Урок седьмой: я тебя отпускаю. 4 страница

— Опять тот же вопрос; я уже отвечал на него. Еще минуту назад я сказал, что ты привлекательная женщи­на. Скажи мне, о чем ты на самом деле спрашиваешь?

— Нет, я задаю другой вопрос. Ты говоришь, я при­влекательна, но ты не сказал, обратил бы ты на меня внимание?

— Внимание?

— Доктор Лэш, ты уходишь от ответа. Мне кажется, ты понимаешь, о чем я говорю. Если бы ты встретил меня не как пациентку, а в какой-то иной ситуации, что тогда? Ты бы посмотрел на меня и ушел? Или стал бы заигрывать со мной? Или рассчитывал бы на одну ночь, после которой оставил бы меня?

— Давай взглянем на то, что происходит между нами сегодня. Ты ставишь меня в затруднительное положе­ние. Что ты выигрываешь при этом? Что происходит внутри тебя, Мирна?

— Но разве я не делаю то, о чем ты меня просил, док­тор Лэш? Говорю о наших отношениях, здесь и сейчас?

— Я согласен. Без сомнения, все изменилось — и к лучшему. Мне стала больше нравиться наша работа, и я надеюсь — тебе тоже.

Молчание. Мирна избегает взгляда Эрнста.

— Надеюсь, тебе тоже, — повторил Эрнст еще раз.

Мирна еле заметно кивает.

— Вот видишь? Ты кивнула, слабо, но кивнула! Са­мое большее три миллиметра. Это я и имею в виду Я едва заметил это. Будто ты хочешь показать мне как можно меньше. Меня это озадачивает. Мне кажется, ты в основном спрашиваешь, а не говоришь о наших отно­шениях.

— Но ты говорил, и неоднократно, что первый шаг -— это получить обратную связь.

— Получить и усвоить обратную связь. Правильно. Но в наши несколько последних встреч ты просто соби­рала обратную связь — задавала много вопросов и полу­чала ответы. То есть я даю тебе обратную связь, а ты чаще всего задаешь следующий вопрос.

—- Чего именно чаще?

— Чаще, чем что-либо другое. Например, чаще, чем заглядываешь внутрь себя, чтобы обдумать, обсудить и систематизировать значения обратной связи. Что это значило, было ли это справедливым, что это пробудило внутри тебя, что ты почувствовала от сказанных мною слов.

— Хорошо. Честно говоря, мне удивительно слышать, что ты находишь меня привлекательной. Твое поведение говорит об обратном.

— Нет, здесь, в этом офисе, я не думаю о твоей при­влекательности. Меня больше занимает глубинная встреча с тобой: с твоей сущностью, с твоей — знаю, что это зву­чит банально, — душой.

— Может, мне не стоит настаивать, — Мирна чувст­вовала силу своего вопроса, — но мои внешние данные для меня очень важны и мне любопытно, что ты дума­ешь обо мне — какие мои черты для тебя более привле­кательны? И еще: что бы произошло, если бы мы встре­тились не в силу профессиональной необходимости, а где-нибудь в обществе?

Она меня замучила, простонал про себя Эрнст. Сбыл­ся худшие из его кошмаров о ситуации “здесь и сейчас”. Он раб собственного выбора. Эрнст всегда боялся, что в один прекрасный день его прижмут к стенке, что, собст­венно, сейчас и произошло. Обыкновенный терапевт, без сомнения, не стал бы отвечать на этот вопрос, а отразил бы его, показав все его значения: Почему ты зада­ешь этот вопрос? А почему сейчас? Какие фантазии лежат в его основании? Что бы ты хотела услышать в ответ?

Но для Эрнста это было неприемлемо. Строя свой те­рапевтический подход на подлинном взаимодействии, он не мог сейчас отступить и пересмотреть принципы своей работы. Ничего не оставалось, кроме как, вцепив­шись в собственную целостность, окунуться в ледяную воду правды.

— Физически ты привлекательна со всех сторон — симпатичное лицо, прекрасные блестящие волосы, оше­ломительная фигура...

— Под фигурой ты подразумеваешь мою грудь? — перебила Мирна, выпрямляясь.

— Да все — твоя осанка, ухоженность, стройность — все.

— Иногда мне кажется, что ты пялишься на мою грудь — или на пуговицы на моей блузке, — Мирна по­чувствовала приток жалости и добавила: — Многие муж­чины так делают.

— Даже если я это и делаю, то сам того не заме­чаю, — сказал Эрнст. Он был слишком взволнован, чтобы заниматься тем, чем должен был, — поощрять вы­сказывания ее глубинных чувств о своем внешнем виде, включая грудь, — он старался выкарабкаться на безопас­ное место. — Но я уже говорил, что считаю тебя привлекательной женщиной.

— Означает ли это, что ты захотел бы близости со мной, — я имею в виду, в гипотетической ситуации?

— Я уже не одинок, но если представить себя в том времени, когда я был свободен, я знаю, что физически ты подошла бы мне по всем параметрам. Но есть неко­торые другие вещи, о которых я задумался бы.

— Например?

— Например, то, что происходит здесь сейчас, Мир­на. Послушай внимательно, что я хочу сказать. Ты слу­шаешь и защищаешься. Ты аккумулируешь информа­цию, полученную от меня, но ничего не даешь взамен! Мне верится, что ты пытаешься относиться ко мне по-другому, но я не воспринимаю это как взаимодействие. Мне также не кажется, что ты относишься ко мне как к личности — ты относишься ко мне как к базе данных, из которой ты выкачиваешь информацию.

— Ты хочешь сказать, что я не могу установить с тобой контакта из-за своих жалоб?

— Нет, я говорю не об этом. Все, Мирна, наше время истекло, на сегодня придется прерваться. Но когда ты будешь прослушивать запись этой сессии, обрати вни­мание на то, что я сказал минуту назад о том, как ты от­носишься ко мне. Я думаю, это самое важное, что я когда-либо тебе говорил.

После сессии Мирна, не теряя времени, поставила кассету, следуя совету Эрнста. Начав с “физически ты подошла бы мне по всем параметрам”, она слушала очень внимательно.

“— Но есть некоторые другие вещи, о которых я заду­мался бы... Послушай внимательно, что я хочу сказать. Ты слушаешь и защищаешься. Ты аккумулируешь ин­формацию, полученную от меня, но ничего не даешь вза­мен!. Мне также не кажется, что ты относишься ко мне как к личности — ты относишься ко мне как к базе дан­ных, из которой ты выкачиваешь информацию... Когда ты будешь прослушивать запись этой сессии, обрати внимание на то, что я сказал минуту назад... Я думаю это самое важное, что я когда-либо тебе говорил”.

Поменяв кассеты, Мирна снова прослушала запись о контрпереносе. Ее поразили те же фразы.

“...она не собирается взаимодействовать со мной и понимать это — она утверждает, что это неуместно... Сколько же, черт побери, раз я объяснял ей, как это важно — рассмотреть наши взаимоотношения?.. Все, что я делаю, недостаточно хорошо для нее... никакой нежности, никакого тепла”.

Возможно, доктор Лэш прав, подумала она. Я на самом деле никогда не думала о нем, его жизни, его опыте. Но я могу это изменить. Сегодня. Прямо сейчас по дороге домой.

Но она была неспособна сосредоточиться больше чем на минуту-две. Чтобы успокоить свои мысли, она обратилась к технике, которой научилась несколько лет назад на занятии по медитации. Оставив часть своего со­знания сосредоточенным на дороге, с помощью другой она воссоздала образ метлы, выметающей все возникаю­щие в голове бессвязные мысли. Сделав это, она сосре­доточилась на дыхании: вдох — и медленный выдох.

Хорошо. Ее мысли успокоились, она позволила себе представить лицо доктора Лэша, сначала улыбающееся и внимательное, затем хмурящееся и отворачивающееся. В течение последних нескольких недель, с того времени, как она услышала ту запись, ее чувства по отношению к нему раскручивались по спирали.

Мне нужно сказать ему одну вещь, думала она... он стойкий. Я держу бедного парня на привязи вот уже не­сколько недель. Заставляю его потеть. Снова и снова бросаю ему в лицо его же слова. А он продолжает отра­жать удары. Держится. Не сдается. И он не увиливает, не изворачивается, не пытается лгать, как делала я. Может быть, позволяет себе маленькие хитрости, как тогда когда старался отказаться от слова “скулить”. Или может быть, он старается избавить меня от боли?

Мирна вышла из задумчивости, как раз чтобы повер­нуть на 380-е шоссе, а затем опять легко отдалась во власть фантазий. Интересно, что доктор Лэш делает сей­час? Диктует? Записывает замечания об их встрече? Ук­ладывает записи в ящик стола? Или сидит за столом и в этот момент думает обо мне? Этот стол. Стол отца. А отец думает обо мне сейчас? Может быть, он до сих пор где-то здесь, может, наблюдает за мной. Нет, папа превратился в прах. Оголенный череп. Кучка пыли. И все его мысли обо мне — тоже пыль. Все его воспоми­нания, его любовь, ненависть, уныние — все пыль. Даже меньше, чем пыль, — все это электромагнитные вспыш­ки, исчезнувшие без следа. Я знаю, папа, должно быть, любил меня — все об этом говорили: тетя Элин, тетя Мария, дядя Джо, но он не мог сказать об этом мне. Если бы я только услышала от него эти слова.

Съезжая с шоссе, Мирна аккуратно припарковалась. Она взглянула вверх. Какое сегодня небо! — размышля­ла она. Большое небо. Слова... как можно описать его? Чистейшее — величественное — покрытое облаками. Свет­лые полосы облаков. Нет, прозрачные. Так лучше — мне нравится это слово. Прозрачные — прозрачные облака. А может быть, завеса волнистых облаков — облака, похо­жие на волны белого песка, движимые волнением ветра! Хорошо. Хорошо. Мне нравится.

Она взяла ручку и набросала несколько линий на обороте розовой квитанции из химчистки. Тронувшись с места, она снова начала размышлять. Как бы папа произнес эти слова? “Мирна, я люблю тебя, Мирна, я горжусь тобой — люблю тебя — люблю ^^д _- ты лучшая дочь, самая лучшая дочь на свете”. И что дальше? Снова пыль.

Ну и что, что он не сказал их никогда? А кто-нибудь говорил такое ему? Его родители? Никогда. Эти истории о них — его вечно пьющий отец, который умер болез­ненным и безмолвным, и его мать, которая еще два раза выходила замуж за алкоголиков. А я? Я когда-нибудь го­ворила ему эти слова? Хоть кому-нибудь говорила их?

Мирна задрожала и отмахнулась от своих мыслей. Как это не похоже на нее — эти мысли. Речь, поиск кра­сивых слов. А воспоминания об отце? Это тоже было странно: она редко возвращалась к нему в мыслях. А как же ее решение думать о докторе Лэше?

Она попробовала еще раз. На минуту она представи­ла его сидящим за столом, но затем возник другой образ из прошлого. Поздняя ночь. Должно быть, она уже долго спала. Шаги в холле. Поток света, струящийся из-под дверей родительской спальни. Мягкие голоса. Она услышала свое имя. “Мирна”. Должно быть, они лежали под толстым пушистым одеялом. Постельный разговор. Говорили о ней. Она прильнула к полу, прижавшись щекой к ледяному линолеуму, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь под дверью, услышать тайные слова родите­лей о ней.

А теперь, подумала она, глядя на плеер, я узнала эту тайну; я знаю эти слова. Эти слова в конце сессии — какие они были? Она поставила кассету, промотала назад и стала слушать.

“—...Мирна. Послушай внимательно, что я хочу сказать. Ты слушаешь и защищаешься. Ты аккумулируешь информацию, полученную от меня, но ничего не даешь взамен! Мне верится, что ты пытаешься относиться ко мне по-другому, но я не воспринимаю это как взаимодействие. Мне также не кажется, что ты относишься ко мне как к личности — ты относишься ко мне как к базе данных, из которой ты выкачиваешь информацию”.

Выкачивание информации из “базы данных”. Она кивнула. Возможно, он прав.

Она повернула обратно на шоссе 101.

В начале следующей сессии Мирна сидела молча. Как всегда нетерпеливый, Эрнст попытался подтолк­нуть ее:

— Где были твои мысли несколько последних минут?

— Я думала о том, как ты начнешь сессию.

— Какие у тебя предпочтения, Мирна? Если бы же­лания исполнялись, каким бы ты пожелала видеть нача­ло нашей встречи? Какая фраза была бы самой подходя­щей или какой вопрос? -

— Ты бы мог сказать: “Привет, Мирна. Я так рад ви­деть тебя”.

— Привет, Мирна. Я так рад видеть тебя сегодня, — немедленно повторил Эрнст, скрывая удивление от от­вета Мирны. На последних встречах с ней подобные от­кровенно хитрые ходы постоянно терпели фиаско, и он задал вопрос без особой надежды на успех. Как чудесно, что она стала такой смелой! И ему было правда приятно видеть ее — это было больше, чем чудо.

— Спасибо. Очень мило с твоей стороны, хотя ты сказал не совсем правильно.

— Как?

— Ты вставил лишнее слово, — сказала Мирна. — Слово сегодня.

— Значение которого?.

— Помните, доктор Лэш, как вы обычно говорили мне: “Вопрос перестает таковым быть, если ты знаешь ответ”.

— Ты права, но я пошутил. Помни, Мирна, иногда у терапевтов есть особые привилегии в беседе.

— Тогда для меня ясно, что слово “сегодня” говорит о том, что обычно вы были не рады меня видеть.

“И еще недавно, — думал Эрнст, — я считал ее чуть ли не умственно отсталой?”

— Продолжай, — сказал он, улыбаясь. — Почему я не хотел видеть тебя?

Она колебалась. Она не хотела, чтобы разговор пошел в этом направлении.

— Попробуй. Попробуй ответить на этот вопрос, Мирна. Почему ты думаешь, что я не всегда рад тебя ви­деть? Свободные ассоциации — скажи то, что приходит тебе на ум.

Тишина. Слова быстро приходили. Она попробовала собрать их и отсортировать, сдержать их, но слов, пере­полняющих душу, было слишком много.

— Почему ты не рад видеть меня? — начала она. — Почему? Я знаю почему. Потому что я неутонченная и вульгарная, у меня плохой вкус. — “Как мне не хочется это делать”, — подумала она, но не могла остановиться, продолжая закипать, очищать пространство между ни­ми, — и потому что я жесткая и ограниченная, я никогда не говорю ничего прекрасного или поэтического! — До­статочно, достаточно! Она пыталась сжать зубы, прику­сить язык. Но слова набирали силу, которую она не могла сдержать, и она выплеснула их. — Я не мягкая, мужчины бегут от меня — слишком много острых углов, локти, колени, — и я неблагодарная, я отравляю наши взаимоотношения постоянными разговорами о счетах, и — и... — На мгновение она остановилась, а затем она закончила капризным тоном: — И моя грудь слишком большая. — Истощенная, она откинулась на стуле.Всебыло сказано.

Эрнст был потрясен. Теперь именно он погрузился в Молчание. Эти слова — его слова. Откуда они? Он посмотрел на Мирну, которая согнулась, схватившись за голову. Как ответить? Его мысли блуждали; ему хотелось сказать: “Твоя грудь не такая уж большая”. Но, слава богу, он не стал этого делать. Время подтрунивать еще не пришло. Он знал, что должен принять слова Мирны со всей серьезностью и уважением. Он хватался за спа­сательный круг, который доступен терапевтам даже в самом штормящем из морей: комментарий процесса, то есть замечания по процессу, значение взаимоотноше­ний, больше внимания тому, как это произносит паци­ент, а не содержанию.

— Твои слова полны эмоций, Мирна, — сказал он тихо. — Кажется, ты хотела сказать их очень давно.

— Думаю, что да. — Мирна несколько раз глубоко вздохнула. — Слова живут сами по себе. Им необходим был выход.

— Выход гнева по отношению ко мне — может быть, по отношению к нам обоим.

— Обоим? Тебе и мне? Наверное, правда. Но гнев утихает. Может быть, поэтому я и смогла сказать все это сегодня.

— Мне нравится, что ты стала мне больше доверять.

— Я на самом деле хотела поговорить о других вещах сегодня.

— Каких, например? — Эрнст ухватился за эту идею — что угодно, только бы поменять направление.

Пока Мирна переводила дух, он задумался над ее странной интуицией, пугающим взрывом слов. Он был удивлен, что она так много узнала о нем! Как? Есть только одна возможность: подсознательное сопережива­ние. Так, как говорил доктор Вернер. Значит, все это время Вернер был прав, думал он. Почему я не позволил ему научить себя? Каким же грубияном я был. Как ска­зал доктор Вернер? Что я несносный ребенок, ниспро­вергатель идолов? Ну, может быть, пришло время выбросить из головы мои юношеские попытки допраши­вать и разоблачать старших — не все, что они говорят, полная чушь. Никогда больше я не усомнюсь в подсо­знательном сопереживании. Возможно, это был такого рода эксперимент, который подтолкнул Фрейда серьез­но отнестись к идее телепатического взаимодействия.

— Где сейчас твои мысли, Мирна? — наконец спро­сил он.

— Мне столько хочется сказать. Я не знаю, с чего на­чать. Прошлой ночью я видела сон. — Она показала блокнот. — Посмотри, я записала его.

— Ты стала серьезнее относиться к терапии.

— С пользой трачу свои сто пятьдесят. Oй! — Она прикрыла рот рукой. — Я не это имела в виду — извини.

— Извинения приняты. Ты сама поймала себя — это главное. Наверное, тебя взволновал мой комплимент.

Мирна кивнула и поспешила почитать свой сон из блокнота:

“Я сделала пластическую операцию на носу. Они снимают бинты. С носом все в порядке, но моя кожа сморщилась, рот не закрывается и похож на огромную дыру в пол-лица. Видны мои миндалины — огромные, раздутые, воспаленные. Темно-красные. Потом появля­ется врач с нимбом. Вдруг мне удается закрыть рот. Он задает мне вопросы, но я не отвечаю. Я не хочу откры­вать рот и показывать ему огромную зияющую дыру”.

— Нимб? — спросил Эрнст, когда она остановилась.

— Ну, знаешь, сияние, святое сияние, ореол.

— Хорошо. Нимб. Мирна, какие у тебя возникли мысли по поводу этого сна?

— Мне кажется, я знаю, что ты бы сказал по поводу этого сна.

— Старайся говорить о своем опыте. Свободные ассо­циации. Что приходит на ум, как только ты вспомина­ешь этот сон?

— Большая дыра на лице.

— Какие мысли приходят, связанные с этим?

— Пещеристый, глубокий, печальный, черный. Еще?

— Продолжай.

— Гигантский, обширный, громадный, чудовищный прямо тартар.

— Тартар?

— Знаешь, ад — или пропасть, где были заключены титаны.

— Хорошо. Интересное слово. Да, но вернемся к сну. Ты говоришь, что есть что-то, что ты хочешь скрыть от доктора, чтобы он не видел этого, и я догадываюсь, что доктор — я?

— С этим трудно поспорить. Не хочу, чтобы ты видел эту зияющую дыру, эту пустоту.

— А если ты откроешь рот, то я увижу это. То есть ты охраняешь себя, охраняешь свои слова. Ты все еще ви­дишь сон, Мирна? Все еще ясно?

Она кивнула.

— Продолжай смотреть его — какая часть сна теперь тебе интересна?

— Миндалины — в них много энергии.

— Посмотри на них. Что ты видишь? Что приходит на ум?

— Они горячие, обжигающие.

— Продолжай.

— Готовые разорваться, опухшие, раздувшиеся, рас­пухшие, набухающие...

— Распухшие, раздувшиеся? А другое слово — “слов­но тартар”? Те же самые слова, Мирна?

— Я просматривала словарь на этой неделе.

— Да, я хотел бы услышать побольше об этом, но сейчас давай вернемся к твоему сну. Миндалины, они видны, если ты откроешь рот. Так же как и пустота. И они как будто горят. Что же произойдет?

— Гной, уродство, что-то неприятное, протухшее, от­вратительное, гадкое...

— Еще из словаря?

Мирна кивнула.

— Значит, сон предполагает, что ты ходишь к докто­ру — ко мне — и наша работа не охватывает некоторые вещи, которые ты не хочешь показывать или ты не хо­чешь, чтобы я это видел — обширную пустоту и минда­лины, готовые взорваться и извергнуть нечто мерзкое. Эти раздувшиеся миндалины заставляют меня вернуться на несколько минут назад и вспомнить слова, которые вырвались у тебя.

Мирна опять кивнула.

— Я тронут тем, что ты рассказала сегодня свой сон, — сказал Эрнст. — Это знак доверия мне и тому, что мы делаем вместе. Это хорошая работа — действи­тельно хорошая работа. — Он замолчал на мгновение. — Можем мы теперь обсудить словарь?

Мирна рассказала о “пламенном” окончании своей поэтической карьеры, когда была еще ребенком, и все возрастающее желание начать писать снова.

— Этим утром, когда я записывала свой сон, я знала, что ты задашь вопрос о дыре и миндалинах, поэтому я разыскала интересные слова.

— Звучит так, будто тебе что-то было нужно от меня.

— Твой интерес, наверное. Я не хотела больше быть скучной.

— Это твое слово, а не мое. Я так никогда не говорил.

— До сих пор я уверена, что ты так обо мне думал.

— Я хочу, чтоб мы еще вернулись к этому, но сперва давай кое-что еще обсудим в твоем сне — ореол над го­ловой доктора.

— Нимб — да, это любопытно. Скорее всего, сейчас я отношу тебя к категории хороших парней.

— Значит, ты стала лучше думать обо мне и хочешь быть ко мне ближе. Но трудность в том, что, если мы сблизимся, я могу обнаружить что-то стыдное про тебя: может быть, внутреннюю пустоту, может быть, что-то еще — вспышки гнева, ненависть к себе. — Он посмот­рел на часы. — Мне жаль, но мы должны остановиться. Время закончилось. У нас была трудная, но хорошая ра­бота сегодня. Мне было с тобой хорошо.

Усердная работа продолжалась в установленные тера­певтические часы, следующие один за другим. Неделя за неделей Эрнст и Мирна приходили к новым уровням до­верия. Она никогда прежде не отваживалась на такой риск; он чувствовал привилегию наблюдать за измене­ниями, происходящими в ней. Из-за этого опыта Эрнст и стал психотерапевтом. Через четырнадцать недель после первого представления случая Мирны на семина­ре он сел за стол, взял микрофон и стал готовить сле­дующее выступление.

“Это доктор Лэш. Я диктую запись для семинара по контрпереносу. За последние четырнадцать недель и мой пациент, и терапия прошли через потрясающие из­менения. Я могу поделить терапию на две стадии: до и после моего комментария о майке.

Всего несколько минут назад Мирна вышла из каби­нета, и я был очень удивлен, обнаружив, что час прошел совершенно незаметно. Мне было грустно, что она ухо­дит. Удивительно. Когда-то она была для меня скучной. Теперь это оживленный и легко взаимодействующий че­ловек. Я уже неделями не слышу ее жалоб. Мы много подшучиваем — она остроумная, и мне порой трудно уг­наться за ней. Она открытая, рефлексирующая, сообща­ет интересные сны и красиво рассказывает о них. Больше никаких жалобных монологов: она осознает мое присутствие в комнате, и процесс превратился в гармоничное взаимодействие. Я с нетерпением жду нашей следующей встречи — как ни с каким другим пациентом.

Вопрос на миллион: Как комментарий о майке запус­тил процесс ее изменения? Как воссоздать и интерпре­тировать события последних четырнадцати недель?

Доктор Вернер был уверен, что замечание о майке было вопиющей ошибкой, которая могла повлечь за собой нарушение терапевтического альянса. Он был аб­солютно не прав. Мои промахи стали основным эпизо­дом терапии!

Но он был прав — и как прав! — по поводу способ­ности пациента настроиться на подавленные эмоции те­рапевта. Она интуитивно угадала фактически все мои подавленные эмоции и описала их на нашей встрече. С удивительной точностью. Она ничего не пропустила. Она прямо пригвоздила меня. Не было ни одного ком­ментария, из представленных группе, которые я бы вы­сказал ей открыто. Наверное, парапсихология в некото­рой степени обоснованна.

Почему ее состояние улучшилось? Что еще могло по­влиять как не замечание о майке? Этот случай показал мне, что в терапии есть место и жестокой правде. И те­рапевты должны придерживаться этой позиции, должны оставаться в настоящем, оставаться честными с пациен­том. Этого требует создание хороших взаимоотношений, которые помогут терапевту и пациенту пройти через любые испытания. А в наше время необходима еще и смелость. В последний раз, когда я рассказывал о Мирне, кто-то — кажется, Барбара — назвал комментарий о майке “шоковой терапией”. Я согласен: это так и есть. Это радикально изменило Мирну, и в постшоковый период она стала мне больше нравиться. Я был восхищен ее манерой настаивать на обратной связи. Наверное, она почувствовала мое возросшее восхищение ею. Люди начинают любить себя, если они видят свой образ, отражающийся в полных обожания глазах кого-то, кто им не безразличен”.

Пока Эрнст диктовал заметки к семинару, Мирна ехала домой, тоже обдумывая несколько последних встреч. “Трудная, но хорошая работа”, как назвал их доктор Лэш, и он был прав. Она гордилась собой. За не­сколько последних недель она увидела себя с другой сто­роны. Каждый раз она рисковала; она затрагивала и об­суждала каждый аспект их с доктором Лэшэм отноше­ний. За исключением одного: она никогда не упоминала об услышанной кассете.

Почему? Сначала это было простое удовольствие по­мучить его, его же собственными словами. По правде го­воря, ей нравилось бить его своим секретным знанием. Временами — особенно когда он казался довольным собой, уверенным в своем сверхъестественном знании — она наслаждалась мыслью о том, какое у него будет лицо, когда она ему расскажет правду.

Но все изменилось. За последние несколько недель, став к нему ближе, большая часть прежнего удовольст­вия испарилась. Секрет стал бременем, раздражающей занозой, от которой она хотела избавиться. Она даже ре­петировала свое признание. Не один раз она, входя в его кабинет и глубоко вдохнув, собиралась ему все расска­зать. Но она этого не сделала — отчасти это было затруд­нительно из-за того, что она слишком долго молчала, отчасти из-за нежных чувств. Доктор Лэш играл откры­то: он не отказался ни от одного слова, которое она ему выставила. Он посвятил себя ее благополучию. Зачем же затруднять его сейчас? Зачем причинять ему боль? Это был акт заботы. Но была и еще одна причина. Ей нрави­лось быть могущественной волшебницей, нравилось волнение от тайного знания.

Ее склонность к секретам выражалась абсолютно не­предсказуемым образом. Сидя со словарем в руке, она посвящала вечера сочинению стихов на такие темы, как жульничество, секретность, письменные столы, спря­танные вещи. Интернет давал хорошие возможности — многие стихи она отправляла на чат “одинокий поэт”.

Пристально смотрю вверх

На скрепленные края ящиков,

Наполненных нектаром секретов.

Когда я вырасту,

У меня будет своя комната,

И я наполню ее тайнами.

Тайна, в которой она никогда не призналась отцу, все увеличивалась. Как никогда прежде она чувствовала его присутствие. Его медицинские инструменты, его письменный стол с секретами, обладающий для нее осо­бым очарованием, которое она пыталась передать в сти­хах.

Затянутый ажурной паутиной стетоскоп,

Стул, скрипящий красной кожей.

Письменный стол, до краев наполненный ароматом тайн

Умерших пациентов,

Болтающих во тьме,

До тех пор пока утро не пронзит пыль,

Освещая деревянный стол, который,

Как луг, на котором только что танцевали,

Праздно зеленеет, и все еще помнит

Людские прикосновения.

Мирна не делилась этими стихами с доктором Лэшем. У нее было много тем, на которые они могли пого­ворить во время занятий, и поэзия казалась неуместной. Кроме того, стихи могли вызвать вопросы о теме секрет­ности и могли привести прямо к ее тайне услышанной кассеты.

Она также не нуждалась в одобрении ее поэзии док­тором. Она находила массу подтверждений этому. Поэтический чат в Интернете посещало множество одиноких мужчин-поэтов.

Жизнь стала увлекательной. Никаких сверхурочных в ее офисе в Силиконовой долине. Ночью Мирна откры­вала свой ящик электронной почты, который был запол­нен восхвалениями ее поэзии. Наверное, она слишком поспешно определила отношения через компьютер как безличные. Скорее всего правдой было другое. Скорее всего электронные отношения — не зависящие от по­верхностных, внешних физических данных — были бо­лее искренними и сложными.

Электронные поклонники, которые одобряли ее поэ­зию, никогда не забывали выслать свои личные данные и номер телефона. Ее самооценка росла. Она читала и перечитывала свою почту. Она собирала отзывы, харак­теристики, номера телефонов, информацию. Смутно она помнила замечание доктора Лэша о сборе информа­ции из базы данных. Но ей нравилось коллекциониро­вать. Она скрупулезно разрабатывала шкалу оценки по­клонников, значимость в которой имели такие показате­ли, как финансовый потенциал, фондовый опцион, корпоративный статус и качество строф, а также личные характеристики, такие, как открытость, великодушие и экспрессивность. Некоторые из ее воздыхателей с поэ­тического чата просили о личной встрече — приглашали на чашечку кофе, на прогулку, обед, ужин.

Не сейчас, ей еще нужна была информация. Но скоро...

Глава 6. Проклятие венгерского кота.

Скажи мне, Халстон, почему ты хочешь прервать терапию? Мне кажется, мы только начали. Мы встречались всего лишь сколько — три раза? — Эрнст Лэш просмотрел книгу посещений. — Да, верно. Это наша четвертая встреча.

Терпеливо ожидая ответа, Эрнст разглядывал серый галстук пациента и его серый костюм и пытался вспом­нить, когда последний раз видел пациента, который бы носил костюм-тройку или галстук.

— Пожалуйста, поймите меня правильно, доктор, — сказал Халстон. — Это не из-за вас; это из-за того, что происходит слишком много неожиданного. Мне трудно приезжать сюда в середине дня — труднее, чем я ожи­дал... вызывает больший стресс... парадокс, потому что я ездил к вам, чтобы снизить стресс... И оплата терапии, я не могу отрицать, что этот фактор... я переживаю сейчас денежные затруднения. Поддержка детей... три тысячи в месяц на алименты... старший сын начинает учебу в Принстоне осенью... тридцать тысяч в год... ну вы пони­маете. Я решил закончить сегодня, но подумал, что лучше будет... я обязан прийти на заключительную встречу.

Эрнст вспомнил одно из высказываний своей матери и прошептал про себя: “Geh Gesunter Heit” (Будь здоров), похоже на пожелание здоровья после чихания. Но Geh Gesunter Heit, как произносила насмешливо его Мама, звучало скорее оскорбительно и означало: “Уйди и держись подальше” или “Слава богу, я тебя еще не скоро увижу”.

Дата добавления: 2015-08-31