прибегал к нему. Нынешние защитники дикой природы утверждают, что уничтожение природы противоречит интересам человечества. Планировщик Бентон МакКай говорил: "Речь идет не о дикой природе,а о людях".

Определяя категории "общительный" и "одиночка", он утверждал, что они применимы не к двум группам людей, а к двум "образам человеческого мышления". В одних случаях человек стремится к обществу себе подобных, в других он хочет одиночества. О связи между этими двумя состояниями он поэтически высказался в 1946 г.: "У общительного человека душа одинокого человека" и "Тропы дикой природы ведут обратно в общество". Он утверждал, что человек развился из примитивного в сельское и, наконец, в городское существо. В Америке этот процесс происходил всего три столетия. В результате этого, американцы желают одновременно быть "пионерами, земледельцами и городскими жителями". МакКай считает, что эффективное планирование окружающей среды должно позволять человеку "потакать" "трем сторонам своей внутренней природы". В духе Торо, он говорил: "Я люблю как огни Бродвея, так и запахи на свежескошенном поле, и наряду с этим лягушачий хор в сыром болоте". Получалось, что охраняемые участки дикой природы являются такой же "интегральной частью гармоничной, цивилизованной территории, как и возделанные земли и городские кварталы". У энтузиастов дикой природы, терпеливо объяснял он, нет желания "превращаться из клерков в пещерных людей".

Они хотят сберечь возможность "заряжать истощившиеся человеческие батареи прямо из Матери Земли". Периодическое обращение к дикой природе, как утверждает МакКай "это не уход в тайные уголки с целью избежать дурного воздействия злого мира, это вдыхание свежести, способствующее строительству лучшего мира".

Исследователь северных земель и защитник старины Сигурд Ольсон, подобно МакКаю, изучал потребность человека в цивилизации и природе. Ольсон написал много книг, но большинство его идей на эту тему оказались сконцентрированными в его книге "Точка слушания" (1958), где он выражал свои мысли, вызванные звучанием далекого локомотива, когда он находился в полном одиночестве на природе. Сперва эти звуки ему не понравились, но позже он подумал, что этот звук является символом цивилизации. "Без этого далекого звука и цивилизации, которая его создала, многие вещи были бы мне недоступны". Этими вещами были музыка, книги, машины. Более того, именно благодаря цивилизации он и мог ценить дикую природу. Ольсон почувствовал, что не живя среди автомобилей и гремящих локомотивов, он никогда бы не смог понять стабилизирующего и умиротворяющего значения природы. У индейцев кри, которых Ольсон встретил в глуши Атабаски, не было цивилизованного восприятия, и они не понимали ценности своей среды. "Лишь благодаря моему личному контакту с цивилизацией, - заключил Ольсон, - я научился ценить одиночество".

Фрэнк Доби, много писавший о Юго-Западе, поддержал идею Ольсона, сказав, что "величайшее счастье человека, это быть цивилизованным, знать историю великого прошлого, любить прекрасное, знать о ценностях и пропорциях, и затем, сохранив свои животные аппетиты и характер, быть способным жить в условиях дикой природы". Именно такого рода "комбинирование" и прославляли веком раньше Торо и Эмерсон. Его современное выражение стало одним из важнейших аргументов защитников американской природы. Чарльз Линдберг, например, писал о мудрости природы и интересовался, может ли человек черпать из ее кладезя "не испытывая агонии обращения" к "дикому состоянию", которое так претило Вернику. Линберг описывал, как его профессия летчика позволила ему увидеть наиболее глухие места планеты: "Мне нравилось испытывать одновременное влияние науки и природы". Будущее человечества, добавлял он, зависит от того, насколько гармоничным окажется такое слияние.

Джон Мильтон, подобно Торо, считал, что снять создавшееся напряжение можно с помощью чередования жизни на природе и жизни в цивилизованных условиях. Свои идеи Мильтон отточил во время похода через Гряду Аляскинских ручьев к океану. Шестинедельный поход он начал с рюкзаком, весившим 90 фунтов, и увиденное им не всегда было одинаково волнующим. Мильтон признался, что "ему не хватает цивилизованной жизни и жизни в природной глуши". Главное - соблюдение правильного соотношения и баланса. "По мне, - заключал Мильтон, - чередование жизни в обоих этих мирах является наилучшим образом жизни". И если правильно понимать истоки этих понятий, то сами концепции цивилизации и природы нуждаются друг в друге. Лишь так они обретают свое настоящее значение. О том же говорил и поэт Гарри Снайдер. Он неоднократно повторял, что его защита природы не подразумевает отвергание цивилизации. В основе этого лежит определение интересов человека на пути между диким и цивилизованным, и лучше всего для него будет, если он сможет удачно сочетать природу с технологией, духовность с наукой, образ жизни индейцев с образом жизни белого человека, дикую природу с цивилизацией. В качестве своего идеала Снайдер приводил "компьютерщика, проводящего часть времени на ответственном объекте, и оставшееся время сопровождая лосей в их миграционных походах". Таким был снайдеровский идеал сочетания технологии, подогнанной под человеческие потребности, и реального воплощения природных возможностей. Не закрывая глаза на противоречия между природой и цивилизацией, подобные идеи делали дикую природу важным компонентом жизненности цивилизации. Ими признавалось то, что человеку нужно уединение и общество, свобода и порядок, красота и хлеб, или, как Катрин Ли Бэйтс написала в "Прекрасной Америке", величие дикой пурпурной горы над плодоносной долиной.

Включая тему дикой природы в политическую повестку, защитники природы стараются не умалять при этом ценности цивилизации. После представления аргументов в пользу того, что должно было в 1964 г. стать законом о дикой природе, Говард Занисер добавил, что легальная защита природы "свидетельствует не о пренебрежении цивилизацией, а о восхищении ею, что выражается увековечиванием ее в здоровом счастливом состоянии". Сторонники дикой природы, согласно Занисеру, не рекомендуют возвращение навсегда к пещерному образу жизни: "Нам нравится говядина, которую мы едим благодаря выпасу скота на общественных территориях. Мы любим овощи, выращивамые на землях, орошаемых Службой мелиорации. И мы наслаждаемся, читая книги, созданные из древесины наших лесов". Колин Флетчер, верховный жрец рюкзачных походов, говорил, что отдых на лоне дикой природы является полезным временным возвращением в примитивное состояние. "Меньше всего, - объяснял он, - я хочу критиковать шампанское, тротуары и боинг. Особенно шампанское. Благодаря этому мы отличаемся от животных. Но они же могут и ограничить наше мировоззрение". И Флетчер, и Занисер должное решение видели в соблюдении гармонии между окружающей средой и образом жизни. Подзаголовок листовки Сьерра Клуба звучал так: "Полноценное развитие и здоровые парки: как иметь и то и другое". Та же идея прозвучала из уст Дэвида Броуэра, когда он сказал сенатскому комитету, собиравшему данные, касающиеся Национальной системы дикой природы, что "настоящее многократное пользование устроит и цивилизацию и природу". Представитель Верховного суда Уильям О. Дуглас, говоря об Олимпийском полуострове, согласился, что "мы можем иметь и дорогу и участок дикой природы". Конгрессмен Джон Сэйлер, долгое время бывший сторонником Национальной системы дикой природы, говорил, что источником такого противоречивого положения является национальная гордость по поводу обладания дикой природой, и в то же время по поводу ее уничтожения. "Мы - великий народ, - сказал он, - потому что мы оказались очень удачливыми в использовании наших природных ресурсов, а также потому что мы - американцы, смогли сохранить в своей жизни влияние этой самой природы".

Таким образом, сторонники дикой природы признали и взяли на вооружение это противоречие. Согласно "разработанной стратегии", природа заслуживает место в рамках американской цивилизации в качестве одной из ее характеристик и ценных особенностей. Дикая природа больше не является угрозой для цивилизации в США. Ответом Роберту Вернику станет его же собственное замечание, заключающееся в том, что в 1980 гг. абсурдным будет считать, что природа и цивилизация пребывают во взаимовраждебных отношениях. Верниковские ящерицы, орлы и джунгли не представляют угрозы для человечества. Дикая природа на территории 48 штатов (проблема с определением делает, правда, эти цифры приблизительными) составляет всего 2% от общей территории. Времена границы давно прошли. Природа, в особенности на Востоке, сохранилась лишь в качестве островков в растущем море цивилизации. Памятуя об этой безрадостной реальности, "адвокаты" дикой природы не поддавались аргументам, основанным на каких-то нуждах цивилизации. Природа Нового Света удовлетворяла эти потребности триста лет. Компромиссная сделка с цивилизацией уже оказалась заключенной. 98% страны, не считая Аляски, были изменены технологией. Сторонники дикой природы к 1980-м гг. подошли с идеей спасения всей оставшейся дикой территории. Учитывая относительные пропорции дикой природы и цивилизации, они полагают, что никакой речи о дальнейшем "цивилизованном развитии" в природных местах быть не может. Именно это убеждение и стало причиной появления "Банды Гаечного Ключа", романа Эдварда Эбби (1975), в котором рассказывается, как группа экологических партизан саботировала технологию промышленного развития на Юго-Западе. В основе современной философии дикой природы лежит убеждение, основанное на фактах, что масштабы американской дикой природы значительно "скромнее" масштабов цивилизации.

Уильям Фолкнер считал, что безудержная алчность цивилизации на Юге подорвала доверие к ценностям американской культуры. Пышные долины превратились, как сказал Фолкнер, в "безлесую землю, геометрически разбитую на поля, поставляющую продукцию, благодаря которой безумные европейцы могли бы стрелять друг в друга". В силу этого покорение природы, по его мнению, было неоправданным.

Эти идеи Фолкнер выразил, описывая мысли Ика МакКаслина по поводу убийства своего первого оленя: "Я убил тебя, и я не должен стыдиться того, что я лишил тебя жизни. Мое поведение будет таким, как-будто я не совершал убийства". Фолкнер считал, что американская цивилизация должна стыдиться смерти американской дикой природы. Новый Свет, некогда казавшийся землей обетованной, стал "золотым нарывом". Американцы не смогли достойно распорядиться полученной возможностью. Они превратились в настоящих хищников, стали уничтожать другие существа, давая тем самым Фолкнеру мрачную удовлетворенную уверенность в том, что люди, погубившие природу, будут орудием ее отмщения". Таким является, по мнению Фолкнера, финал отношений между природой и цивилизацией в Америке. Пионеры не понимали того, что "пионерная деятельность была самогубительной". Пионеры не могли умерить свой поступательный порыв до того, как они не уничтожили себя вместе с природой. Будучи полезной до определенного момента, "цивилизация в избытке" оказалась явлением уязвимым.

В 1960-е гг. дикую природу можно было отнести к числу "выигравших" после того, как в стране прошла волна самой сильной критики американских ценностей и институтов. Новые настроения исходили от молодых людей, и в середине 60-ых половину населения США составляла молодежь до 25 лет. Они не восхищались успехом и "безопасностью" поколения своих родителей, искалеченных депрессией и войной. Они также не прославляли технологию, власть, выгоду и развитие - которым в США всегда приносили в жертву природу. С их точки зрения, валовой национальный продукт не был лучшим критерием национального прогресса.

Централизация, урбанизация и индустриализация казались им не спасителями, а губителями человечества. В начале 70-х Чарльз Линдберг спрашивал: "Может цивилизация быть губительна для человеческого прогресса?" К концу этого десятилетия, отмеченного рядом войн, бунтов и убийств, такое настроение стало сильно распространенным. К этому же времени уже и американцы постарше присоединились к социальному и интеллектуальному восстанию, сделав выражения "молодежная культура" и "пропасть между поколениями" неадекватными. "Контркультура" оказалась более подходящим термином. Несмотря на свою неопределенность, он, по крайне мере, выражал тот факт, что энергия критики обращена против самих основ традиционных американских ценностей.

Закономерным является то, что контркультура находит ценность в дикой природе, которая всегда диаметрально противоположна цивилизации, возмущающей стольких людей. И действительно, многие американцы в 1960-е гг. стали считать природу и индейцев жертвами той же самой нацеленности на прогресс, развитие и соперничество, угрожающее таким "контркультурным ценностям", как мир, свобода и сообщность. Получалось, что защита дикой природы была равносильна сопротивлению так называемого "установленного порядка". И не случайно Чарльз Райх в заголовке книги, вышедшей в 1971 г. и призвавшей к пересмотру американских приоритетов, использовал фразу "позеленение Америки". Зеленый мир был природным миром, и он содержал сущностные истины. Поль Саймон и Артур Горфанкел пели: "Я бы стал лесом, а не улицей". Вероятно, одной из задач контркультуры было изменение "улицы", но превращение при этом в "лес" многим казалось должным средством на пути к этой цели. К 1970 г. слово "природный" в Америке стало положительным. Контркультура отождествляла его со свободой, подлинностью и спонтанностью или, как говорили в народе, "с позволением всему идти своим чередом". Гарри Снайдер побуждал своих соотечественников восторгаться дикой страной. Имея ввиду людей вроде Роберта Верника, Снайдер заметил, что кое-кто "очень боится своих собственных природных глубин. Им нужно успокоиться. Успокоиться относительно клопов, змей и собственных страхов". Верник страшился такой дикости в природе и в человеке из-за того, что ее нельзя было поставить под контроль. По той же самой причине контркультура ею восхищалась. В "Жильцах Земли" (1969) Снайдер сравнивал контркультурный символ длинных волос с дикой природой. Цивилизация, по его мнению, предпочитала подстриженный, выбритый вид подобно тому, как она предпочитала упорядоченную окружающую среду. Подстриженные волосы были подобны пасторальному ландшафту. Природные, нерасчесанные и свободные волосы означали естественность. "Длинные волосы, - заключал Снайдер, - равносильны "принятию и прочувствованию власти природы". Альтернативный этому курс, которого человечество придерживалось веками, означал завоевание природы или ее обман. Снайдер и его контркультурные единомышленники полагали, что наступило время перемен. В особенности они надеялись на появление "новой, экологически чувствительной, ориентированной на гармонию культуры и на новый образ жизни, основанный на близости к природе". Чарльз Райх и Теодор Розак поддержали Снайдера в том, что это может повлечь за собой отрицание слишком большой зависимости от науки, разума и технологии, и возникновение значимости магии, интуиции, загадки и благоговения. Этот неоромантизм придавал дикой природе, как воплощению всего непознанного и неконтролируемого, новую значимость. Эти люди считали, что на кон при этом поставлено само выживание человечества, потому что как сказал Снайдер, "культура, которая ограждается от природы снаружи и от природы извне, обречена на очень разрушительное поведение, и в итоге, возможно, на саморазрушительное поведение".

Дата добавления: 2015-06-27