Гиперурания, или О том, что над небесами

Великие мифы и эмблематические образы, выражающие основные понятия философии Платона

[МИФ О ПЕЩЕРЕ]

– После этого, – сказал я, – ты можешь сравнить человеческую природу в отношении просвещенности и непросвещенности с таким состоянием. Представь, что люди находятся в подземе­лье наподобие пещеры, во всю длину которой есть широкий просвет. С малых лет на ногах и шеях люди носят оковы, так что им и с места не двинуться, а видят они лишь то, что прямо перед глазами, ибо повернуть голову они не могут из-за оков. Люди обращены спиной к свету, исходящему от огня, горящему далеко в вышине, а между огнем и узниками проходит верхняя дорога, огражденная, представь себе, невысокой стеной вроде ширмы, за которой фокусники помещают своих помощников, водящих поверх ширмы кукол.

– Это я себе представил, – сказал Главкон.

– Так представь же себе и то, что за стеной другие люди несут различную утварь, держа ее так, что она видна поверх стены; проносят они и статуи, и всяческие изображения живых су­ществ, сделанные из камня и дерева. При этом, как водится, некоторые из несущих разговаривают, а другие молчат.

– Странный рисуешь ты образ и странных узников!

– Подобных нам. Разве тебе не кажется, что, находясь в таком положении, люди что-нибудь видят, свое или чужое, кроме теней, отбрасываемых огнем на расположенную перед ними сте­ну пещеры?

– Как же им видеть что-то иное, если всю жизнь они вынужде­ны держать [с.51] голову неподвижно?

– А предметы, проносимые там, за стеной? Не то же ли самое происходит и с ними?

– То есть?

– Если бы узники были в состоянии друг с другом беседовать, разве, думаешь ты, не считали бы они, что дают названия именно тому, что видят?

– Непременно так.

– Далее. Если бы в их темнице отдавалось эхом все, что бы ни произнес любой из проходящих мимо, думаешь ты, они приписа­ли бы эти звуки чему-нибудь иному, а не проходящей тени?

– Клянусь Зевсом, я этого не думаю.

– Такие узники целиком и полностью принимали бы за истину тени проносимых мимо предметов.

– Это совершенно неизбежно.

– Понаблюдай же их освобождение от оков неразумия и исцеле­ние от него, иначе говоря, как бы это все у них происходило, если бы с ними естественным путем случилось нечто подобное.

Когда с кого-нибудь из них снимут оковы, заставят его вдруг встать, повернуть шею, пройтись, взглянуть вверх, в сторону света, ему будет мучительно выполнять все это, он не в силах будет смотреть при ярком сиянии на те вещи, тень от кото­рых он видел раньше. А как ты думаешь, что он скажет, когда ему начнут говорить, что раньше он видел пустяки, а теперь, приблизившись к подлинному бытию, он смог бы обрести верное видение? А если станут указывать на тот или иной несомый предмет, заставят отвечать на вопрос, что это такое? Не кажется ли тебе, что трудности так смутят его, что он подумает, будто куда больше правды в видимом раньше, чем в том, что ему показывают теперь?

– Конечно, именно так и подумает.

– А если он принужден будет смотреть прямо на самый свет, разве не заболят у него глаза и не отвернется он поспешно к тому, что привык видеть, считая, что это и в самом деле достовернее вещей, которые ему теперь показывают?

– Пожалуй, это так.

– Ну а если кто-то потянет его по круче вверх, в гору, и не отпустит, пока не извлечет на божий свет, разве бывший узник не будет страдать и не возмутится таким насилием? А при выходе на свет разве его глаза не ослепит такое сияние, что и рассмотреть он не сможет ни одного предмета из тех, о под­линности которых ему теперь говорят?

– Да, сразу ему не разглядеть.

– Нужна привычка, чтобы узнать все, что есть наверху. Начи­нать надо с самого легкого: смотреть сначала на тени, потом на отражения людей и предметов в воде и уж потом – на сами вещи. Причем само небо и все, что на нем, ему лучше рассмат­ривать не днем, а ночью, то есть созерцать звездный свет и Луну, а не Солнце и солнечный свет.

– Несомненно. [с.52]

– В конце концов, я думаю, этот человек оказался бы в состо­янии видеть самое Солнце, находящееся в зените, понимать его свойства, не ограничиваясь наблюдением обманчивого отражения в воде или других чуждых ему средах.

– Конечно, все это станет доступно.

– И тогда он сделает вывод, что от Солнца зависят и времена года, и течение лет, что оно ведает всем в видимом простран­стве, оно же каким-то образом есть причина всего, что он и другие узники видели раньше в пещере.

– Ясно, что он придет к такому выводу после подобных наблю­дений.

– Так как же? Припомнив свое прежнее жилище, тамошнюю премудрость и собратьев из заточения, сочтет ли он блажен­ством перемену своего положения и пожалеет ли своих друзей?

– И еще как.

– А если они, воздавая какие-то почести и хвалу друг другу, награждали отличившихся самым острым зрением в наблюдениях за проносимыми мимо предметами, в запоминании, что появ­ляется раньше, а что позже, в предсказывании грядущего, то, как ты думаешь, хотел бы всего этого тот, кто уже освобо­дился от уз, завидовал бы он тем, кого почитают узники и кто из них пользуется влиянием? Или он пожелал бы, как говорит Гомер, "подобно поденщику, работая в поле, службой у бедного пахаря хлеб добывать свой насущный", терпеть что угодно, только бы не разделять представлений узников и жить иначе, чем они?

– Я-то думаю, он предпочтет стерпеть что угодно, лишь бы жить иначе.

– Обдумаем вот что еще: если б такой человек опять спустился в подземелье, что станет с его глазами с уходом от солнечного света в царство тьмы? Не ослепнет ли снова?

– Конечно.

– А если снова придется спорить с вечными узниками, разбирая смыслы тех теней? Пока его зрение не притупится и глаза не привыкнут – а на это уйдет немало времени, – разве не пока­жется он нелепым? О нем станут говорить, что после восхож­дения вернулся он с испорченным зрением, а значит, другим не стоит стремиться туда. Разве не убили бы они, попадись им в руки, того, кто взялся бы освободить и увести наверх узников?

– Непременно убили бы.

– Так вот, дорогой Главкон, такое уподобление следует приме­нить ко всему ранее сказанному. Охватываемая зрением область сродни тюремному жилищу, а свет от огня подобен мощи Сол­нца. Восхождение и созерцание вещей, находящихся на вершине, означает подъем души в область умопостигаемого. Если ты предположишь это, постигнешь мою заветную мысль, если тебе интересно ее узнать, а верна ли она, то ведомо лишь богу. А мне вот что видится: во всем познаваемом идея Блага дана как предел. Она с трудом различима, но стоит ее различить, как приходится сделать вывод, что именно в ней – причина всего истинного и прекрасного. В области видимого она порождает свет и царство света, а в области умопостигаемого она сама – владычица, от которой зависят истина и разумение, значит, на нее должен взирать тот, кто хочет разумной личной и об­щественной жизни. [с.53]

– Я согласен с тобой, насколько понимаю.

– Тогда согласись со мной и не удивляйся, что пришедшие ко всему этому не хотят более интересоваться человеческими делами; их души всегда стремятся ввысь. (Государство, 514а – 517d // Платон. Собр. соч. – Т. 3. С. 295-298.)

[УЧЕНИЕ О ЧЕЛОВЕКЕ И ЕГО БЕССМЕРТНОЙ ДУШЕ]

Уподобим душу соединенной силе крылатой парной упряжки и возничего. У богов и кони и возничие одинаково благородны и происходят от благородных, а у всех прочих они смешанного происхождения. Во-первых, нами правит пара гнедых, и потом, из двух коней один прекрасен, благороден и рожден от таких же породистых коней, а другой конь – его противоположность, да и предки у него другие. Необходимо понять, что править нами – дело тяжкое и неблагодарное. Попробуем сказать и о том, в каком смысле живое существо стали называть смертным и бессмертным.

Всякая душа ведает всем неодушевленным; кружа по всему небу, она принимает то одну форму, то другую. Будучи совершенной и окрыленной, она парит в вышине и правит миром. Когда же теряет крылья, то носится, пока не натолкнется на что-нибудь твердое, тогда, получив земное тело, она вселяется в него, так оно движется, благодаря ее силе, словно само по себе. То, что называется живым существом, есть целое, то есть сопряжение души и тела, оно-то и получило другое имя – смертного. О бессмертном же нельзя судить лишь по одним только разумным доводам. Не познав как следует и не увидев бога, мы воображаем себе некое бессмертное существо с душой и телом, причем нераздельных на венные времена. Впрочем, как угодно богу, пусть так и считается.

Мы попытаемся понять, почему душа теряет крылья. Причина здесь, видимо, такая: крылу от природы свойственна способность подымать тяжелое туда, где обитает племя богов. Из всего, связанного с телом, душа более всего приобщилась к божественному, ведь оно прекрасно, мудро, доблестно и так далее; им и вскармливается душа, взращиваются ее крылья, а от противоположного – безобразного и дурного – она чахнет и гибнет.

Зевс, великий небесный вседержитель, на крылатой колеснице едет первым, он обо всем заботится и все упорядочивает. За ним следует воинство богов и гениев, выстроенное в одиннадцать рядов. Впереди каждого ряда – один из двенадцати главных богов. Одна только Гестия не покидает дома богов.

В пределах неба есть много блаженных зрелищ и путей, коими следуют боги; каждый из этого счастливого сонмища свершает свое, а за ними следует тот, кто хочет и может, – ведь за­висть чужда богам.

Отправляясь на праздничный пир, они поднимаются к вершине небесного свода, и уже там их колесницы, не теряющие равновесия и хорошо управляемые, легко совершают путь. Зато остальные двигаются с трудом, ибо причастный пороку конь тяготеет к земле и тем удручает возничего, вырастившего его плохим. От этого душе приходится мучиться и постоянно напрягаться. (Федр, 246a-247b // Платон. Собр. соч. – Т. 2. С. 155-156.) [с.54]

Души, называемые бессмертными, достигнув вершины, выходят наружу и останавливаются на небесном хребте. Они стоят, небесный свод несет их кругообразно, а они созерцают то, что за пределами неба.

Наднебесную Гиперуранию никто из поэтов не описал и никогда не воспоет по достоинству. А она такова. В самом деле, когда говоришь об истине, надо иметь мужество говорить правду. Это бесцветная, расплывчатая, неосязаемая сущность, подлинно су­ществующая и известная лишь кормчему души – уму; от нее-то и происходит истинный род знания.

Мысль бога питается умом и чистым знанием, как и мысль вся­кой души, стремящейся воспринять надлежащее. Раз увидев бытие, хоть и на краткий миг, ум блаженствует созерцанием истины, пока небесный свод не перенесет его по кругу на то же место. В круговращении душа созерцает Справедливость как таковую. Благоразумие, Знание – не то знание, что обязано становлению, не то иное, что находится в ином, называемом нами пока существующим, но подлинное знание о подлинно су­ществующем. Насладившись созерцанием подлинно сущим, душа вновь спускается во внутреннюю область неба и возвращается домой. Придя домой, возничий ставит коней к яслям, задает им амброзии и поит нектаром. Такова жизнь богов.

Что касается остальных душ, то те, что лучше всего следовали и подражали богу, поднимаются в занебесную сферу, а голова воз­ничего все время приподнята, хотя другие кони мешают созер­цанию в круговом движении. Другие души то поднимаются, то опускаются – кони рвут так сильно, что одно они видят, другое – нет. Вслед за ними и остальные души жадно стремят­ся кверху, но им это не под силу; они носятся по кругу в глуби­не, топчут и мнут друг друга, пытаясь опередить.

В возникающем смятении коней душит упряжка, возничим уже никак не справиться, многие покалечены, а у иных сломаны кры­лья. Как ни стараются, им не достичь подлинного бытия; не умея созерцать, души довольствуются мнениями, скудным про­питанием.

Причина того, почему души стремятся попасть на равнину ис­тины, в том, что именно на ее лугах может напитаться луч­шая часть души, да и природа крыльев, дающих душе высоту, питается тем же. (Федр. 247b-248c // Платон. Собр. соч. – Т. 2. С. 156-157.)

Эсхатологические судьбы душ и метемпсихоз*

Закон же Адрастеи таков: душа, последовавшая за богом и познавшая хоть частичку истины, останется невредимой. Если она не потеряет способности следовать за ним. то всегда будет благополучна. Когда же станет неспособной следовать, ее постигнет несчастье – забвение и злобная ярость, она отяже­леет, потеряет крылья и упадет на землю. Так, в первом поко­лении она не сможет поселиться ни в одном живом существе. Душа того, кто, напротив, видел много хорошего, переселится в тип человека, который станет философом, поклонника мудрости или прекрасного, любовника муз. Следующая за ней душа переселится в царя, почитающего законы, в воителя или того, кто способен управлять. Третья станет душой государственного [с.55] деятеля, хозяина, добытчика; четвертая – трудяги, гимнаста или врачевателя; пятая по порядку будет вести жизнь прорицателя или причастного к. таинствам человека; шестой пристанет подвизаться в поэзии или иной форме подражания; седьмая будет душой ремесленника или земледельца; восьмая – софиста или демагога; девятая – душой тирана.

Тот, кто проживет в согласии со справедливостью, заслужит лучшую долю, а тот, кто ее нарушит, получит по заслугам – худшую. Туда, откуда душа родом, она не вернется ранее чем через десять тысяч лет: ведь раньше этого срока ей не окры­литься. Исключение составляют души тех, кто искренне воз­любил мудрость и любил юношей философской любовью. Эти души окрыляются за три тысячелетних круговорота, и если три раза подряд изберут для себя такой образ жизни, на трехты­сячный год отходят. Остальные по окончании своей первой жизни подвергаются суду, а после приговора суда одни отбыва­ют наказание, сошедши в подземные темницы, другие же, кого Дике освободила от груза и подняла на уровень неба, ведут жизнь в соответствии с земной, как они прожили в человеческом облике.

На тысячный год и те и другие являются, чтобы получить себе новый удел и выбрать вторую жизнь, какую кто захочет. В этот момент душа человеческая может получить и жизнь животного, а из животного, которое когда-то было человеком, душа может снова вселиться в человека. Но душа, не видавшая света истины, никогда не примет форму человеческого образа, ведь человек должен постигать ее в соответствии с идеей, ис­ходящей от многих чувственных восприятий, сводимой разумом воедино. А знание есть припоминание того, что душа некогда видела, когда она сопутствовала богу, свысока глядела на то, что мы теперь называем бытием, и поднималась до подлинного бытия. Поэтому по справедливости окрыляется только разум философа: у него всегда по мере сил память обращена на то, чем божествен бог. Только тот, кто правильно пользуется такими воспоминаниями, посвящаемый в совершенные таинства становится подлинно совершенным. А так как он стоит вне челове­ческой суеты и обращен к божественному, то толпа, разумеется, станет травить его как помешанного, ведь его экстатичность скрыта от большинства.

Вот к чему пришли мы, рассуждая о четвертом виде неистовства. Взирая на здешнюю красоту, припоминая при этом красоту неземную, подлинную, человек окрыляется, а окрылившись, стремится взлететь. Не набрав сил, подобно птенцу, он глядит вверх, не замечая, что происходит внизу, – вот причина его не­истовства. Из всех видов исступленности, экстаза эта – наи­лучшая по самому своему происхождению, как для живущего вне себя, так и для того, кто разделяет с ним экстаз. Причастный к прекрасному неистовый человек называется влюбленным. Ведь, как мы говорили, всякая человеческая душа была созерцательни­цей бытия, иначе она не вселилась бы в живое существо...

Допущенные к непорочным, простым, счастливым, неколебимым видениям, мы созерцали их в чистом свете, чистые сами и еще не отмеченные, словно надгробием, оболочкой, называемой телом, которую мы не можем сбросить, как улитка свой домик. Благодаря памяти возникает тоска по тому, что ушло, вот почему мы подробно об этом говорим. Красота сияла посреди всего, что там было. Когда мы [с.56] пришли сюда, то стали воспри­нимать ее сияние посредством самого острого из наших чувств – зрения. Но разумение недоступно зрению, иначе оно возбудило бы необыкновенную любовь, будь его образ как-то доступен зрению. Только одной красоте выпало на долю быть наиболее зри­мой и привлекательной. Посвященный в таинства или испорченный человек не слишком стремится отсюда туда, где есть красота как таковая. Здесь он видит то, что носит с ней одинаковое название, и, глядя на ее земной облик, он не испытывает благоговения, но, следуя похоти, как четвероногое животное, он пытается покрыть и оплодотворить ее. Он не боится своей наглости и не стыдится гнаться за противоестествен­ным наслаждением. Между тем тот, кто только что посвя­щен в таинства, много созерцавший в свете божественного облика, воспроизводящий ту красоту или идею тела, сперва ис­пытывает трепет, на него находит страх, как это было с ним тогда. Затем он смотрит на объект любви с благоговением, как на бога, если не побоялся бы прослыть сумасшедшим, то стал бы совершать жертвоприношения своему любимцу, как богу. При одном взгляде его бросает в пот и жар, как в лихорадке.

Глазами увидев истечение красоты, человек согревается, а этим укрепляется природа крыла: теплом согревается все, ранее зат­вердевшее от сухости и мешавшее росту. Благодаря усиленному питанию корни перьев набухают, крылья начинают быстро ра­сти от корня по всей душе, вспоминающей, что искони она была вся пернатой. Пока все это происходит, душа кипит и рвется наружу. Когда режутся зубы, бывает раздражение в деснах. Так душа, когда начинают расти крылья, вскипает и при этом ис­пытывает раздражение и зуд. (Платон, Федр, 247b – 251с // Т. 2. – С 157-160.)

Дата добавления: 2013-12-14