Герой в хронотопе

Русские классики любили давать развернутые описания березок, закатов и женских ресниц — и в XIX веке, даже в середине XX века в этом был смысл, потому что мир был гораздо менее визуален. На современного же человека обрушивается на несколько порядков больше визуальной информации, чем два поколения назад. Я не хочу сказать, что словесные пейзажи и портреты потеряли смысл. Они нужны не меньше, чем раньше, без них невозможен фикшн — но думая о том, как обозначить время и место, не забывайте главного: описание места, как и всякое описание, должно органично и пропорционально вплетаться в повествование, а не выпирать, как вставное «стихотворение в прозе».

Если в данном физическом месте вы намерены развернуть значительную часть действия — имеет смысл выписать его тщательно, может быть, в несколько заходов. Если же это место одной короткой сценки — достаточно дать одну деталь, «один мазок кисти». Например, в сценке из романа Куликкьи «Все равно тебе водить», о которой я говорил в прошлый раз, Вальтер перекидывается несколькими репликами с бывшей одноклассницей и получает от нее проходку в ночной клуб. Вот и всё. Но даже столь краткое действие не может происходить в безвоздушном пространстве. поэтому, Куликкья начинает сценку с предельно краткого указания места и времени действия: «Как-то зимой, выйдя под вечер из университета, я встретил Энцу». Зато место действия следующей сцены — этот самый клуб — описано довольно подробно. И совсем не потому, что Куликкья пишет для людей, которые ничего не знает про клубы. Наоборот, он пишет для своих сверстников, которые прекрасно про них знают и поэтому могут оценить, как он описывает клуб и что именно привлекает его внимание (слишком громкая музыка и трансвестит, кривляющийся с бутылкой словно с фаллоимитатором).

Тщательно выписанное место действия может много сказать не только о самом этом месте, но и о герое. Собственно, в идеале к этому и надо стремиться. Максудов, протагонист «Театрального романа», впервые попав в кабинет директора Независимого театра[6],оказывается поражен контрастом с внешним миром.

...умирая, я буду вспоминать кабинет, в котором меня принял управляющий материальным фондом театра Гавриил Степанович.

Лишь только я вошел, нежно прозвенели и заиграли менуэт громадные часы в левом углу.

<...>

Пол кабинета был затянут сукном, но не солдатским, а бильярдным, а поверх его лежал вишневый, в вершок толщины, ковер. Колоссальный диван с подушками и турецкий кальян возле него. На дворе был день в центре Москвы, но ни один луч, ни один звук не проникал в кабинет снаружи через окно, наглухо завешенное в три слоя портьерами. Здесь была вечная мудрая ночь, здесь пахло кожей, сигарой, духами. Нагретый воздух ласкал лицо и руки.

<...>

Я прочитал договор, откровенно говорю, что ничего не понял и понять не старался.

Мне хотелось сказать: «Играйте мою пьесу, мне же ничего не нужно, кроме того, чтобы мне было предоставлено право приходить сюда ежедневно, в течение двух часов лежать на этом диване, вдыхать медовый запах табаку, слушать звон часов и мечтать!»

Как мы видим, из одного только описания места сам вырастает неопровержимый вывод — Максудов (т.е. Булгаков) заболел театром, и эта болезнь неизлечима!

Еще более резкий, нарочитый контраст между порядком и хаосом — в начале «Статского советника» Акунина:

По левой стороне окна были слепые, в сплошных бельмах наледи и мокрого снега. Ветер кидал липкие, мягкие хлопья в жалостно дребезжащие стекла, раскачивал тяжелую тушу вагона, все не терял надежды спихнуть поезд со скользких рельсов и покатить его черной колбасой по широкой белой равнине — через замерзшую речку, через мертвые поля, прямиком к дальнему лесу, смутно темневшему на стыке земли и неба.

Весь этот печальный ландшафт можно было рассмотреть через окна по правой стороне, замечательно чистые и зрячие, да только что на него смотреть? Ну снег, ну разбойничий свист ветра, ну мутное низкое небо — тьма, холод и смерть.

Зато внутри, в министерском салон-вагоне, было славно: уютный мрак, подсиненный голубым шелковым абажуром, потрескивание дров за бронзовой дверцей печки, ритмичное звяканье ложечки о стакан. Небольшой, но отлично оборудованный кабинет — со столом для совещаний, с кожаными креслами, с картой империи на стене — несся со скоростью пятьдесят верст в час сквозь пургу, нежить и ненастный зимний рассвет.

В одном из кресел, накрывшись до самого подбородка шотландским пледом, дремал старик с властным и мужественным лицом.

Здесь автор подчеркивает, насколько персонаж — генерал Храпов (олицетворяющий для Акунина немного неповоротливый, но в целом положительный государственный консерватизм), подходит к своей добротной обстановке.

Но бывает и наоборот: место оказывается враждебно к персонажу. Протагонист «Зависти» Олеши ведет двусмысленную жизнь приживалки, и ему кажется, что:

Меня не любят вещи. Мебель норовит подставить мне ножку. Какой-то лакированный угол однажды буквально укусил меня. С одеялом у меня всегда сложные взаимоотношения. Суп, поданный мне, никогда не остывает. Если какая-нибудь дрянь — монета или запонка падает со стола, то обычно закатывается она под трудно отодвигаемую мебель. Я ползаю по полу и, поднимая голову, вижу, как буфет смеется.

Крайний случай — Гергор Замза, который настолько чужой в собственной семье, что эта инаковость находит зримое воплощение: он превращается в насекомое, и даже собственная кровать для него — коварная западня. (Кстати, Набоков — профессиональный энтомолог и незакомплексованный человек, уверяет, что в знаменитой новелле есть мало кем замечаемое двойное дно: Замза превратился не в ползающего таракана, а в летающего жука, а Кафка периодически указывает что в его комнате-тюрьме открывали окно во время уборки. Он мог просто улететь на волю — но затюканному Грегору это даже не приходит в голову.)

Но и без превращения в жука автор может показать несовместимость места и человека. В «Мастере и Маргарите» жуликоватого буфетчика, пришедшего в «нехорошую квартиру», передергивает от вида стола, покрытого церковной парчой, а хозяина квартиры, Воланда, так же передергивало в театральном буфете от «осетрины второй свежести». Так что нас не очень удивляет, когда под буфетчиком обламывается ножка кресла, он опрокидывает на себя полный бокал и оказывается в неловком положении взрослого мужчины, обмочившего штаны.

Здесь тоже не обошлось без сверхъестественных сил, — но в «Театральном романе», где никакой чертовщины нет, окололитературный молодой человек, начавший в присутствии писателя Максудова ругать его только что вышедший роман, вдруг охает, и хватается за ухо, из которого начинает течь кровь: увлекшись разносом, он умудряется напороться на торчащий из стены гвоздь.... Само место — редакция журнала — «вступается» за Максудова, потому что оно благорасположено к писателю, а не к самоуверенному пустозвону.

Подытожим: описание каждого хронотопа должно быть пропорционально роли, играемой им в повествовании. При этом хронотоп может не просто обозначать время и пространство повествования, но и то, как протагонист себя чувствует в нем: безразличен ли ему этот хронотоп, дружественен или враждебен.

Порою писателю приходится решать очень сложные задачи, связанные с вписыванием героя в хронтоп и с выламыванием из него.

Рэю Бредбери в финале многозначительного и оправданно знаменитого рассказа «И грянул гром» приходится давать описание мира, который вроде бы остался прежним, но неуловимо изменился после того, как путешественники во времени миллионы лет назад раздавили бабочку. Брэдбери решает эту задачу таким образом:

Экельс медленно вдыхал воздух — с воздухом что-то произошло, какое-то химическое изменение, настолько незначительное, неуловимое, что лишь слабый голос подсознания говорил Экельсу о перемене. И краски — белая, серая, синяя, оранжевая, на стенах, мебели, в небе за окном — они... они... да: что с ними случилось? А тут еще это ощущение. По коже бегали мурашки. Руки дергались. Всеми порами тела он улавливал нечто странное, чужеродное. Будто где-то кто-то свистнул в свисток, который слышат только собаки. И его тело беззвучно откликнулось. За окном, за стенами этого помещения, за спиной человека (который был не тем человеком) у перегородки (которая была не той перегородкой) — целый мир улиц и людей. Но как отсюда определить, что это за мир теперь, что за люди? Он буквально чувствовал, как они движутся там, за стенами, словно шахматные фигурки, влекомые сухим ветром...

Зато сразу бросалось в глаза объявление на стене, объявление, которое он уже читал сегодня, когда впервые вошел сюда.

Что-то в нем было не так.

А/О СОФАРИ ВОВРЕМЕНИ

АРГАНИЗУЕМ СОФАРИ ВЛЮБОЙ ГОД ПРОШЛОГО

ВЫ ВЫБЕРАЕТЕ ДАБЫЧУ

МЫ ДАСТАВЛЯЕМ ВАС НАМЕСТО

ВЫ УБЕВАЕТЕ ЕЕ

Экельс почувствовал, что опускается на стул.[7]

Здесь описание места виртуозно слито с описанием неуравновешенного психического состояния героя, только что пережившего шок. Мы так и не понимаем — действительно ли мир изменился до такой степени из-за раздавленной бабочки, или герой просто на наших глазах сходит с ума после неудачной охоты на тираннозавра рекс?

Между прочим, здесь фактически воспроизведен «падонковский язык», постепенно входящий в нашу жизнь. Неужели бабочку всё-таки действительно раздавили?

[1] Пер. И. Маршак

[2] Пер. А.Москвичева

[3] http://ru.wikipedia.org/wiki/ Селкрик,_Александр

[4] В интервью «Коммерсанту». Джон Ирвинг: настоящие читатели не ленивы:http://www.kommersant.ru/doc.aspx?DocsID=708505

[5] Что лишний раз доказывает разность хода времени для носителей разных менталитетов.

[6] Т.е., в реальности — Художественного театра

[7] Перевод М. Энгельгардт.

Дата добавления: 2014-01-04