Студопедия

КАТЕГОРИИ:


Архитектура-(3434)Астрономия-(809)Биология-(7483)Биотехнологии-(1457)Военное дело-(14632)Высокие технологии-(1363)География-(913)Геология-(1438)Государство-(451)Демография-(1065)Дом-(47672)Журналистика и СМИ-(912)Изобретательство-(14524)Иностранные языки-(4268)Информатика-(17799)Искусство-(1338)История-(13644)Компьютеры-(11121)Косметика-(55)Кулинария-(373)Культура-(8427)Лингвистика-(374)Литература-(1642)Маркетинг-(23702)Математика-(16968)Машиностроение-(1700)Медицина-(12668)Менеджмент-(24684)Механика-(15423)Науковедение-(506)Образование-(11852)Охрана труда-(3308)Педагогика-(5571)Полиграфия-(1312)Политика-(7869)Право-(5454)Приборостроение-(1369)Программирование-(2801)Производство-(97182)Промышленность-(8706)Психология-(18388)Религия-(3217)Связь-(10668)Сельское хозяйство-(299)Социология-(6455)Спорт-(42831)Строительство-(4793)Торговля-(5050)Транспорт-(2929)Туризм-(1568)Физика-(3942)Философия-(17015)Финансы-(26596)Химия-(22929)Экология-(12095)Экономика-(9961)Электроника-(8441)Электротехника-(4623)Энергетика-(12629)Юриспруденция-(1492)Ядерная техника-(1748)

Достоевский — певец современного большого города. 3 страница




 

Против фаталистических выводов из теории среды были направлены многие выступления революционных демократов. Так, Добролюбов в статье «Благонамеренность и деятельность» (1860), касаясь этого вопроса, спорит против «тургеневской школы» с ее постоянным мотивом «среда заедает человека». Этот мотив он считает важным и сильным, он далек от мысли отрицать зависимость человека от среды и обстоятельств, но он выступает против фаталистического представления о безысходной власти среды над человеком. Не только среда определяет человека, но и человек определяет среду. Если обстоятельства враждебны

 

 

 

человеку — их нужно изменить. Добролюбов имел в виду революционное преобразование общества.

 

Достоевский после каторги возлагал большие надежды на преобразование общества путем реформ, однако вскоре разочаровался в их действенности. Он пришел к идее преобразования жизни путем морально-религиозного перерождения людей, считая основными путями к этому христианскую проповедь сближения с народной моралью, личные благодеяния и примеры подвижников и филантропов. Он не отрицал воздействия среды на человека, но считал для человека унизительным пассивно подчиняться обстоятельствам. Преувеличивая силу среды и драматически подчеркивая нравственную необходимость активного деяния, Достоевский приходил к трагическому представлению о жизни и положении человека в мире. Его концепция человека начинает напоминать чрезвычайно драматизированную теорию Фурье. «Невмешательство» бога в судьбы людей представляется ему грозной опасностью. Единственным ориентиром для человека по Достоевскому становится Иисус Христос.

 

Уже в «Записках из Мертвого дома» (1861) Достоевский выражает идею исключительного своеобразия каждой человеческой личности. Природа человека не укладывается ни в какую схему: «Действительность бесконечно разнообразна, сравнительно со всеми, даже и самыми хитрейшими, выводами отвлеченной мысли, и не терпит резких и крупных различений. Действительность стремится к раздроблению».

 

И далее, размышляя о взаимодействии среды и личности, он говорит: «Пора бы нам перестать апатически жаловаться на среду, что она нас заела. Это, положим, правда, что она многое в нас заедает, да не все же, и часто иной хитрый и понимающий дело плут преловко прикрывает и оправдывает влиянием этой среды не одну свою слабость, а нередко и просто подлость…»

 

Он критикует тезис о врожденной доброте человека: «Свойства палача в зародыше находятся почти в каждом современном человеке. Но не равно развиваются звериные свойства человека. Если же в ком-нибудь они пересиливают своем развитии все другие его свойства, то такой человек, конечно, становится ужасным и безобразным» (курсив наш —Р. Н.) Так Достоевский критикует антропологизм просвещения. Но его пессимистическим высказываниям

 

 

 

противоречит светлая нота в финале «Мертвого дома»; «И сколько в этих стенах погребено напрасно молодости, сколько великих сил погибло здесь даром! Ведь надо уже все сказать: ведь этот народ необыкновенный был народ» (курсив наш. —Р. Н.)

 

В «Записках из подполья» (1864) подвергаются осмеянию теория страстей Фурье, наивные утопии, основанные на убеждении в возможности математически рассчитать блага и потребности человека, резко критикуется антропологизм Руссо и Чернышевского. Достоевский изображает спутанность и антиномичность человеческой души, которая в принципе неприступна для рационального исследования. Отрицание внешнего подхода к человеку как к объекту принципиально важно для мировоззрения и искусства Достоевского.

 

Писатель оставался связан с традицией антропологизма. По мнению В. А. Свительского, идейная позиция Достоевского «знаменует самый поздний этап развития просветительской традиции в русской литературе XIX века, собственно, ее исчезновение, гибель, переход в самоотрицание. Остаток теории естественного человека — в утопическом допуске «естественной духовности» — в ребенке, в чудаке, в народе с его почвенным сознанием. Но практическое воплощение ее в жизни возможно в художественном мире Достоевского только в качестве опыта с заведомо известными автору трагическими результатами (история Мышкина). Выход из тупика Достоевский мыслит в постоянстве мужественного трагического усилия человека, в стоическом идеале служения «в миру»1.

 

Для творчества Достоевского характерен принцип исключительности каждой личности. В литературе романтизма исключительным был герой, противопоставленный анонимной толпе. У Достоевского каждое человеческое существо, показанное в его произведении, является самоценным, оно неопределимо из других ценностей (социальное происхождение и положение, культура, добродетель и т. д.). Любой человек вправе заявить свое несогласие с мировой необходимостью: пьяница Мармеладов столь же значителен, как и главный герой «Преступления и наказания», маленький ребенок индивидуален, и писатель уже видит его характер; случайный мужик, прохожий, мещанин на улице полны внутреннего достоинства, и самые «неромантиче-ские» персонажи врываются в сюжет, опрокидывая по-

 

 

 

строения главных героев (например, маляр Миколка). Для Достоевского не существует неинтересных людей.

 

Одно из главных положений антропологии Достоевского, никогда не высказанное им в виде формулы, но вытекающее из всех его произведений, заключается в том, что в каждом человеке скрыто неистребимое этическое ядро. Достоевский не верит, что «человек по природе добр», он видит в человеке борьбу добра и зла, трактуя ее с поразительной непоследовательностью. Порою это зло человеческой души понимается им как результат болезненного мира, буржуазной цивилизации и веков варварства, отпечатавшихся в душах всех людей. Создаваемые им картины «золотого века» как будто говорят о его убеждении в чистоте и нравственном здоровье древнего человека. Порою же Достоевский, как от себя лично, так и от имени своих героев, высказывает мнение, что и добро, и зло изначально присущи человеческой природе («человек — деспот по природе и любит быть мучителем»). Но если нельзя признать человека добрым по природе, как считал Руссо, то человек по природе этичен. Это значит, что понятия правды и добра живут в каждом человеке, хотя бы и в самом последнем злодее. Даже в падении, в преступлении человек сознает или бессознательно ощущает свою вину. У самых закоренелых циников чувство вины выражается в неотвязной скуке, убивающей волю к жизни, в кошмарных сновидениях, трансформирующих угрызения совести. Эти сновидения и призраки заставляют преступников типа Свидригайлова и Ставрогина осознать свою вину и толкают их на самоубийство. «Грозный судия», которым Лермонтов угрожал убийцам Пушкина, живет в глубине души каждого человека. Совесть, нравственное начало является как бы прирожденным или глубоко скрытым: человек может не сознавать, что у него есть совесть, может богохульствовать и грешить, но в решающий момент она пробуждается и предъявляет свои права.

 

Борьба добра и зла в героях Достоевского в основном принимает форму борьбы эгоистического разума и гуманного подсознания. Человек чрезвычайно сложен и внутренне противоречив: наряду с темными, иррациональными и жестокими сторонами психика человека содержит светлое начало — стремление к единению с людьми, вечную тоску по гармонии и любви. Внутрипсихический конфликт предстает одновременно и как отражение противоречий социаль-

 

 

 

 

ной действительности, и как извечная, метафизическая борьба бога и дьявола.

 

Антропологизм Достоевского имеет религиозный характер. Выше упоминалось, что Фурье считал бытие бога основой свободы воли, которая сама служит фундаментом морали. К этим взглядам весьма близки идеи Достоевского. Глубина его религиозности проблематична, но без религии он не мыслил себе нравственности («нет добродетели, если нет бессмертия»). Бытие бога и бессмертие души фактически постулируются Достоевским во имя сохранения человечества. Схема его антропологизма отразилась в знаменито записи 1864 года, сделанной у гроба первой жены. Приведем фрагменты этой записи:

 

«16 апреля. Маша лежит на столе. Увижусь ли с Машей?

 

Возлюбить человека, как самого себя, по заповеди Христовой, невозможно. Закон личности на земле связывает. Я препятствует. Один Христос мог, но Христос был вековечный, от века идеал, к которому стремится и по закону природы должен стремиться человек. Между тем, после появления Христа, как идеала человека во плоти, стало ясно, как день, что высочайшее последнее развитие личности именно и должно дойти до того (в самом конце развития, в самом пункте достижения цели), чтобы человек нашел, создал и всей силой своей природы убедился, что высочайшее употребление, которое может сделать человек из своей личности, из полноты развития своего Я — это как бы уничтожить это Я, отдать его целиком всем и каждому, безраздельно и беззаветно. И это величайшее счастье. Таким образом, закон Я сливается с законом гуманизма, и в слитии оба, Я и Все (по-видимому, две крайние противоположности), взаимно уничтожаясь друг для друга, в то же самое время достигают и высшей цели своего индивидуального развития каждый особо. Это-то и есть рай Христов. Вся история, как человечества, так отчасти и каждого отдельно, есть только развитие, борьба, стремление и достижение этой цели».

 

«Итак, человек стремится на земле к идеалу, противоположному его натуре. Когда человек не исполнил закона стремления к идеалу, то есть не приносил любовью в жертву свое Я людям или другому существу (Я и Маша), он чувствует страдание и назвал это состояние грехом. Итак, человек беспрерывно должен чувствовать страдание, кото-

 

 

 

рое уравновешивается райским наслаждением исполнения закона, то есть жертвой. Тут-то и равновесие земное. Иначе земля была бы бессмысленной».

 

В основе этой схемы — противоположность между эгоистическими влечениями человеческой натуры («закон личности») и стремлением к идеалу («закон гуманизма»). Страдание — результат эгоизма личности, наслаждение — результат морального поведения. Это прямо противоположно концепции Зигмунда Фрейда, где «принцип удовольствия», управляющий сферой бессознательного, есть удовлетворение биологических потребностей, инстинктов, не знающих никакой морали. По Достоевскому, «закон личности» в наивысшем развитии должен слиться с «законом гуманизма»: свободная воля человека в конечном счете стремится к благу, хотя в современном человеке и приводит к греху. Развитие каждого индивида мыслится Достоевским как развитие его свободы через зло к добру. Свобода воли — необходимое условие морального развития личности.

 

Каждый человек есть единство и борьба противоположностей, контраст материального (личного) и идеального (всеобщего). Наибольшее самоутверждение личности, предельная реализация ее свободы означает в то же время самопожертвование, слияние с остальным человечеством, однако это моральный идеал, в настоящем времени не достижимый. Человеческая психика—поле борьбы двух необходимостей, необходимости самоутверждения и необходимости самоотречения. Коллизия двух необходимостей есть основа трагедии. Достоевский приходит к "мысли о трагической раздвоенности современного человека, человека эпохи буржуазной цивилизации.

 

Как формулировал Достоевский свою творческую задачу? «При полном реализме найти в человеке человека»2. Таков его принцип отбора материала: он ищет в человеке идеальное начало, представляет в драматических картинах мучительное восхождение человека, его борьбу с самим собой. В его романах перед нами раскрывается трагедия Духа, трагедия изолированной личности. Эта изоляция — порождение определенной исторической эпохи, и как бы отвлеченно ни трактовал Достоевский трагедию отдельного Человека, она объективно сохраняет глубокий исторический смысл.

 

Итак, свобода воли — подлинная сущность человека у

 

 

 

Достоевского. Отказаться от свободы, от самосознания — значит отказаться от своей личности. Человек по природе этичен, даже если сам не признает этого. Свобода воли опасна и слепа, когда она связана только с разумом и когда человек, как это имеет место в буржуазном обществе, подавляет в себе (подобно Раскольникову) гуманистическое начало, присущий ему «закон гуманизма». Развитие свободы личности всегда включает риск трагической ошибки, но на этот риск человек должен идти, если он хочет быть человеком. Так строится диалектика добра у Достоевского — через грех, преступление и страдание к нравственному очищению и подвигу. Такое решение проблемы имеет отвлеченный характер. Однако эта диалектика, лежащая в основе всех сюжетов Достоевского, в своем практическом, художественном воплощении учитывает бесконечное разнообразие жизни, принимает миллион поправок и фактически приходит к компромиссу с исторической реальностью. Метафизический план уравновешивается историческим планом. По сути дела, диалектика мысли Достоевского развивается и трансформируется в процессе художественного творчества, ошибки являются необходимыми этапами поступательного движения. Поэтому мы должны с величайшим уважением относиться к «слабым» произведениям Достоевского, таким, как «Хозяйка» или «Униженные и оскорбленные». Общее впечатление от героев его произведений — это необычайная сложность и противоречивость современного человека. Внутрипсихический конфликт в романах Достоевского отражает противоречия социальной действительности.

 

Достоевский провозглашал гуманистическую идею «рестаурации» (восстановления) задавленной человеческой личности, прямо солидаризуясь при этом с Виктором Гюго и Жорж Санд, проявляя огромный интерес и уважение к Толстому. Он весь принадлежит фаланге гуманистов XIX века, от Шиллера до Толстого, хотя и не похож ни на одного из них. Он оспаривал все решения, не останавливаясь ни на чем. Постоянной у Достоевского была борьба против овеществления человека, против замены отношений между людьми отношениями между вещами. С каких бы позиций он ни выступал против капитализма («критика справа», христианский социализм), Достоевский предвидел его преодоление.

 

 

1 Свительский В. А. Мироотношение Достоевского и принципы его воплощения в романах писателя 60—70-х годов. — Автореф. дис. …канд. филол. наук. Воронеж, 1971.

 

 

2 Достоевский Ф. М. Биография, письма и заметки из записной книжки. СПб., 1883, с. 373.

 

Глава IV.

 

ЭВОЛЮЦИЯ ГЕРОЯ

 

В РАННЕМ ТВОРЧЕСТВЕ

 

ДОСТОЕВСКОГО

 

Вступая в литературу, Достоевский воспринял от Гоголя и натуральной школы тип «маленького человека». Однако уже в первом его романе «Бедные люди» этот тип резко отличен от гоголевского.

 

Еще Н. Г. Чернышевский совершенно справедливо отметил, что социальное зло довело Акакия Акакиевича Башмачкина до состояния «совершенного идиота». Автоматизм «маленьких людей» Гоголя выражает крайнюю степень их «овеществления», подавленности их личности. Не случайно Белинский обмолвился характерным словцом: «Гоголь первый навел всех на эти забитые существования в нашей действительности». Не личности, а «существования» — таковы персонажи Гоголя, призывающего пожалеть их и внушающего симпатию к ним при помощи комизма. Чего стоит хотя бы эта ироническая фраза из «Шинели»: «Он питался духовно, нося в мыслях своих вечную идею будущей шинели». Этот нелепо возвышенный стиль, пародирующий романтико-философскую терминологию («вечная идея»), рассчитан на улыбку жалости и снисхождения. Макар Девушкин Достоевского наделен острым самосознанием, чувством ущемленности своей личности. Трагедия Башмачкина — украденная шинель, трагедия Макара Девушкина — украденная любовь. Иными словами, уже по самому сюжету в «Бедных людях» происходит возвышение «маленького человека». Он стал у Достоевского на голову выше, он сам сознает трагизм своего положения. Форма эпистолярного романа весьма знаменательна: ведь Акакий Акакиевич был просто не способен на эту форму,

 

 

 

он только переписывал бумаги, а составить хотя бы самую простую бумагу для него было слишком мудрено. Достоевский прибегает к самораскрытию героя, делает его субъектом повествования, тем самым занимая новую, принципиально отличную от гоголевской авторскую позицию. Смена авторской позиции, превращение действительности в материал самосознания героя — такова суть «коперниковского переворота»1, произведенного Достоевским в традиции Гоголя.

 

В «Бедных людях» преобладают сюжетно-композиционные средства выражения авторской позиции: взаимная «коррекция» субъективности переписывающихся между собой героя и героини, постепенное подтачивание построенного ими иллюзорного микромира (сферы чистых человеческих отношений) жестокими ударами реальной действительности и заключительная сюжетная катастрофа, которая приводит к распаду «остаточной» литературности стиля Девушкина. Но само построение героем микросреды гуманных отношений свидетельствует о небывалой активности сознания бывшего «маленького человека».

 

Таким образом, уже в «Бедных людях», во многом следуя Гоголю, продолжая, казалось бы, его тематику, Достоевский объективно выступает против гоголевского подхода к «маленькому человеку». Не поняв значения этого «коперниковского переворота», Белинский принял молодого писателя под свое знамя. После «Бедных людей» Достоевский никуда не сворачивал, он просто почувствовал крылья и стал меньше заботиться о внешнем следовании программе натуральной школы. Но его романизация эпических приемов Гоголя, сосредоточенность на измученном сознании, строящем вокруг себя иллюзорный мир мечты или безумия, его трансформация тематики и фабулистики Гоголя неожиданно для него натолкнулась на леденящее непонимание современников.

 

В плане той же трансформации гоголевского искусства развивается у молодого Достоевского тема двойника. Она восходит к знаменитой повести «Нос». Виктор Шкловский верно указывает: «Нос — своеобразный двойник Ковалева»2. Действительно, Гоголь дал в этой повести издевательски-фантастическую, гротескную вариацию сюжета о «двойнике-узурпаторе». Достоевский, разумеется, знал целый ряд других сюжетов о двойниках, но «Нос» Гоголя имел особое значение. «Быть может, из всех двойников мира

 

 

 

Достоевский больше всего вспоминал «Нос» Гоголя. Неполноценность человека, погоня за самим собой, ощущение, что ты сам себе не по носу, и петербургский пейзаж в гоголевской повести могли показать Достоевскому путь к странному двойнику, с которым встретился Голядкин…»3 Драма любви бедного чиновника к генеральской дочери и развившееся на этой почве помешательство — это мотивы яругой повести Гоголя, «Записок сумасшедшего». При появлении повести Достоевского «Двойник» многие русские критики говорили уже о прямом подражании Гоголю.

 

И все же это неверно. Достоевский совершенно преднамеренно разрабатывает гоголевские темы и мотивы, давая им принципиально новую интерпретацию, а это означало полемику с Гоголем, а не подражание.

 

В «Двойнике» еще более резко, чем в «Бедных людях», проведено превращение действительности в материал самосознания героя. Поскольку герой сходит с ума, эта действительность становится безумной. Самодовольный и пошлый майор Ковалев — объект сатиры Гоголя; Яков Петрович Голядкин — своего рода трагический герой, в отчаянной тревоге мечущийся по бездушному городу и пытающийся спасти свое «я» от давления рутинного аморализма. Как указал В. В. Виноградов, гоголевский сюжет переключен у Достоевского в трагико-фантастический план, а сюжетом повести становятся не только реальные события, но и «роман сознания» Голядкина4. И как раз этот «роман сознания» придает герою трагическое величие: ничтожный в социальном плане, погружаясь в безумие, Голядкин из последних сил борется против коварного двойника, не приемлет его методов самоутверждения, его подлости и жестокости. В распадающемся сознании героя самым прочным остается не рассудок, а этическое ядро. Гибель Голядкина, в соответствии с принципами трагедии, означает его нравственную победу. Легче уничтожить разум человека, чем его совесть.

 

Само безумие Голядкина — торжество совести над аморальными тенденциями его собственной личности. Яков Петрович — существо сложное, с двойным дном, и двойник— прямое порождение его ненавистного «подполья». Впоследствии Достоевский прямо и недвусмысленно сказал о Голядкине-младшем» «мой главнейший подпольный тип» 5. Действительно, у этого образа была огромная перспектива.

 

 

 

От «Двойника» намечаются у Достоевского две линии развития темы: изображение раздвоенных, мучимых совестью героев и драматизация философского дуализма героев путем введения реальной фигуры персонажа-двойника, идеологически контрастного главному герою.

 

«Бедные люди» и «Двойник» дали русской литературе нового героя, резко отличного от «маленького человека» гоголевской традиции, хотя и прямо связанного с этим традиционным типом. Сознательно аккумулируя в своих первых произведениях гоголевские ассоциации, Достоевский тем самым подчеркивал, в какой сфере происходит его самоопределение.

 

По сути дела, бедные чиновники Достоевского не могут быть без специальных оговорок отнесены к галерее «маленьких людей». И все же писателю был нужен другой герой — более интеллектуально независимый, более активный в философском диалоге эпохи. Это и послужило причиной появления «мечтателей» Достоевского. М. М. Бахтин видит причину этого движения в стремлении писателя «овладеть содержательно новым материалом». «Он принимается за «Неточку Незванову» и «Хозяйку», то есть пытается внести свой новый принцип в другую область пока еще гоголевского же мира («Портрет», отчасти «Страшная месть»)»6. Думается, М. М. Бахтин в данном случае несколько недооценивает необходимость нового героя. Что же касается «содержательно нового материала», то в «Хозяйке» и «Неточке» просматривается связь с гораздо более обширным полем литературной преемственности.

 

Современное литературоведение давно уже признало, что с типом Мечтателя в творчестве Достоевского появляется герой, несравненно более близкий автору, чем Макар Девушкин или господин Голядкин. В то же время Мечтатель — это и резкое сближение Достоевского с романтической традицией. На первом плане здесь стоит «Страшная месть» — наиболее «готическое» произведение Гоголя. Но справедливо указывает Н. М. Чирков, что в основу сюжета «Хозяйка» Достоевского положена схема романа «тайн и ужасов»7. Это указание следовало бы трактовать в более широком плане, чем у нас принято: разочарование Белинского объясняется откровенным обращением Достоевского к готико-романтической традиции. В этой связи могут быть названы и Марлинский, и Лермонтов, «Штосс» которого был опубликован в 1845 году, и Гофман, и второстепенная проза

 

 

 

русского романтизма. Исследователями неоднократно отмечалось и развитие трагической философской символики, начиная с «Хозяйки». Творчество молодого Достоевского эволюционирует с непрерывным усложнением, причем синтез социальности и «натурализма» с готико-романтической линией дается писателю с большим трудом и далеко не сразу.

 

Мечтатель из повести «Белые ночи», как установлено многочисленными комментариями, подготовлен циклом фельетонов «Петербургская летопись», созданным почти за полтора года до «Белых ночей». В этом цикле происходит лирическая трансформация газетной хроники. Исповедь Мечтателя рождается из лиризации фельетона. Четвертый фельетон цикла «Петербургская летопись» В. С. Нечаева рассматривала как «первую зачаточную редакцию» повести «Белые ночи»8. В то же время общеизвестны многочисленные связи Мечтателя из «Белых ночей» с гоголевским Пискаревым, с мечтателями Гофмана и других писателей-романтиков. Однако Достоевский и в цикле «Петербургская летопись», и в «Белых ночах» подчеркивает ущербность романтического «мечтательства».

 

В четвертом фельетоне «Петербургской летописи» Достоевский строит социальное объяснение типа Мечтателя. Причина его появления — отсутствие в русской жизни общественных интересов, способных объединить «распадающуюся массу», невозможность для значительной части общества удовлетворить на практике все растущую «жажду деятельности», «обусловить свое Я в действительной жизни». И вследствие этого «в характерах, жадных деятельности, жадных непосредственной жизни, жадных действительности, но слабых, женственных, нежных, мало-помалу зарождается то, что называют мечтательностью, и человек делается наконец не человеком, а каким-то странным существом среднего рода — мечтателем».

 

Автобиографические и литературно-романтические истоки типа Мечтателя, его социально-историческая характерность, масса художественных параллелей и ассоциаций несколько усложняют нашу задачу — анализ самого образования характера. Идейный замысел Достоевского при создании Мечтателя явно связан с темой романтического разочарования, с темой «лишних людей», однако специфическая форма характера Мечтателя в «Белых ночах» найдена Достоевским в сфере готического писхологизма.

 

 

 

Знаменитая книга «Исповедь англичанина, употреблявшего опиум» была одной из любимых книг молодого Достоевского, он рекомендовал ее Григоровичу еще в Инженерном училище. Эта книга (по сей день единственный русский перевод) вышла в 1834 году в Петербурге под именем Метьюрина, автора «Мельмота», хотя на самом деле знаменитую исповедь опиофага написал Томас Де Квинси Это блестящий мастер лирической прозы и действительно страстный опиофаг (опиум погубил в нем немало великих замыслов) в своей книге фактически трансформировал традицию «Исповеди» Руссо в духе трагической безнадежности и обогатил сам жанр клинически точными описаниями наркотических грез в высоко поэтической форме. Тем не менее, видимо, правильным было бы говорить о том, что рассказчик этой знаменитой книги, как и Жан-Жак «Исповеди», является более «лирическим героем», чем эмпирической личностью автора. В «Исповеди англичанина, употреблявшего опиум» Де Квинси создал яркий образ болезненного Мечтателя среди огромного враждебного Города. Он же явился одним из предшественников Диккенса и Гоголя в создании образа мрачного лабиринта Города. В нашей науке давно зафиксирована эта связь: мы имеем в виду замечательную работу М. П. Алексеева «Ф. М. Достоевский и книга Де Квинси», опубликованную в 1922 году в «Ученых записках высшей школы г. Одессы», отдел гуманитарно-общественных наук, т. II. К сожалению, М. П. Алексеев не возвращался более к этой теме.

 

В русском переводе 1834 года читаем: «Я был всегда мечтателем; а бедствия, коих был попеременно свидетелем и жертвой, умножили мою наклонность к меланхолии»9. Томас Де Квинси подробно описывает свои архитектурные грезы, видения прекрасных женщин, деформации пространственно-временных восприятий. Обратившись к «Санкт-Петербургским ведомостям» 1847 года, к уже цитированному четвертому фельетону из «Петербургской летописи» Достоевского, мы обнаруживаем сжатую и энергичную парафразу всех этих описаний Де Квинси. Приведем ее по возможности подробнее. Вот что Достоевский говорит о мечтателях:

 

«Они любят читать, и читать всякие книги, даже серьезные, специальные, но обыкновенно со второй, третьей страницы бросают чтение, ибо удовлетворились вполне. Фантазия их, подвижная, летучая, легкая, уже возбуждена,

 

 

 

впечатление настроено, и целый мечтательный мир, с радостями, с горестями, с адом и раем, с пленительными женщинами, с геройскими подвигами, с благородною деятельностью, всегда с какой-нибудь гигантской борьбой, с преступлениями и всякими ужасами, вдруг овладевает всем бытием мечтателя. Комната исчезает, пространство тоже, время останавливается или летит так быстро, что час идет за минуту. Иногда целые часы проходят незаметно в неописанных наслаждениях; часто в несколько часов перевеивается рай любви или целая жизнь громадная, гигантская, неслыханная, чудная, как сон, грандиозно-прекрасная. По какому-то неведомому произволу ускоряется пульс, брызжут слезы, горят лихорадочным огнем бледные, увлажненные щеки, и когда заря блеснет своим розовым светом в окошко мечтателя, он бледен, болен, истерзан и счастлив. (…) Минуты отрезвления ужасны: несчастный их не выносит и немедленно принимает свой яд в новых, увеличенных дозах. Опять-таки книга, музыкальный мотив, какое-нибудь воспоминание давнишнее, старое, из действительной жизни, одним словом, одна из тысячи причин, самых ничтожных, и яд готов, и снова фантазия ярко, роскошно раскидывается по узорчатой и прихотливой канве тихого, таинственного мечтания».

 

Здесь нет ни слова об опиуме, но с какой странной настойчивостью Достоевский повторяет топику наркотических грез и метафоры типа «отрезвление», «сон», «яд» (причем в «новых, увеличенных дозах»). А если мы перейдем от фельетона к повести «Белые ночи», мы снова сталкиваемся со знакомыми сравнениями: «Новый сон — новое счастие! Новый прием утонченного, сладострастного яда!» Так говорит Мечтатель во Второй ночи. И наконец, в известнейшем фельетоне Достоевского «Петербургские сновидения в стихах и прозе» (1861) появляется ключевое слово: «И чего я не перемечтал в моем юношестве, чего не пережил всем сердцем, всей душой моей в золотых и воспаленных грезах, точно от опиума. Не было минут в моей жизни полнее, святее и чище».




Поделиться с друзьями:


Дата добавления: 2015-06-29; Просмотров: 353; Нарушение авторских прав?; Мы поможем в написании вашей работы!


Нам важно ваше мнение! Был ли полезен опубликованный материал? Да | Нет



studopedia.su - Студопедия (2013 - 2024) год. Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав! Последнее добавление




Генерация страницы за: 0.011 сек.