Способы человеческого существования

...Должно выбрать или эстетический, или этический путь в жизни. В первом случае еще нет, однако (как уже сказано выше), и речи о выборе, в истинном смысле этого слова. Тот, кто живет эстетической жизнью, следуя непосредственному влечению своей природы, совсем не выбирает, того же, кто отвергает этический путь жизни сознательно и выбирает эстетический, уже не живет эстетической, т.е. непосредственной жи­знью, а прямо грешит и подлежит поэтому суду этики, хотя к его жизни и нельзя предъявлять этических требований. <...>

Грустно поэтому видеть, что многие люди не живут, а просто медленно гибнут душевно, прожива­ют, так сказать, самих себя, не в том смысле, что живут полною, постепенно поглощающею их силы жизнью, нет, они как бы заживо тают, превращаются в тени, бессмерт­ная душа их как бы испаряется из них, их не пугает да­же мысль о ее бессмертии,— они как бы разлагаются за­живо. Они не живут эстетической жизнью, но и не зна­ют объединяющей сущности этики; нельзя сказать по­этому, чтобы они отвергали этику и таким образом гре­шили, если не считать грехом их жизненную неопреде­ленность, то, что они в сущности ни то, ни се, ни эсте­тики и не этики. Они не принадлежат также к числу со­мневающихся в бессмертии души, потому что всякий сомневающийся в этом глубоко и искренно, и притом ради [c.42] себя самого, непременно уразумевает в конце кон­цов истину... (Кьеркегор С. Гармоническое развитие... // Кьеркегор С. Наслаждение и долг. – Киев, 1994. С. 240-241.)

Что же, однако, значит жить эстетической жизнью и жить этической жизнью? Что может называться в человеке эстетическим и что этическим началом? Отвечу: Эстетическим началом может называться то, благодаря чему человек является непосредственно тем, что он есть, этическим же — то, благодаря чему он становится тем, чем становится. Человек, живущий исключительно тем, благодаря тому и ради того, что является в нем эстети­ческим началом,— живет эстетической жизнью. (Кьеркегор С. Гармоническое развитие эстетических и этических начал в человеческой личности // Кьеркегор С. Или — или. — М., 1993. С. 218.)

...Выбор эстетика (он совершается непосредственно) не имеет в сущности права называться выбором, т.к. слово «выбор» выражает само по себе понятие этическое. Строго говоря, всюду, где только речь идет о выборе, там выдвигаются и этические вопросы; единственный и абсолютный выбор, это выбор между добром и злом, благодаря которому человек разом выступает в область этики. Выбор же эстетика или совершается непосредственно и потому не выбор, или теряется во множестве предметов выбора. <...>...Совершить этический выбор с одной стороны гораздо легче и проще, а с другой стороны бесконечно труднее. (Там же. С. 205.) [c.43]

Этика... тем и знаменательна, что, скромно становясь, по-видимому, на одну доску с эстетикой, она тем не менее обусловливает выбор в свою пользу, т.е. обусловливает действительность самого выбора. (Кьеркегор С. Гармоническое развитие... // Кьеркегор С. Наслаждение и долг. – Киев, 1994. С. 241.)

Итак, мое «или-или» увлекает человека в область этики. Здесь, тем не менее, еще нет речи о самом выборе или о действительности выбранного, но лишь о действительности акта выбора. В этом последнем, однако, вся суть...: это пункт, с которого должна начаться самостоятельная работа человека. (Кьеркегор С. Гармоническое развитие...// Кьеркегор С. Или-или. — М., 1993. С. 216.)

Эстетическое существование

Как ни разнообразны различные категории эстетиков, все они имеют между собой то существенное сходство, что непременным условием принадлежности к каждой из них является не сознательное умственное или душевное развитие личности, а непосредственность. Разница в умственном отношении между эстетиками различных категорий может таким образом быть очень велика, — между ними могут встретиться и образцы полнейшего скудоумия и гениальнейшие умы, но даже и в этих последних случаях ум имеет значение не сам по себе, а как непосредственный дар. <...> Непосредственность человеческой личности лежит не в ее духовной [c.44] природе, но в физической. (Там же. С. 220-221.)

Каждый человек, живущий исключительно эстетической жизнью, испытывает тайный страх перед необходимостью отчаяния, — он хорошо знает, что отчаяние абсолютно сгладит все те конечные различия, на которых держится теперь его жизнь, т.е. уничтожит значение всех отличающих его между другими людьми особенностей, которыми он теперь так гордится. Чем вообще выше та ступень развития, на которой стоит человек, тем меньше он придает значения этим различиям или особенностям, но в большинстве случаев он все-таки старается сохранить за собой хоть какое-нибудь отличие, которое и составляет основу всей его жизни, так как оно позволяет ему отказаться признать абсолютное равенство всех людей без изъятия. Да, просто удивительно, с какой замечательной самоуверенностью открывают в себе даже самые незначительные люди подобные – если можно так выразиться – «эстетические отличия», как бы ничтожны эти последние ни были. <...>

Эстетики боятся также, что отчаяние лишит жизнь ее увлекательного разнообразия, которое она будто бы сохраняет до тех пор, пока каждый отдельный человек смотрит на нее с эстетической точки зрения. <...> Эстетик точно так же сознает всю суетность того эстетического разнообразия, на котором он основывает свою жизнь, и если говорит, что нужно наслаждаться хоть тем, что под руками, то лишь из недостойного человека малодушия. (Там же. С. 311-312.) [c.45]

Эстетик смотрит на личность как на нечто неразрывно связанное с внешним миром, зависящее от всех внешних условий и сообразно с этим смотрит на и на наслаждение. Наслаждение эстетика... — в настроении. Настроение зависит, конечно, и от самой личности, но лишь в слабой степени. Эстетик именно стремится отрешиться от своей личности, чтобы возможно полнее отдаться данному настроению, всецело исчезнуть в нем — иначе для него и нет наслаждения. Чем более человеку удается отрешиться от личности, тем более он отдается минуте, так что самое подходящее определение жизни эстетика будет: «он раб минуты». (Кьеркегор С. Гармоническое развитие... // Наслаждение и долг. — Киев, 1994. С. 312-313.)

...Эстетик... живет минутой, а потому и компетентность его ограничена узкими пределами одной минуты. При всем этом я вовсе не отрицаю, что эстетик, стоящий на выс­шей ступени эстетического развития, может обладать бо­гатыми и многосторонними душевными способностями; напротив, эти способности должны даже отличаться у не­го особенной интенсивностью; тем не менее, им недостает надлежащей самостоятельности и ясности.<...>

...Взгляд же его на жизнь лучше всего резюмируется общим девизом эстетиков всех времен и народов: «Нужно наслаждаться жизнью»....У каждого, разумеется, могут быть различные поня­тия и представления о наслаждении, с основным же по­ложением и необходимостью наслаждения [c.46] в жизни согласны все. Условия для такого наслаждения, однако, находятся обыкновенно не в самом желающем насла­ждаться жизнью, а вне его. (Там же. С. 254-255.)

Эстетики... понимают под наслаждением удовлетворение всех своих желаний; желаний, однако, у них так много, и притом самых различных, что благодаря этому, жизнь их просто поражает своей безграничной разбросанностью. <...> Так как воззрение на жизнь этих людей лишено необходимой цельности и определенности и потому не может быть названо сознательным воззрением личности, то его и приходится назвать воззрением рефлективным, что же касается до содержания или значения самой личности этих людей, то оно заключается опять таки в их непосредственности. Такие люди всегда непосредственны во всех своих желаниях, как бы утончены и прихотливы эти последние ни были: живя лишь данной минутой, эти люди, несмотря на все богатство и многосторонность своей натуры, живут именно непосредственной жизнью. (Кьеркегор С. Гармоническое развитие... // Кьеркегор С. Или-или. — М., 1993. С. 223-224.)

Утонченный же эгоист... увидит, что в большинстве случаев са­мая суть наслаждения ускользает от него; и вот созда­ется новое воззрение, учащее, что следует наслаждаться не тем, что обусловливает данное наслаждение, но самим собою в положении наслаждающегося. Это уже воззре­ние высшего порядка, и тем не менее оно не затрагивает сущности самой личности, которая по-прежнему сохра­няет всю свою [c.47] непосредственность — да и условия для наслаждения по-прежнему находятся вне самого челове­ка: для того, чтобы наслаждаться самим собою в поло­жении наслаждающегося, нужно все же привести себя в это положение, что опять-таки зависит от различных внешних условий. (Кьеркегор С. Гармоническое развитие... // Наслаждение и долг. — Киев, 1994. С. 269.)

Эстетическое мировоззрение, какого бы рода или ви­да оно ни было, есть в сущности отчаяние, обусловлива­емое тем, что человек основывает свою жизнь на том, что может и быть и не быть, т.е. на несущественном. <...> Из этого не следует, впрочем, что эстетик вообще не спо­собен к развитию; он также развивается, но его развитие совершается по законам необходимости, а не свободно;он не испытывает никакого стремления к бесконечному, которое бы привело его к выборуи заставило сознатель­но стать тем, что он есть. (Там же. С. 307-308.)

Этическое существование

Человек с этическим мировоззрением, напротив, осно­вывает свою жизнь на существенном, на том, что долж­но быть. <...>

Этическим началом является в человеке то, благодаря чему он становится тем, что есть. <...>

Развиваясьэтически, человек сознательно становится тем, что он есть, и если даже сохраняет в себе все эстетические [c.48] наклонности..., то все же как бы развенчивает их.

Этический же взгляд на жизнь сообщает человеку познание добра и зла или понятие абсолютного различия между добром и злом, и если даже он найдет в себе больше зла, чем добра, то из этого вовсе не следует, что он станет развивать в себе это зло; напротив, зло должно будет стушеваться в нем, а добро — выдвинуться на первый (Там же. С. 308-309.)

В жизни каждого человека настает момент рано или поздно, когда непосредственность, так сказать, теряет свое главное жизненное значение, и дух стремится проявить себя в высшей форме сознательного бытия. Непосредственность как цель привязывала человека ко всему земному, теперь же дух стремится уяснить себя самого и извлечь человеческую личность из этой зависимости, чтобы она смогла сознать себя в своем вечном значении. (Кьеркегор С. Гармоническое развитие... // Кьеркегор С. Или — или. — М., 1993. С. 229.)

Итак,...суть дела не в том, чтобы выбирать что-либо,...но в самом акте выбора и притом выбора абсолютного, так как лишь таковым обуславливается выбор человеком этического направления в жизни. Благодаря выбору этического направления, личность сосредоточивается в самой себе....Даже наиболее богато одаренная природой личность — ничто, пока она не выберет, т.е. не определит самое себя; с другой стороны, даже самая ничтожная, по-видимому, личность — все, если она сделала этот выбор: суть не в том, чтобы обладать тем или иным значением в свете, но в том, чтобы быть [c.49] самим собой. Последнее же — в воле каждого человека. (Там же. С. 217.)

Выбор сделан, и человек обрелсебя самого, овладел самим собою, т.е. стал свободной, сознательной лич­ностью, которой и открывается абсолютное различие — или познание — добра и зла. Пока человек не выбрал себя самого, различие это скрыто от него. Каким образом вообще познается различие между добром и злом? Посредством мышления? — Нет. В процессе мышления я всецело подчиняюсь принципу необходимости, вследствие чего добро и зло становятся для меня как бы без­различными. <...> Предметами мышления могут быть всевозможные относительные различия, но не абсолют. <...> В процессе мышления я также познаю себя в своем бесконечном, но не в абсолютном значении, т.к. я исчезаю в абсолюте; только абсолютно выбирая себя самого, я познаю себя самого в своем абсолютном и бесконечном значении; я сам — абсолют, и только самого себя я могу выбрать абсолютно, вследствие чего и становлюсь свободной сознательной личностью, и вследствие чего мне открывается абсолютное различение добра и зла. (Там же. С. 305-306.)

Добро проявляется тем, что я хочу его, иначе его и существовать не может. Добро обусловливается, следовательно, свободой. Зло точно так же является только потому, что я хочу его. Этим значение добра и зла. однако, нисколь­ко не умаляется, и они не низводятся до степени чисто субъективных понятий. Напротив, добро существует само по себе и [c.51] для себя и обусловливается существующей также самой по себе и для себя свободою. (Там же. С. 307.)

Этик не отказывается окончательно от очарования настроения, но лишь на мгновение как бы отстраняет его от себя, чтобы дать себе отчет в нем, а это-то мгновение и спасает его от порабощения минутой, дает ему силу побороть искушающую его страсть. Тайна господства над своими страстями ведь не столько в аскетическом отречении от них, сколько в умении самому назначить минуту для их удовлетворения. <...>...Абсолютный выбор самого себя вообще поставил его выше минуты, сделал его господином настроения. <...> Настроение этика... сконцентрировано в нем самом: он трудился и обрел самого себя, а вследствие этого и его жизнь обрела известное основное настроение, которое зависит от него самого... (Там же. С. 313-314.)

Этическое, как таковое, есть нечто всеобщее, а всеобщее — это то, что применимо к каждому, что может быть, с другой стороны, выражено так: оно имеет значимость в каждое мгнове­ние. Оно имманентно покоится в себе самом, не имеет ничего помимо себя, что могло бы составить его цель, но является цельюдля всего, что находится вне его, и если этическое восприняло все это внутрь себя, ему уже не пойти дальше. (Кьеркегор С. Страх и трепет. — М., 1993. С. 53.)

О труде. Вопрос о том, можно ли представить себе такой по­рядок вещей, при котором люди были бы избавлены от необходимости зарабатывать себе средства к жизни тру­дом, есть в сущности вопрос праздный, так как он ка­сается [c.51] воображаемой, а не данной действительности. <...> Поэтому-то я с такой уверенностью и говорю, что отсутствие необходимости трудиться свидетельствует, напротив, о несовершенстве жизни: ведь чем ниже та ступень развития, на которой стоит человек, тем меньше для не­го необходимости трудиться, наоборот, чем выше — тем сильнее выступает и эта необходимость. Долг человека зарабатывать себе средства к жизни трудом именно слу­жит выражением общечеловеческого: с одной стороны, выражением общечеловеческой обязанности, с другой — свободы. Ведь именно труд освобождает человека, дела­ет его господином природы; благодаря труду человек становится выше природы. <...>...Прекрасное зре­лище представляет человек, добывающий себе все необ­ходимое споим трудом. <...> Тем-то ведь человек и велик, тем-то он и возвышается над всем остальным творени­ем, что он может сам заботиться о себе....Итак, способность человека трудиться является выражением его со­вершенства в ряду других творений; высшим же выражением этого совершенства является то, что труд вменен человеку в долг. (Кьеркегор С. Гармоническое развитие... // Наслаждение и долг. — Киев, 1994. С. 362-363.)

...Борьба из-за насущного хлеба имеет огромное облагораживающее и воспитательное значение, и вот почему: она не позволяет человеку обманывать, обольщать себя самого. Если человек не будет придавать этой борьбе никакого высокого значения, то она действительно [c.52] будет ничтожной борьбой, и он получит полное право жаловаться на свою печальную участь.; но эта борьба оттого так и облагораживает человека, что невольно заставляет его – если только он сам не захочет убить в себе все хорошие чувства – видеть в ней именно подвиг чести; ведь чем меньше награда, тем больше чести для борца-победителя. Итак, хотя человек, по-видимому, и борется в данном случае только из-за куска хлеба, он борется в сущности и ради того, чтобы обрести себя самого, свое «я»; мы же все, кто не испытал подобной борьбы, но способен оценить ее истинное величие, будем, с позволения этого борца, почтительными зрителями, будем смотреть на него как на самого почетного члена общества. (Там же. С. 367.)

Прибавлю к этому, что отрицать существование и смысл заботы о хлебе насущном — безумно, забыть о ней потому только, что она минует нас, — бессмысленно, если же человек ссылается на свое мировоззрение — бессердечно и трусливо. (Там же. С. 369-370.)

Этическое воззрение на жизнь, согласно которому труд является долгом человека, имеет двойное преиму­щество перед эстетическим. Во-первых, оно соответствует действительности и выясняет общую связь и смысл последней, тогда как эстетическое воззрение ноет в себе отпечаток случайности и не объясняет ничего. Во-вторых, оно дает необходимый критерий, благодаря кото­рому мы можем [c.53] рассматривать самого человека с точки зрения истинного совершенства и истинной красоты. (Там же. С.371.)

О раскаянии. Я не принадлежу к числу людей, отвергающих всякую мысль о скорби, я презираю низменную житейскую мудрость, рекомендующую «гнать печаль из сердца», и если только мне представится выбор, всегда предпочту скорбь. Я знаю, что в скорби есть красота, что в слезах есть сила, но я знаю также, что не следует предаваться безнадежной скорби. <...>...Я требую от жизни высшего содержания — и нахожу его в этике. И только этическая скорбь – раскаяние – имеет истинное глубокое значение....Отличительной чертой великодушного человека является склонность раскаиваться, не споря с Богом, так как он истинно любит Бога, а истинная любовь к Богу выражается раскаянием....У меня одно выражение для моей скорби — раскаяние, одна надежда — прощение Божие. (Там же. С. 320-321.)

Выражением борьбы человека за обладание самим собой является раскаяние. Раскаиваясь, человек мысленно перебирает все свое прошлое, затем прошлое своей семьи, рода человечества и наконец доходит до первоисточника, до самого Бога, и тут-то обретает самого себя. (Там же. С. 299.)

Существование в вере

Однако высшая страсть в человеке — это вера, и ни одно поколение не начинает здесь с какой-то другой точки по [c.54] сравнению с предыдущим, каждое поколение начинает заново, следующее поколение не идет дальше предыдущего, но остается верным этой своей задаче и не уклоняется от нее. <...>

Вера — это высшая страсть в человеке. В каждом поколении, возможно, существуют многие, кто вообще не приходит к ней, но ни один не идет дальше. <...> Но даже для того, кто так и не приходит к вере, в жизни достаточно задач, и если человек их честно любит, жизнь его не растрачена попусту, пусть даже ему никогда не сравняться с тем, кто воспринял и постиг высшее. Но тот, кто приходит к вере (будь он человек исключительно одаренный или простой, это неважно), он не остается стоять там неподвижно:...ведь, ответил бы он, я вовсе не стою неподвижно, по­скольку вся моя жизнь в этом. И все же он также не идет дальше, не идет к чему-либо иному... (Кьеркегор С. Страх и трепет. — М., 1993. С. 111.)

Под верой я понимаю здесь то, что Гегель однажды и по-своему совершенно правильно называл внутренней уверенностью, которая предвосхищает бесконечность. Когда с открытиями возможности обходятся честно, возможность обнаружит все конечные вещи, однако будет идеализировать их в форме бесконечности, она будет в страхе превозмогать индивида до тех пор, пока он снова не победит ее в предвосхищении веры.

...Не следует страшиться людей или конечных вещей, однако только тот, кто прошел насквозь страх возможности, только тот воспитан так, чтобы не страшиться, и не потому, [c.55] что он уклоняется от ужасов жизни, но потому, что эти ужасы всегда слабы по сравнению с ужасами возможности. Если же говорящий полагает, напротив, что величие его состоит в том, что он никогда не пребывал в страхе, я с удовольствием предложу ему мое разъяснение: это произошло потому, что он совершенно бездуховен.

Там, где индивид обманывает возможность, благодаря которой он воспитывается, он никогда не достигает веры; и вера его становится неким событием конечного, точно так же как его школа есть школа конечного. (Там же. С. 224.)

Однако тот, кто осуществил обучающий переход возможности в несчастье, потерял все, как никто не терял в действительности. Но если он все же не обманул возможности, которая стремилась научить его чему-то, если он незапутал своей болтовней страх, который стремился сделать свободным, он и получает это все обратно — как никто другой в действительности...; ибо ученик возможности обретает бесконечность, тогда как душа другого рассеялась в конечном. <...>

Если в самом начале своего воспитания он неправильно понял страх, так что тот не стал вести его к вере, но, напротив, прочь от нее, он погиб. И наоборот, тот, кого воспиты­вает возможность, остается со страхом, он не позволяет себе об­мануться, бесчисленными подделками под нее, в его памяти точ­но пребывает прошедшее; и тогда нападения страха, как бы они ни были ужасны, все же не заставляют его бежать. [c.56] Страх стано­вится для него прислуживающим духом, который даже против собственной воли вынужден вести его туда, куда он, охваченный страхом, хочет идти. (Там же. С. 245.)

Вера – это как раз такой парадокс, согласно которому еди­ничный индивид в качестве единичного стоит выше всеобщего, единичный оправдан перед всеобщим, не подчинен ему, но пре­восходит его, правда таким образом, что единичный индивид, после того как он в качестве единичного был подчинен всеоб­щему, теперь посредством этого всеобщего становится единич­ным, который в качестве единичного превосходит всеобщее; вера – это парадокс, согласно которому единичный индивид стоит в абсолютном отношении к абсолюту. (Кьеркегор С. Страх и трепет. – М., 1993. С. 55-56.)

Парадокс веры таков: единичный индивид выше, чем всеоб­щее, единичный индивид... оп­ределяет свое отношение ко всеобщему через свое отношение к абсолюту, а не свое отношение к абсолюту через свое отношение ко всеобщему. Этот парадокс можно выразить и следующим об­разом: существует абсолютный долг перед Богом; ибо в таком отношении долга единичный индивид в качестве единичного аб­солюта относится к абсолюту....Отсюда, однако же, не следует, будто этическое должно быть уничтожено, просто оно получает теперь новое выражение, парадоксальное выражение, так что, например, любовь к Богу может побудить рыцаря веры придать своей любви к ближнему выражение, совершенно [c.57] противоположное тому, чего с этической точки зрения требует от него долг. (Там же. С. 67.)

ФРИДРИХ НИЦШЕ (1844 – 1900)

Фридрих Ницше – немецкий философ, автор философских трудов, в которых философия приобрела совершенно специфический облик. Он сам писал о «неописуемой странности и раскованности» своих мыслей. Труды Ницше своеобразны и по форме, и по содержанию. Его философия – выражение глубинного раскола его с действительностью, которую он не приемлет. Его не удовлетворяет ни современное ему общество, ни человек, ни духовная культура, ни господствующие ценности. Он стремится к иному, и в своих произведениях создает собственный образ этого иного.

Основные произведения: «Так говорил Заратустра», «По ту сторону добра и зла», «Генеалогия морали», «Антихристианин», «Ecce homo», «Воля к власти» и др.

О философии и философах

Дефицит личности мстит за себя повсюду; расслабленная, невзрачная, потухшая, отрекшаяся от самой себя и отрицающая себя личность не годится уже ни на что хорошее – меньше всего на философию. «Самоотверженность» ни во что не ставится на небе и на земле; все великие проблемы требуют великой любви, а на нее способны только сильные, цельные, надежные умы, плотно прилегающие к самим себе. Крайне [c.58] существенная разница, относится ли мыслитель к своим проблемам лично, видя в них свою судьбу, свою нужду и даже свое величайшее счастье, или «безлично»: именно, умея лишь ощупывать их и схватывать щупальцами холодной, любопытной мысли. (Ницше Ф. Соч. в 2 т. — М. 1990. С. 665.)

Я думаю, что от того, что разумеет под мудростью народ (а кто ныне не «народ»?), – от той умной коровьей безмятежности, той набожности и пасторской кротости, которая лежит на лугу и серьезно и жующе взирает на жизнь, – именно от этого философы чувствовали себя наиболее отстоящими, вероятно, потому, что были для этого недостаточно «народом», недостаточно сельскими пасторами. И, конечно, они позже всех смирятся с мыслью, что народ мог бы понять кое‑что из того, что как нельзя дальше отстоит от него, – великую страсть познающего, который постоянно живет, должен жить в грозовом облике высочайших проблем и тягчайших ответственностей (стало быть, отнюдь не созерцательно, извне, равнодушно, надежно, объективно...). Народ чтит совершенно иной сорт человека, когда со своей стороны составляет себе идеал «мудреца», и тысячекратно в этом прав, осыпая лучшими словами и почестями как раз такого сорта людей: кроткие, серьезно‑глуповатые и непорочные священнические натуры и все им родственные – им воздается хвала в народном благоговении перед мудростью.

...Но, что справедливо и в обратном порядке – среди философов также и священник считается еще «народом», а не [c.59] «знающим», прежде всего потому, что сами они не верят в «знающих», и уже от этой веры и этого суеверия на них самих несет «народом». (Там же. С. 671‑672.)

Философия отделилась от науки, когда она поставила вопрос: каково то познание мира и жизни, при котором человек живет счастливее всего? (Там же. С. 242‑243.)

Философ: это человек, который постоянно переживает необыкновенные вещи, видит, слышит, подозревает их, надеется на них, грезит о них; которого его собственные мысли поражают как бы извне, как бы сверху и снизу, как привычные для него события и грозовые удары; который, быть может, сам представляет собою грозовую тучу, чреватую новыми молниями; это роковой человек, постоянно окруженный громом, грохотом, и треском и всякими жутями. Философ: ах, это существо, которое часто бежит от самого себя, часто боится себя, – но которое слишком любопытно для того, чтобы постоянно снова не «приходить в себя», не возвращаться к самому себе. (Там же. С. 401.)

Мир и человек

Мы ошпарены кипятком познания и до очерствелости охлаждены познанием того, что в мире ничто не совершается божественным путем, ни даже по человеческой мере – разумно, милосердно или справедливо: нам известно, что мир, в котором мы живем, небожественен, неморален, «бесчеловечен», – мы слишком долго толковали его себе ложно и лживо, в угоду [c.60] нашему почитанию и, значит, в угоду некой потребности. Ибо человек – почитающее животное! Но он и недоверчивое животное: и то, что мир не стоит того, во что мы верили, оказывается едва ли не самым надежным завоеванием нашей недоверчивости. Сколько недоверчивости, столько и философии... Вся установка «человек против мира», человек, как «мироотрицающий» принцип, человек, как мера стоимости вещей, как судья мира, который в конце концов кладет на свои весы само бытие и находит его чересчур легким, – чудовищная безвкусица этой установки, как таковая, осознана нами и опротивела нам? мы смеемся уже, когда находим друг подле друга слова «человек и мир», разделенные сублимированной наглостью словечка «и»! Но как? Не продвинулись ли мы, именно как смеющиеся, лишь на шаг далее в презрении к человеку? И, стало быть, и в пессимизме, в презрении к постижимому нами бытию? Не впали мы тем самым в подозрение относительно противоположности между миром, в котором мы до сих пор обитали с нашими почитаниями, ради которого мы, возможно, и выносили жизнь, – и другим миром, который есть мы сами: беспощадное, основательное, из самых низов идущее подозрение относительно нас самих, которое все больше, все хуже овладевает нами, европейцами, и с легкостью могло бы поставить грядущие поколения перед страшным или‑или: «отбросьте или свои почитания или самих себя!» Последнее было бы нигилизмом; но не было ли и первое – нигилизмом? – Вот наш вопросительный знак. (Там же. Т.1. С. 667.) [c.61]

Пусть называют то, в чем ныне ищут отличительную черту европейцев, «цивилизацией», или «гуманизацией», или «прогрессом»; пусть называют это просто, без похвалы и порицания, политической формулой – демократическое движение Европы; за всеми моральными и политическими рампами, на которые указывают эти формулы, совершается чудовищный физиологический процесс, среди которых возникают расы, связанные климатом и сословиями, их увеличивающаяся независимость от всякой определенной среды в которой в течение целых столетий с одинаковыми требованиями стремится запечатлеть в душе и плоти человека... Те же самые новые условия, под влиянием которых в общем совершается уравнение людей и приведение их к посредственности, т.е. возникновение полезного, трудолюбивого, на многое пригодного и ловкого стадного животного «человек», в высшей степени благоприятствуют проявлению исключительных людей, обладающих опаснейшими и обаятельнейшими качествами. Между тем как упомянутая сила приспособления, постоянно пробуя все новые и новые условия и начиная с каждым поколением, почти с каждым десятилетием новую работу, делает совершенно невозможной мощность типа... Я хочу сказать, что демократизация Европы есть вместе с тем невольное мероприятие к расположению тиранов – если понимать это слово во всевозможных смыслах, а также и в умственном. (Там же. Т.2. С.361‑362.)

Социализм есть фантастический младший брат почти отжившего [c.62] деспотизма, который он хочет наследовать; его стремления, следовательно, в глубочайшем смысле реакционны. Ибо он жаждет такой полноты власти, какою обладал только самый крайний деспотизм, и он даже превосходит все прошлое тем, что стремится к формальному уничтожению личности; последняя представляется ему непомерной роскошью природы, и он хочет реформировать ее, превратив в целесообразный орган коллектива... Он нуждается в такой верноподданнической покорности всех граждан абсолютному государству, какая еще не существовала доселе; и так как он уже не может рассчитывать на старое религиозное благоговение перед государством, а напротив, непроизвольно должен содействовать его устранению – потому что он стремиться к устранению всех существующих государств, – то ему остается надеяться лишь на краткое и случайное существование с помощью самого крайнего терроризма. (Там же. Т.1. С. 446.)

Не высота: склон есть нечто ужасное!

Склон, где взор стремительно падает вниз, а рука тянется вверх. Тогда трепещет сердце от двойного желания своего.

Ах, друзья, угадаете ли вы и двойную волю моего сердца?

В том склон для меня и опасность, что взор мой устремляется в высоту, а рука моя хотела бы держаться и опираться – на глубину!

За человека цепляется воля моя, цепями связываю себя с человеком, ибо влечет меня ввысь, к сверхчеловеку: ибо к нему стремится другая воля моя. [c.63]

И потому живу я слепым среди людей; как будто не знаю их, чтобы рука не утратила совсем своей веры в нечто твердое.

Я не знаю вас люди: эта тьма и это утешение зато окружают меня.

Я сижу у проезжих ворот, доступный для всякого плута, и спрашиваю: кто хочет обмануть меня?

Моя первая человеческая мудрость в том, что я позволяю себя обманывать, чтобы не быть настороже от обманщиков. (Там же. С. 103.)

Дата добавления: 2013-12-14