Исчезающее небо 6 страница

- Не я выдумал этот план по созданию «счастливого будущего». Другое государство, насколько мне известно, было заинтересовано в этом не менее, чем кто-либо из нас. Я подозреваю, кто-то из иностранцев был организатором этого – собрать в одном месте в одно время столько единомышленников, имеющим при себе одинаковые контроллеры, половину из которых эти люди уже установили на военную технику своих городов, способен только некто, имеющий неплохие коммуникационные технологии. Или магию.

Каллиста несколько секунд стояла неподвижно, опустив руки. Казалось, она что-то напряженно обдумывала.

- Ты не мой отец, - заключила она. – Потому что мой папа никогда бы не рассказал всю правду о том, что он делает и зачем он это делает – это касается контроллеров и многих других вещей, совершенных им прошлом. Но, видимо, пока я была без сознания, либо мир перевернулся, либо я попала в параллельный мир, либо ты сошел с ума. Ты не мой отец. Кто-то, очень на него похожий, но не он. А вероятно, я хочу видеть своего папу в каком-нибудь другом человеке и поэтому вижу его, даже если на самом деле это и не он вовсе.

Голос женщины дрожал. Говорила она с эмоциями, жарко, периодически срываясь на крик. Посчитав, что произнесла свой краткий монолог до логического конца, она начала отступать назад, и через несколько шагов женщина перешла на бег. Она кричала, плакала, задыхалась, но все бежала прочь, даже по крутому склону, от этого странного оборотня, засевшего в шкуре ее отца. Неожиданно Армлингтон стал оправдывать ее ожидания, он изменился, но если несколько раздумать, то невозможно было человеку полностью изменить себя, свое мировоззрение и, соответственно, поведение, всего на несколько дней после катастрофы. Старик больше напоминал другого человека, кого угодно, но не себя самого.

С трудом добежав до вершины склона, Каллиста обернулась, тяжело дыша. Если бы ее «отец» полез бы вверх за ней, женщина, практически не задумываясь, столкнула бы беспомощного старика в воду. Она всерьез считала, что он заслужил если не такой, то более жестокой кары за свои «преступления», когда-то совершенные. Но погони все не было, внизу, над рекой, застилая плотным одеялом напоминание о ужасной катастрофе, висел неподвижный густой туман, и на тропинке, круто уходящей вверх, никто так и не появился ни через минуту, ни через две.

- Поделом тебе. Вряд ли ты уж выберешься, оборотень, в обличье моего отца, а если выберешься, подарю тебе дырку в груди. - Злобно бросив фразу в сторону реки, Каллиста круто развернулась, чтобы оглядеться, но неожиданно она чуть не упала в обморок от страха – прямо за ее спиной стоял тот самый «оборотень», которому она недавно желала никогда не подниматься наверх. Угрозы женщины не были безосновательными, за годы, проведенные со своим отцом, она научилась множеству приемов по убийству и отпугиванию разнообразных магов и не только. «Оборотень», преспокойно стоящий за спиной девушки, криво усмехался, и, вовремя среагировав и поймав в движении руку с ножом, занесенным для удара, отбросил нехитрое оружие в сторону, обезоружив Леди. Сила, с которой он сжимал ее запястья, была неимоверной, и женщина громко вскричала от боли, после чего «некто» схватил Каллисту за плечи и легонько (именно легонько, силы «оборотень» рассчитывать умел) встряхнул женщину, глядя ей прямо в глаза.

- Каллиста, стой! Успокойся, пожалуйста! Выслушай меня, прошу.

- Ты не мой отец! – тихо крикнула женщина, ослабевая с каждой секундой, увлекаемая гипнотизирующим взглядом Лжеармлингтона.

Джервейс неожиданно осознал, что составляющая сознание старика отошла куда-то вдаль, хищник с ожесточением гнал эту часть души прочь, и поэтому чародей не смог подобрать следующих после призыва слов для своего объяснения. Сам зверь ослабил мысленный поводок, которым он удерживал волшебника в повиновении, и маг осознал, что ему было давно кратковременное право распоряжаться своими мыслями и своим телом, право принимать решения самому. Сейчас настал тот момент, который хищник принял за «судьбоносный», от которого будет зависеть будущее мага. Да, так это и было: Джервейс, ощущавший в полной мере свою способность изменить форму тела на свою собственную, мог прямо на глазах девушки превратиться в себя самого, разумеется, с дальнейшим объяснением, как и зачем он принял вид Армлингтона.

А мог остаться тем, кем был сейчас. Он мог отринуть свою магическую сущность, соединив в одном теле жизненный опыт Армлингтона со своими идеалами и стремлениями. Он мог продолжить путь с Каллистой, преданно охранять ее (как уже известно, стремление мага быть рядом с женщиной во многом определялось внешней и внутренней схожестью Леди с Лирриэй, женой мага), мог занять «тепленькое» место под крылышком будущей власти, которое он за свои же деньги и купил. Мог исправить ошибки прошлого, совершенные стариком. Кроме того, сокрытие себя настоящего за личиной Армлингтона гарантировало спокойствие самому Джервейсу: охота на него, как на мага или как на представителя одной из национальностей, безусловно, прекратится.

И, конечно же, Джервейс мог, активно пользуясь своими безграничными знаниями по некоторым предметам, дать Каллисте настоящую отеческую любовь и заботу, которой ей никогда не хватало.

Несколько минут маг молчал, вглядываясь в заплаканные глаза женщины.

А что имеет Джервейс, находясь в своем обычном облике? Во-первых, он наполовину зверь, что не может не привлекать к себе внимания. Во-вторых, как уже было сказано, в нем постоянно стремились уничтожить мага и национальность. В-третьих, его зачем-то разыскивал и пытался вернуть в соседнее государство Дайр. Но безусловными плюсами жизни мага являлись только отдельные моменты: полная свобода действий и перемещений и чувство, когда ты себя ощущаешь самим собой. Маг был не уверен насчет последнего – теперь, когда в нем существовали три сильных души - он, старик и хищник, волшебник не мог в полной мере ощущать себя самостоятельной личностью.

Выбирать что-либо маг не любил, но все же, увидев очевидные достоинства и недостатки каждого из выбираемых предметов, определился. Хищник, довольно заурчав, одобряя тем самым решение Джервейса, выпустил из дальних закоулков сознания мага душу старика, предварительно хорошенько ее обработав, поэтому волшебник получил от Армлингтона только опыт, прошлое и многочисленные знания.

- Дай мне еще один шанс, пожалуйста. У меня было время на раздумья, достаточное количество времени, и теперь я могу с уверенностью сказать, что осознал все свои ошибки…

- Ты не можешь так быстро все это осознать и изменить свое поведение! – вдруг перебила Каллиста, яростно дернувшись в сторону. - Да тебе жизни не хватило на то, чтобы осознать свои ошибки, чтобы свое поведение осознать – и то, что ты сейчас мне демонстрируешь, лишь жалкая актерская постановка! «Я осознал», тьфу! Тебе было наплевать на свои ошибки, наплевать на последствия своих действий. Ах, да, и на меня, твою главную ошибку прошлого, тем более! Как ты меня воспитывал, а?

Ответ был неутешительным – никак. Сказать такое Джервейс попросту не смог бы.

- Вот именно, молчи! Я была предоставлена сама себе. Я ежедневно слушала твои упреки по поводу моей ненужности, и дошло даже до того, что я тебе почти поверила – ты ведь сам говорил, что у всех людей есть предназначение, а у меня его почему-то даже и быть не может! И что теперь? Спустя много лет, столкнувшись лицом к лицу со смертью, ты неожиданно все «осознал». Ты не единичный случай – сколько раз так было, что ценить что-то мы начинаем только тогда, когда потеряли или есть угроза потери! Я не говорю, что я лучше тебя – нет, я такая же, все люди такие же. Просто доводит до бешенства тот факт, что неожиданно ты начал проявлять ко мне хоть какое-то внимание.

Джервейс слушал монолог, с каждой фразой удивляясь все сильнее. В нем было столько боли, столько отчаяния и непонимания, какие можно было испытать за все годы практически отсутствующего воспитания, а вернее, лютой ненависти к своему ребенку. Поэтому, стараясь исправить эту старую ошибку, маг осторожно начал:

- Каллиста, поверь мне. Я раскаиваюсь в содеянном и совершенно искренне прошу, прости меня за все…

Слова не могли не тронуть Каллисту. Она впервые за все годы своей жизни слышала извинения, адресованные ей, от Армлингтона. Старик изменился, и изменился сильно, и пока еще неизвестно, не было ли это скромное проявление любви лишь показным. Армлингтон умел лгать, умел прислуживаться, умел делать из своего образа нечто привлекательно для достижения определенной цели.

Или ее отец действительно хотел наверстать то в отношениях с дочерью, что он давно оставил без должного внимания?

Армлингтона, как всегда, оказалось трудным делом просто понять, точно так же, как и принять его слова на веру. Он был загадочен и непредсказуем.

Каллиста хотела снова броситься бежать, но что-то удержало ее на месте. Она, как и маг несколько минут назад, обдумывала свои дальнейшие действия. Но, видимо, не придя к единому решению, решила довериться своим чувствам, которые редко ее обманывали. Сейчас она ощущала, что многолетний лед, который будто бы стеной стоял между отцом и дочерью, в одночасье рухнул вниз, больно задевая душу женщины ледяными осколками сомнений и страха. Но любой лед имеет свойство таять; так и грани острых, больно ранящих осколков сгладились под воздействием «душевной оттепели», и Каллиста, прислушавшись к своим ощущениям и поняв, что это прекрасно – когда любовь между родителями и детьми взаимная, шагнула вперед, в объятия старика.

- Я даю тебе второй шанс. Надеюсь, все, что ты сказал ранее, правда. Надеюсь, ты оправдаешь мои ожидания, хотя даже и когда ты их обманывал, я все равно тебя любила – каким бы ты не был, ты ведь мой отец…

- Постараюсь не разочаровать тебя.

Каждого человека хоть раз в жизни, да и преследовали уколы раскаяния за совершенные (или не совершенные) когда-либо действия. Но в основном «угрызения совести» случаются у людей не так часто, время от времени, и они достаточно непродолжительны, постепенно уступая место другим чувствам, увлекающим вас на тот момент. Это достаточно нормально, когда вы в чем-то раскаиваетесь, сомневаетесь, когда анализируете себя – значит, у вас есть то, что обыкновенно называется нормами морали. Но совсем другое дело, когда вас ежедневно, ежеминутно посещают мысли о не самых хороших совершенных в прошлом делах, когда вас с навязчивостью маньяка изматывают постоянные упреки со стороны нашей совести – это обыкновенно обозначает либо то, что вы сошли с ума, либо то, что определенный ваш поступок оказал на вас самое сильное и не самое хорошее влияние, за что теперь вам стыдно, очень стыдно.

Ранее ограничителем движения и моральной палочкой-выручалочкой Лирриэй был Джервейс. Он регулярно, неутомимо напоминал ей о том, как поступать стоит, а как – нежелательно, учил ее так совершать действия, чтобы потом, впоследствии, ее не мучила вездесущая совесть. Но мало кто из людей любит, когда его поучают и на что-то наставляют, обыкновенно, люди считают, что знают абсолютно все – к таким относилась и Лирриэй. То есть если сначала, пока она была в поре юности и пока не добралась до власти, девушка слушалась позиций Джервейса, стараясь вести себя как можно правильней. Но потом, почувствовав вкус власти, познав, что поступать можно не только так, как велит мораль, но как хочет твоя душа, все заветы Джервейса оказались втоптанными в грязь, отвергнутыми, забытыми.

Только лишь став главой государства (путем интриг, устранения конкурентов, подкупа, устрашения и другого), Лирриэй начала действовать согласно своим не очень-то вежливым убеждениям, а не так, чтобы сберечь тот хрупкий мир, который до момента ее восшествия на престол был в различных странах и между странами. Политики не особо понимали, от чего зависят действия этой странной женщины, и поэтому старались если не избегать любых контактов с ее государством, то действовать в присутствии главы государства по обстоятельствам, уж слишком непредсказуемой она была.

«Зачем ты стремилась к власти? – спрашивал иногда Джервейс, пытаясь проводить со своей женой душеспасительные беседы. – Для того чтобы уничтожать всех, кто тебе не нравится? Ведь твои действия, на самом-то деле, не проходят бесследно для слишком многих государств: ты разрушаешь их экономику, ты уничтожаешь их людей, ты ставишь их в такое положение, что они должны тебе безоговорочно подчиняться – или умереть. Для чего все это? Неужели тебе становится легче от того хаоса, который ты устраиваешь в каждом государстве? Неужели у тебя недостаток развлечений и приятных впечатлений, и только соседний, умирающий мир способен тебя развеселить? А если брать внутреннюю политику, то и тут картина не совсем радует – тебе приятно управлять обществом, где все люди как марионетки? Они бездушные куклы, они даже думают то, что ты им внушаешь, они действуют так, как ты им приказываешь. Неужели ты счастлива?».

Джервейса уж давно не было рядом с ней, и то, что она совершала за последнее время, неумолимо разрушало ее душу.

Она, амбициозная и целеустремленная, в свое время могла бы сделать много полезного для своего народа – но для нее исполнение собственных прихотей оказалось более важным делом, и времени на нормальное управление своим государством у нее не оставалось, что привело к всеобщей роботизации общества – да-да, при ее содействии все тела людей оказались заменены на механические корпуса под управление главного компьютера. Но управлять телами людьми еще не значило ничего, ведь главным зачинщиком всех бунтов, заговоров, всеобщего недовольства было необъятное человеческое сознание, желающее лучшей жизни – и Лирриэй предложила своему народу «иллюзию благополучия», «удовлетворение всех духовных потребностей» - телевидение. Телевизионный гипноз достиг масштабов страны и успешно поддерживался сильной магией Лирриэй.

Но это все касалось дел внутри государства; за его пределами разворачивались настоящие трагедии. Не единожды ведомая чувством мести за оскорбление, нанесенное представителем какой-либо страны (критика ее нехитрых реформ, системы и методов управления), Лирриэй устраивала тайные расправы над обидчиками и их окружением. Если женщина видела в соседней стране лишь золотую жилу или нефтехранилище, то она всеми силами старалась нужные ей земли отобрать, тайным и явным способом, мирным и военным. Но чаще всего она прибегала к ослаблению соседа при помощи учинения в ней гражданской войны. После того, как страна оказывалась растерзанной собственным народом, а все ценности цивилизации были вывезены в государство Лирриэй, в дело вступала магия, и с помощью «выжигателя» (так называлось мощнейшее заклинание) уничтожалось все живое на земле и в воздухе, оставались нетронутыми лишь недра. Но чтобы другие государства (а в том числе и одна из крупнейших ядерных держав) не заподозрили, что страна Лирриэй ведет скрытую войну с последующей ликвидацией их торговых партнеров/колоний/протектората и другого, действия «выжигателя» умело прикрывались иллюзиями масштабных катастроф. Земли, пустынные мертвые земли с множеством ресурсов, конечно же, присоединялись к стране Лирриэй (она обещала всем выжившим после действия «выжигателя» свое покровительство), и для того, чтобы злые языки молчали по поводу «нескольких катастроф подряд» и «слишком частого присоединения земель», приходилось часто платить «за молчание» - что было не так уж трудно, если учитывать, что за несколько лет «присоединения земель» страна стала одной из самых богатых.

- Жизнь прекрасна: я вывела страну из того пойти первобытного состояния, в каком она была при королях, я дала своему народу все, что нужно для счастья, я ликвидировала потенциальных врагов и недоброжелателей, обеспечив полнейшую безопасность границ, я присоединяю новые земли с миллионами тонн природных богатств – что еще нужно для того, чтобы быть счастливым? – Лирриэй, стоя на балконе многоэтажного дворца и оглядывая ночной бурлящий город с высоты птичьего потела, не один час провела в мучительных рассуждениях по поводу правильности своих действий. Ей хотелось так поступать, и она считала, что это может быть достаточным аргументом для проведения любой политики. Но с каждым днем ей в душу закрадывались сомнения, они отвоевывали у личности Лирриэй приличную часть, превращая женщину в постоянно переживающего человека. Помимо всего, за последние годы в ее голове начали появляться странные голоса, то тихие, то громкие, радостные и грустные – разные, и все они нашептывали Лирриэй в ушко свои идеи насчет будущих действий – но более всего это походило на искушение человека дьяволом. Совесть, порядком ослабленная, пыталась сопротивляться демоническому воздействию «непрошеных невидимых советников», но часто ей приходилось топтаться в сторонке, наблюдая за тем, как борются между собою разные голоса за право повелевать женщиной. Сегодня же был один из тех редких моментов, когда голоса затихли, когда все сомнения ушли прочь, и Лирриэй осталась наедине со своей совестью, выслушивая ее постоянные причитания. – Почему же я чувствую себя такой угнетенной, глядя на все великолепие, созданное мною? Где мое счастье, к которому я стремилась? Я не могу понять причину этого...

- Ты – один из тех политиков, кто путает свой голос с народным. – Фраза раздалась неожиданно, громом прогремев на весь пустой тронный зал и над душой женщины. Лирриэй вздрогнула и быстро обернулась. За ее спиной стоял Дайр, и на его лице не было никакой радости, никакой насмешки, хотя у другого человека прослушивание подобных речей и обращений «в пустоту» вызвали бы улыбку. – Неужели ты всерьез уверена, что именно это нужно было народу?

- Да, людям нужны только развлечения – ради них люди и рождаются, - грустно ответила женщина.

- Не совсем так. У каждого человека своя цель в жизни, ты же, ориентируясь на желания большинства из общества, всех «усреднила», сделала одинаковыми. Ты лишила общество развития, остановив его в той поре, которая наиболее приглядна тебе. Да, ты таким хочешь видеть «идеальное общество», поэтому я и говорю – ты действуешь, исходя из своих желаний. А если взять твою внешнюю политику? Ты считаешь, что большинству из твоих «роботов», а вернее, людей твоей страны, нужны эти новые земли и ресурсы (хотя они живут в таком обществе, где все имеется и без дополнительных ресурсов)? А если посмотреть на разрушения, причиняемые тобой и твоими желаниями, с позиции других стран?

Лирриэй не стала говорить. Медленно спустившись с балкона, она приблизилась к Дайру и протянула ему кисть руки вперед, явно для того, чтобы маг ее поцеловал. Но он не стал ни падать на колени, ни целовать ее руку, вместо этого он выпрямился и, смотря женщине в глаза с вызовом, приготовился отвечать. Он нечасто видел Лирриэй в таком состоянии, состоянии, когда она думает над своими поступками, их причинами и последствиями, и поэтому таким событием надо было воспользоваться для вразумления женщины.

- Я даже не знаю, как мне воспринимать твое высказывание. В прошлом я бы, безусловно, казнила тебя, или поиздевалась над тобой, но сейчас у нас в государстве нехватка магических кадров, и чародеев следует беречь. В твоих словах слышится тон Джервейса, нравоучительный тон. Ранее я за тобой такой дерзости не наблюдала. Хотя все можно объяснить твоей недавней встречей с Джервейсом. Ты с ним во многом похож, сейчас это особенно заметно. Я имею в виду не только внешность, которую ты стремишься изменить, но и образ мыслей. Отец и сын, это сразу видно…

Дайр встрепенулся, едва упомянули его родственную связь с Джервейсом. Магам нельзя иметь никаких отношений. Никаких семей. Никакой любви. И даже если Дайр что-то и чувствовал к своему сыну, то ему нельзя было на эти чувства отвлекаться и ставить их превыше всего – все-таки, сейчас на кону стояла либо его жизнь, либо Джервейса. И Дайр, если уж и приходилось выбирать между этим всем, конечно же, выбирал свою жизнь. Своя была намного дороже, чем жизнь сына.

Водитель бронетранспортера тактично молчал, оставив все попытки разговорить своих попутчиков, худого невысокого старика с необыкновенно грустными глазами и женщину с мрачным, но решительным выражением лица. Ему все стало понятно после нескольких фраз и междометий, какие он получил вместо ответа на свои многочисленные вопросы: люди недавно пришли с военной стороны. Видели многочисленные смерти. Спасались от масштабной иностранной интервенции. Вероятно, сами участвовали в боях. Водитель и сам прекрасно знал, что такое Война – не раз бывал в ожесточенных сражениях. И он, быстро вспомнив себя и свои чувства, неизбежно возникавшие у него после каждой битвы или даже от созерцания картин ожесточенных сражений, решил не тревожить людей и дать им время на то, чтобы они привели свои мысли в порядок.

Водитель давно ни с кем не разговаривал, и ему очень хотелось выложить кому-нибудь свою душу, те сомнения и страхи, что накопились за последнее время. Также ему хотелось узнать, что происходило в других районах страны, и осталась ли еще там жизнь.

Но необходимо было молчать.

О Войне в любых ее проявлениях обычно не расспрашивают и не рассказывают.

Словно растерзанный герой военных лет, по какой-то причине не заслуживший медали, помятая боевая машина неуклюже, медленно, въехала на территорию блокпоста, и лишь несколько замученных худых людей удостоили ее приезд вниманием, бросив на нее поверхностный, скользящий взгляд. Лишь один человек ждал бронетранспортер, специально забравшись ради этого на гору строительного мусора, как на пьедестал почета, и показывая всем своим видом, как он недоволен столько поздним появлением боевой машины. В человеке, ожидающим прибытия гостей, чувствовалось что-то надменное, что-то неприятное и отталкивающее, хотя внешностью он обладал на редкость привлекательной.

Водитель наполовину показался из кабины военного транспорта, сразу же принимаясь с жаром объяснять причину своего опоздания.

- Меня это не интересует! – истерично взвизгнул человек, энергично тряся руками и закрывая глаза. Голосом он обладал весьма противным, а его манеры, к слову, идеально подходили к его голосу, дополняя его образ (именно дополняя, привлекательная внешность здесь играла немаловажную роль) и делая из человека редкостного гада. – Меня не интересует, что ты встретился с какой-то теневой аномалией! Мне совсем не интересно, что люди выходили из этой тьмы сумасшедшими – какое мне до этого дело?! Ты только потрудись объяснить, почему десяток вышколенных солдат с превосходными боевыми машинами, который я не так давно нанял, не смог справиться с какой-то там темнотой? Да они должны быть готовыми ко всему! Это еще раз показывает вашу некомпетентность. Ох, блин, только ты и остался, а на кой ты мне один-то нужен, а? Потрудись объяснить.

Водитель, вконец растерявшийся от такого напора, полностью вылез из «превосходной боевой машины», которая держалась относительно целой и рабочей только на добром слове, и помог выбраться остальным. Человек, едва только увидавший представших перед ним старика и женщину, презрительно скривился, отворачиваясь и взмахивая руками, после чего произнес традиционную фразу приветствия, с которой ин встречал всех недавно прибывших:

- О, еще лишние рты…

- Да это… они на поезде приехали, издалека, - постарался объяснить солдат, уставившись мутным взглядом на пыльную землю и кончики своих стоптанных ботинок.

- Издалека? – тон человека заметно смягчился. – Надо же, вероятно, я вижу пред собою последнюю группу, замешанную в нашем гениальном плане? А почему эта группа состоит всего из двух человек? Где остальные?

- Да поезд ведь разбился… Только они и выжили…

Солдат выдавал по крупицам ту информацию, что ему удалось вытянуть из своих неразговорчивых попутчиков. Но она явно не могла удовлетворить желание человека, явного предводителя местного общества, знать все и сразу о новых «лишних ртах».

- Странные они какие-то, молчаливые. Ни звания, ни должностей, ни прошлого, хотя они должны были тебе все это рассказать. Некто, - предводитель ухмыльнулся. – Я не знаю, каким боком вы оказались в нашем плане, если вы вообще знаете про него, – однако вы прибыли на МОЮ территорию. Здесь мои порядки. Если хочешь выжить в нашем милом обществе, то, пожалуйста, выполняй все мои требования, занимайся полезной работой – а нет – уходи, пока еще не поздно! У нас нет лишней еды, чтобы кормить всех, кто бы к нам ни прибился.

Поманив к себе странную пару, не вымолвившую за время встречи ни слова, человек несколькими грубыми, но точными словами описал, что может быть в случае неповиновения. Старик оказался понятливым – согласился на унизительные условия жизни сразу, чем небывало потешил самолюбие предводителя. Женщина, абсолютно не ожидая от своего отца подобной уступчивости и покорности, начала было возмущаться и всячески выказывать свое недовольство, но несколько ударов плетью способны успокоить кого угодно – и предводитель вновь испытал удовольствие, с готовностью хлестанув пару раз женщину по спине.

- Каллиста… Прости… но так надо… - тихо вымолвил старик, обминая израненную спину женщины. Никогда еще ему самому не было так больно, видя страдания другого человека, тем более, любимого.

- Надо? Это тоже часть этого грандиозного плана? – прошипела Каллиста, с трудом пытаясь унять слезы.

- Прости… Ты должна понять меня и мои намерения…

- Я тебя с трудом понимаю. С каждым днем все хуже и хуже…

С каждым днем старик, а вернее, Джервейс, безвозвратно «удалялся» от женщины на все более дальнее «расстояние», разрывая столь непрочное сложившееся между ними понимание. Она не могла понять старика, он не мог понять «свою дочь», и те редкие их разговоры, в которых он пытался принимать самое активное участие, не могли дать ей безоговорочную уверенность в том, что перед ней именно ее отец. Маг и сам понимал, что ему с каждым днем становилось все труднее играть роль того, кто был совсем далек ему по характеру, и долгое время объяснять значительные перемены в поведении и мировоззрении того, кто измениться (Джервейс это понимал как никто другой), в принципе-то, не мог, ему не удастся. Рано или поздно его обман мог раскрыться, и сейчас мага окружали такие предметы и явления, которые, в общем-то, могли в любом момент свести всю игру не своей роли на нет.

Вот, например, как он мог объяснить свой практически добровольный уход в рабство? Едва только Джервейс вылез из бронетранспортера, его внутренний хищник связался со здешней энергетикой, и зверь дал ясно понять, что демонстративно уходить в сторону от блокпоста и искать другие пути в Столицу, не рекомендуется: мощные землетрясения основательно разрушили город в нескольких местах, его пересекали глубокие трещины, через которые мостов, разумеется, не было. Конечно, волшебник мог отправиться туда, но тогда ему бы пришлось использовать свою способность к полету, что мигом бы испортило его маскировку. Единственный относительно целый путь лежал именно через блокпост, и попытка прорваться за крепостную стену практически сразу после прибытия равнялась бы самоубийству – ведь недаром люди здесь выстроили защиту, они явно кого-то остерегались. Броситься вперед Джервейс, конечно же, мог, как и мог вытребовать себе проход вперед, за стену (благо хамить Армлингтон умел и знал много грубых слов, по сравнению с которыми слова предводителя покажутся детским лепетом), но маг никогда бы не стал рисковать Каллистой из-за безрассудства и излишней спешки (последнее как раз в духе старика). Маг любил выверять каждое свое будущее действие, и ему необходимо было время на то, чтобы понять, какая точно опасность ждет впереди (энергетика этого места уклончиво сообщила, что за стеной живет некто очень опасный), и потом уже предпринять какие-либо действия. А для исполнения этого плана как никогда подходило местное общество, с которым надо было поговорить и все от него узнать.

Что ж, а избиение Каллисты предводителем? Это лишь непредвиденная случайность, выведшая мага из душевного равновесия, но волшебник потому бездействовал, что боялся любым своим словом, заклинанием, действием нанести человеку смертельный урон, неизбежно приблизивший бы Джервейса еще на один шаг ближе к зверю, к демонической сущности. Поэтому маг, оставаясь на месте, неубедительно вымолвил что-то про «необходимость данной ситуации и подобного его (и предводителя) поведения», чем неумолимо отдалил Каллисту от себя и подпортил образ «исправившегося отца». Хотя, разве ж Армлингтон бы заступился за нее в подобной ситуации?

Работая доктором, давая пустышки, начиненные магической энергией, и подкрашенную воду, заряженную целебными заклинаниями, Джервейс лечил многих, казалось бы, неизлечимых больных. На этих худых, изможденных, смертельно уставших людей было страшно смотреть, предводитель (его звали Майклом Блером) давно махнул на них рукой, дав им бессрочный отпуск и отправив умирать в те здания, которые больные считали своими домами. Поэтому, когда Майкл радостно сообщил, что в их достаточно обширной общине, состоящей почти наполовину из больных средней тяжести, и на треть – из неизлечимо больных, появился доктор, самому «доктору» пришлось отправиться в долгое путешествие по пустынным безопасным районам города ради объектов своего лечения – собирать «отправленных в бессрочный отпуск» Блер был не намерен, проявляя к ним нескрываемое презрение. И вот, когда Джервейс находил необходимых ему людей, совсем уже отчаявшихся и смирившихся с постоянной болью и неизбежностью смерти, он давал всем им «лекарство», только что придуманное магом в зависимости от диагноза, и через некоторое время после этого лечения больные вставали на ноги. Этому был несказанно рад Майкл, как обычно, видя в людях только грубую силу, необходимую для исполнения всех его планов.

Джервейсу практически не удавалось появиться в общине из-за своей занятости, но когда он все-таки добирался до нее, то сразу же направлялся к Каллисте, которая, в отличие от мага, ничем, в общем-то, не занималась. Хотя предводитель считал, что женщина вообще не должна была находиться в общине по причине своей бесполезности, ополчиться на нее Майклу волшебник не давал, постоянно ставя того на место несколькими резкими словами и заклинанием-убеждением. Встречи с женщиной получались короткими, слова звучали фальшиво, а улыбки больше напоминали гримасы – Каллиста, хотя Джервейс за нее и заступался когда мог, не изменила к нему своего отношения и не могла ему простить этот непонятный уход от свободы к полунезависимому положению, какое имели тут все люди.

Дата добавления: 2015-06-28