Тема Великой Отечественной войны в прозе конца ХХ века

К концу 1980-х гг. под воздействием процессов демократизации и гласности стало возможным не только беспредельно расширять проблематику прозы о войне, но и вовлекать в орбиту художественного рассмотрения исторические события, на освещение которых в прежние времена налагалось вето цензуры. Вследствие этих изменений в 1990-е гг. «военная проза» представлена уже не одной, а тремя крупными тематическими рубриками:

1. Великая Отечественная война;

2. Советско-афганская война 1979 – 1989 гг.;

3. Постсоветские войны.

Тема Великой Отечественной войны, выступая в 1990-х гг. как часть «военной прозы», сохраняет одну из ведущих ролей в литературном процессе. Букеровской премией за лучший русский роман 1994 г. награждено произведение Г. Владимова «Генерал и его армия», Государственной премии России за 1996 г. удостоен роман В. Астафьева «Прокляты и убиты». Не уступают произведениям-лауреатам и повести В. Быкова «Стужа» и «Полюби меня, солдатик...». На уровне своего дарования остается В. Кондратьев в повести «Искупить кровью» (1991 г.).

Начнем с одного из самых заметных литературных явлений последнего десятилетия ХХ века – романа «Генерал и его армия». Его автор Георгий Владимов обходится без лексических вольностей, широко распространенных в современной русской литературе. Следует также отметить, что создатель романа «Генерал и его армия» принадлежит ко «второй волне» военных прозаиков, т. е. к невоевавшему поколению, и этим обстоятельством, скорее всего, объясняются некоторые фактические неточности в тексте произведения. На них строго указал чтящий факт выше вымысла военный писатель «первой волны» В. Богомолов. То, что любое произведение исторического жанра (в том числе и «Война и мир») также небезупречно с точки зрения фактографии, конечно, не аргумент, но ведь «Генерал и его армия» – не документальное исследование, и его идейная концепция построена на исторически достоверной основе.

Владимов начал роман в 1970-х гг., писал долго и трудно, к журнальной публикации добавил еще небольшой уточняющий отрывок и даже в течение нескольких лет после получения престижной Букеровской премии не отваживался издать произведение отдельной книгой. Он написал традиционный (сразу в нескольких смыслах) роман.

В «перестроечные» и постсоветские годы некоторыми из писателей была принята на вооружение пораженческая трактовка итогов второй мировой войны. Виктор Астафьев, например, полагал, что не может считаться победителем народ, положивший на одного убитого врага десяток своих граждан, что после этой войны Россия так и не смогла восстановить лучшую часть генофонда. Однако Георгий Владимов главный результат войны представляет словосочетанием «наша Победа» (именно так: по-шолоховски и с прописной буквы). Так же осторожен он и с литературной традицией: его роман – реалистический, в тексте нередки ссылки на Л. Н. Толстого и «Войну и мир», но самое удивительное – включение в контекст военной тематики художественного опыта такого сугубо «штатского» писателя, как Н. В. Гоголь. Отчаянно рискованный зачин «Генерала и его армии» представляет собой стилизацию финала первого тома «Мертвых душ». По авторской воле Г. Владимова «птица-тройка» в середине XX века превращается в генеральский «виллис»:

«Вот он появляется из мглы дождя и проносится, лопоча покрышками, по истерзанному асфальту – «виллис», «король дорог», колесница нашей Победы. Хлопает по ветру закиданный грязью брезент, мечутся щетки по стеклу, размазывая полупрозрачные секторы, взвихренная слякоть летит за ним, как шлейф, и оседает с шипением.

Так мчится он под небом воюющей России, погромыхивающим непрестанно – громом ли надвигающейся грозы или дальнею канонадой, – свирепый маленький зверь, тупорылый и плосколобый, воющий от злой натуги одолеть пространство, пробиться к своей неведомой цели <...>.

<...> Попадаются ему «пробки» – из встречных и перекрестных потоков, скопища ревущих, отчаянно сигналящих машин; иззябшие регулировщицы, с мужественно-девичьими лицами и матерщиною на устах, расшивают эти «пробки», тревожно поглядывая на небо и каждой приближающейся машине издали угрожая жезлом, – для «виллиса», однако ж, отыскивается проход, и потеснившиеся шоферы долго глядят ему вслед с недоумением и невнятной тоскою.

Вот он исчез на спуске, за вершиной холма, и затих – кажется, пал он там, загнанный до издыхания, – нет, вынырнул на подъеме, песню упрямства поет мотор, и нехотя ползет под колесо тягучая российская верста...».

Завораживающий «былинный» синтаксис, сравнение автомобиля с колесницей настраивают на торжественный лад, намекают на связи относительно недавних исторических событии с давними, чуть ли не античными временами, делают акцент на духовном единстве разделенных столетиями людей. Духовная преемственность как основа Победы – эта важнейшая авторская мысль проступает уже в первых абзацах.

Главный герой романа – генерал Кобрисов. Это вымышленная фигура, собирательный образ, чьим отдаленным прототипом, имеющим лишь некоторые внешние биографические соответствия, является генерал Чибисов. (Кстати, фамилии полководцев и иных исторических лиц в романе либо даны без изменений: Жуков, Ватутин, Хрущев и др.; либо созвучны подлинным: Рыбко – Рыбалко, Чарновский – Черняховский и т. п.) Также в центре повествования находятся те, против кого воюют Кобрисов и его армия. В пристальном рассмотрении врагов, включающем создание глубоких психологических портретов, воспроизведение логики житейских поступков и военных решений, расшифровку идеологических позиций, заключается принципиальная сторона новаторства романа, поскольку на вопрос «С кем же мы воевали?» советская литература, испытывавшая притеснения со стороны цензурного ведомства, зачастую давала только самый общий и поэтому поверхностный ответ.

Фашистский генерал Гудериан показан опытным и одаренным полководцем. Его танковая армия мобильна, она наносит советским войскам поражение за поражением и в конце 1941 г. находится угрожающе близко от Москвы. Танкисты Гудериана устали, страдают от холода, однако их полководец вселяет в них чувство уверенности в победе. Иное дело, что самому Гудериану военный успех Германии кажется сомнительным.

Первое, что неприятно поражает его, – советский танк Т-34, в те годы технически самый совершенный. До войны Гудериан приезжал в Советский Союз, бывал на тракторных заводах, общался с военачальниками Красной Армии, и у него сложилось впечатление, что танковые войска будущего противника не слишком боеспособны. Его иронию вызывает «русская четырехслойная тактика»: три слоя заполняют своими телами неровности местности, а четвертый по трупам товарищей движется к намеченной цели. И вдруг – Т-34. Кто создал? – безымянные узники ГУЛАГа в закрытых конструкторских бюро. Значит, у русских есть скрытые резервы, обнаружение которых и является источником гудериановского пессимизма.

Г. Владимов также обозначает проблему различного отношения народов СССР к чужеземному нашествию. На Украине недовольное советской властью население забрасывало фашистские танки цветами (правда из зоны недоступности для советской литературы), однако в покоренном Орле Гудериан видит другой народ. Перед тем как покинуть город, сотрудники НКВД расстреляли заключенных. Гудериан, чтобы расположить к себе население и настроить его против советской власти, приказывает открыть ворота тюрьмы и вынести из подвалов трупы расстрелянных для всеобщего обозрения. Люди плачут, но смотрят на Гудериана со страхом и злобой. Он подзывает к себе русского священника: «Почему ваша паства так на меня смотрит? Кто-нибудь им сказал, что это сделали мои танкисты?». Священник отвечает, что людям известно, кто расстрелял узников, «… но это наша боль <...> наша и ничья другая. Вы ж перстами своими трогаете чужие раны и спрашиваете: «Отчего это болит? Как смеет болеть?». Но вы не можете врачевать, и боль от касаний ваших только усиливается, а раны, на которые смотрят, не заживают дольше».

Тревожные предчувствия фашистского генерала усиливаются и от чтения немецкого перевода романа «Война и мир». И снова поначалу Гудериан скептичен: ему непонятно толстовское «непризнание войны как искусства» (здесь любопытно завуалированное возражение Владимова литературному классику XIX столетия): «Сколько страсти было потрачено доказать, что Наполеон не руководил и не мог руководить ходом сражения при Бородино, и при этом автор забыл начисто, какой комплимент он отпустил Наполеону 70 страницами раньше, когда описывал, как он с ходу, еще до начала сражения, атаковал конницей Шевардинский редут и тем заставил русских передвинуться к полю, которое было «не более позицией, чем любое другое поле в России» и на котором «немыслимо было удержать в продолжение трех часов армию от совершенного разгрома и бегства». Да после такого трюка Наполеону и не было нужды руководить самому, он мог все препоручить маршалам, а сам идти играть в карты или пить свой пунш».

А вот главное – о «скрытых резервах» русских: «Но один эпизод по-настоящему трогал его (Гудериана. – А. Г.) и многое ему объяснял – то место, где молоденькая Ростова при эвакуации из Москвы приказывает выбросить все фамильное добро и отдать подводы раненым офицерам. Он оценил вполне, что она себя тем самым лишила приданого и, пожалуй, надежд на замужество, и он снисходительно отнесся к тому, что там еще говорится при этом: «Разве ж мы немцы какие-нибудь?..».

Как мастерски сопряжением контекста творчества Толстого с проблематикой самой трагической в мировой истории войны Владимов подчеркивает духовную мощь и непреходящую актуальность классики! Ведь именно чтение «Войны и мира», а также размышления о загадке русского народа в Ясной Поляне окончательно убеждают Гудериана, что против фашизма воюет не СССР, а Россия, что Ростова ему объявила войну и что «по крайней мере летняя кампания проиграна»...

После такой психологической мотивировки морального фиаско немецкого генерала военные поражения и его армии, и фашистской Германии выглядят цепью логических следствий. Безусловно, реальный Гудериан сильно отличался от романного образа, однако картина духовного противостояния России (именно ее, а не Советского Союза) фашизму воспроизведена Владимовым достаточно адекватно.

Впервые в русской литературе на страницах романа детально исследуется проблема «третьей» войны, связанная с образом генерала Власова и созданной им РОА (Русской освободительной армии). Писатели советского периода упоминали и о власовцах, и о бандеровцах, и о кавказских народностях, пытавшихся вести «третью» войну, т. е. использовать фашистское нашествие для низвержения советского режима и достижения собственных политических целей, либо намеревавшихся воевать с фашистами исключительно на собственной национальной территории (Чабуа Амирэджиби в романе «Гора Мборгали» (1995 г.) говорит о том, что в 1941 – 1942 гг. многие грузины уклонялись от призыва в Красную Армию, желая сражаться лишь с тем врагом, который посягнет на грузинскую землю). Но поскольку для Главлита действительными были лишь две стороны войны: «за наших» и «за фашистов», то те, кто вел третью линию, идентифицировались с фашистами и пристальному литературному рассмотрению не подлежали (даже в прекрасной повести Алеся Адамовича «Каратели», максимально приблизившейся к проблеме «третьей» войны, соблюдается тот же подход).

Для автора «Генерала и его армии» Власов – предатель, но Георгия Владимова интересует большее – реальная почва предательства: причины, мотивы, логика и психология. Романный Власов интеллигентен, он – настоящий профессионал. Отмечается его важная роль в победоносной битве под Москвой зимой 1941 г. (исторический факт, о котором прежде полагалось молчать), что послужило основанием для направления генерала Власова командующим Второй ударной армией на Волховский фронт. Это была голодная, разоруженная, деморализованная и брошенная на погибель армия, и новый ее командующий по-своему оценил «доверие» Сталина.

Попав в немецкий плен, генерал Власов решил начать «свою» войну. Сталин погубит армию, а вместе с ней и Россию, и на этот случай у России должна быть другая армия – к такому выводу подтолкнул Власова его жестокий военный опыт. И вот он создает РОА (которая на первом этапе, по логике генерала, кратковременном, должна воевать против своих). В нее идут бывшие советские бойцы из числа военнопленных, идут, потому что знают: за плен им на родине прощения не будет и в плену за них никто не заступится. Возникает «армия отчаянных». «У каждого из них была своя причина, но то общее, что сплотило их, заставило надеть вражеский мундир и поднять оружие против своих – к тому же и неповинных, потому что истинные их обидчики не имели обыкновения ходить в штыковые атаки, это общее, заранее названное «изменой», не простится одинаково никому, даже не будет услышано», – пишет Владимов.

Фашисты, использовав имя и авторитет Власова для формирования частей РОА, самого генерала постепенно отстраняют от руководства ею. Он бездействует, война затягивается, а его бойцы выполняют приказы фашистского командования. Автор изображает зигзагообразные этапы военной биографии героя: его трудный триумф в битве под Москвой, отчаяние и озлобленность при разгроме Второй ударной и пленении, решимость вернуться на войну в новом амплуа, безволие, апатию и, наконец, позорную смерть. Г. Владимов задается «крамольным» вопросом: почему ни на одной войне ни у одной армии не было столько изменников и предателей, сколько у нас в эту войну? И отвечает: потому что ни одна власть не вела такой масштабной и опустошительной войны с собственным народом, как советская.

Об этой войне также сказано в романе. Вот ее «герой» – особист майор Светлооков, еще один «генерал» в произведении, имеющий власть над настоящими генералами, а также собственную армию – многочисленных добровольных и подневольных доносчиков. Зовут майора Николай Васильевич («как Гоголя», – скромно добавляет он), он пишет стихи (писательское имя-отчество и «лирические» хобби – аллюзия на связь советской литературы с «органами», идея совместимости писательства и «стукачества»), что делает его образ еще более омерзительным. Светлооков ищет «врагов народа», «шпионов», и эффективность его работы оценивается по тому, как много их он обнаружит.

Чтобы собрать информацию о Кобрисове, майор вербует сначала генеральского шофера Сиротина, а затем и адъютанта Донского. Донской очень честолюбив, даже амбициозен (на этом образе, а также на образе ординарца Шестерикова Владимов отводит душу, обращаясь к облюбованной и обкатанной им прежде в повести «Верный Руслан» теме службы), его раздражает, что «он засиделся на этом месте, засиделся в майорах, когда надо делать свою игру». Он носит с собой неполный текст «Войны и мира» и сравнивает себя с Андреем Болконским (благо сам – также Андрей Николаевич и адъютант командующего), причем в этом сравнении обнаруживает ряд чисто внешних собственных преимуществ над толстовским героем (в росте, например). То, что Донскому пришлось стать стукачом, вернее, доносчиком (вот слово, созвучное фамилии персонажа), не смутило его. Наоборот, он даже как бы возвысился над Кобрисовым: «И то, что было зазорным в прошлом веке, за что не подавали руки, отказывали от дома, били по морде подсвечниками, сделалось теперь как бы графским титулом, княжеским достоянием. Ставило майора вровень с генералом, а чем-то и повыше».

Единственный, кто устоял против вербовки, – ординарец Шестериков. И фамилия у него службистская, и сам он служака рьяный, до гроба верный генералу и его семье. Отчаявшийся Светлооков бросает ему: не наш ты человек, потому что бывший подкулачник. А Кобрисов и продотрядами в гражданскую командовал, и раскулачивал, и раскулаченных переселял, и бунты крестьянские усмирял. Шестерикова и это не подталкивает на согласие к доносительству, хотя он задумывается. Недаром Кобрисову вспоминается «странный их разговор за водкой, когда генерал выспрашивал настойчиво: «А все же мужичок принял колхозы?» – «Как не принять, Фотий Иванович, ежели обрезов не хватило...».

От вражды к единству и от единства к вражде колеблются отношения людей друг к другу и к власти в романе. И власть по отношению к отдельным человеческим судьбам действует, как стихия, – по системе отливов и приливов.

Кобрисов в 1937 г. был арестован как «враг народа». Следователь на допросах оскорблял его и бил линейкой по рукам. С началом Великой Отечественной войны генерал был выпущен на свободу (судьба Рокоссовского и симоновского Серпилина, которого с главным героем «Генерала и его армии» роднит так много, что приходится говорить скорее о влиянии «Живых и мертвых» на художественный мир Владимова, нежели о простом совпадении) и сказал перед освобождением своему мучителю, что теперь они оба Родину защищать будут.

В дни битвы под Москвой генерал едва не погиб – спас верный Шестериков. А в 1943 г. армия Кобрисова ближе других подходит к заветной цели – взятию Предславля (художественный псевдоним Киева). Однако в Ставке решают, что «жемчужину Украины» должен брать украинец по национальности, и армию главного героя отдают под командование Терещенко, который и доводит дело до триумфального конца, причем к 7 ноября. Кобрисову же приказано взять Мырятин, и его новые подчиненные справляются с этой задачей, но уже без командующего. Того вызвали в Ставку, потому что как раз он брать Мырятин не хотел: город можно было обойти и, оставив без снабжения и боеприпасов засевшего там врага, вынудить его сдаться.

Смущает генерала и то, что в городе засели власовцы; он не хочет воевать против русских. «Там, в Мырятине, русская кровь пролилась с обеих сторон, и еще не вся пролилась, сейчас только и начнется неумолимая расправа над теми, чья вина была, что им причинили непоправимое зло...», – об этом думает Кобрисов, остановив свой «виллис» на окраине Москвы, на Поклонной горе. Из репродуктора торжественный голос сообщает об успешном завершении крупной военной операции, и в ряду других военачальников Кобрисову присваивают звание Героя Советского Союза. Он понимает, что прощен, и едет не в Ставку, а обратно, в действующую армию (неправдоподобно, но оценим выразительный авторский жест: отказ от нагнетания «панорамности» и «масштабности», возможно, в пику Симонову и «штабной» прозе, а также выведение Сталина за круг действующих лиц). Прилив в очередной раз сменился отливом.

Так с кем же воюет Кобрисов? В годы войны – с фашистами, власовцами и... СМЕРШем, в мирное время – с русскими крестьянами; а с ним, сколько он служит в Красной Армии, ведут тайную и явную войну «органы». Все оказывается значительно сложнее, нежели это изображалось в советской «военной прозе».

Герои Владимова читают серьезную литературу. Гудериан и Донской примеряют к своей судьбе и личности события и образы «Войны и мира», настольная книга Кобрисова – сочинения Вольтера (вспомним и симоновского Серпилина, размышляющего над страницами «Преступления и наказания»). Что это – авторская сублимация тоски по читателю? Или желание видеть военных более одухотворенными и гуманными?

Если правомерно второе, то здесь мы подходим к еще одной важной проблеме романа: цена человеческой жизни на войне. Кобрисов стремится избегать напрасных жертв – и балансирует на грани между опалой и триумфом. Зато другой герой, маршал Жуков, выигрывает сражения, не ведая, согласно авторской версии, слова «жалко», и он – неизменный триумфатор. Сталин бросает его, как когда-то Власова, на самые провальные и гибельные участки фронта, маршал успешно решает боевые задачи за счет огромных людских потерь, – и победителя не судят.

Советская военная проза, в особенности «штабная», уделяла образу легендарного маршала немалое внимание. Более того, нам кажется, что именно он был ее тайным (в пору официального полузабвения) и явным любимцем, нередко затмевающим образ самого Сталина. Отмечались суровый характер Жукова, его несгибаемая воля и непоколебимая уверенность в победе. Какой ценой добывались его победы, считалось досужим и небезопасным вопросом.

Г. Владимов не только помнит об этой кровавой цене, но и дает гротескный портрет того, кто ее оплатил сотнями тысяч солдатских жизней. Вот каков Жуков, увиденный глазами Кобрисова: «...высокий, массивный человек, с крупным суровым лицом, в черной кожанке без погон, в полевой фуражке, надетой низко и прямо, ничуть не набекрень, но никакая одежда, ни манера ее носить не скрыли бы в нем военного, рожденного повелевать. Стоя он оказался далеко не высоким, но при нем все тянулись, как могли, и закидывали головы, что как раз не доставляло ему приятного». И далее: «Жесткий взгляд маршала – снизу вверх – ударил ему (Кобрисову. – А. Г.) в лицо, взгляд внимательный, вбирающий, точно бы пережевывающий стоящего перед ним, выказывая один вопрос – съесть его или выплюнуть. Чудовищный подбородок, занимавший едва не треть лица, двинулся в речи, твердые губы обронили слово...». Автор романа рисует Жукова чудовищем наподобие античного циклопа, однако сквозь негативную оценку этого образа слышится внятный упрек советской тоталитарной системе, в условиях которой победителем фашизма мог стать только тот, для кого существовали лишь цифры потерь противника. Безжалостный к своим и беспощадный к врагу.

Другой премированный роман, «Прокляты и убиты», – не лучшее произведение Виктора Астафьева, но и оно дает фору многим литературным текстам последних лет. Штурмуя новые бастионы художественной правды, писатель не останавливается перед использованием обсценной лексики, однако употребляет ее лишь в речи героев. Что нового в разработку военной темы вносит этот роман? Путь, начертанный Толстым и повторенный многими, оказывается магистральным и для Астафьева: поиск ответов на коренные вопросы войны лежит в сфере духовной жизни народа. А как раз здесь, по мнению автора «Проклятых и убитых», за годы советской власти понесены основные потери, следствием которых стало поражение России (снова – не Советского Союза) во второй мировой войне (сравним с позицией Владимова, полагающего, что русская духовность, хотя и не без потерь, уцелела, и это стало основой Победы).

Русские в массе своей перестали верить в бога, поэтому они прокляты богом и убиты на войне – так можно проинтерпретировать идейный замысел романа и смысл его названия. Поколение ровесников В. Астафьева, о котором по преимуществу ведется речь в произведении, было первым поколением атеистов за почти тысячелетнюю истории христианства на Руси. Импозантный старообрядец Коля Рындин и несколько его земляков сохранили отцовскую веру, однако православие не предусматривает индивидуального или группового спасения. Спастись можно лишь всем миром, когда все веруют, поэтому это поколение русских людей было выбито свинцовым дождем едва ли не полностью.

Такова позиция автора, новаторская, разумеется, во многом необычная, и именно ею определяются события романа: голод, избиения, болезни среди молодых солдат-резервистов, расстрел братьев Снегиревых, дезертиров по неведению, и последующая гибель многих новобранцев в Сталинградском сражении. Неслучайно даже место пребывания юных резервистов, недвусмысленно называемое Чертовой ямой (прообразом ада), после войны оказалось в зоне затопления и ушло под воду вместе с остатками строений и могилами (мимолетная перекличка Астафьева с писателем-почвенником Валентином Распутиным).

Новые проблемы поднимает в своих военных повестях 1990-х годов и Василь Быков. На первый план у него выходит судьба белорусского народа. Положение Беларуси и ее народа – жертвенное, определяемое логикой конфронтации сильных мира сего, считает писатель. Герой «Стужи» Егор Азевич (семантика предательства подчеркнута созвучием с фамилией агента царской охранки Е. Азефа, чьи доносы погубили в начале ХХ века партию эсеров) в довоенное время был простым крестьянским парнем, затем стал райкомовским извозчиком и через «содействие органам в разоблачении врага народа, белорусского националиста» превратился в слугу коммунистического режима, с гордостью надел буденовку (символ предательства, согласно идейному замыслу повести) и разъезжал по деревням, помогая властям проводить коллективизацию и разбивая каменные жернова, которыми крестьяне мололи для себя муку.

В начале войны Азевичу некуда податься: попытка создать партизанский отряд из таких же, как он, райкомовских работников завершилась неудачей. Приходится Егору скрываться в лесах, изредка выходя к людскому жилью, чтобы попросить еды, и постоянно бояться, что его выдадут фашистам. Совершенно обессилев и тяжело заболев, он забирается на чей-то сеновал. Хозяйка усадьбы узнает его: он когда-то разбил ее жернова. Но она спасает Азевича, и когда, поправившись, тот уходит в лес, в неизвестность, женщина крестит недавнего постояльца. Авторская мысль понятна: будем с богом на своей земле, тогда будем людьми. При желании здесь можно заметить перекличку с концепцией романа «Прокляты и убиты».

Действие повести «Полюби меня, солдатик...» происходит в Австрии в мае 1945 г. Еще звучат одиночные выстрелы, еще можно погибнуть, но конец войны рядом. Молодой лейтенант, белорус Дмитрий Борейко знакомится с землячкой, Франей, служанкой австрийского профессора и его жены. Франя, оставшись сиротой (ее отец был уничтожен советским режимом в конце 1930-х, мать повешена фашистами в 1941 г.), перебралась к родственникам в деревню. Когда туда пришли фашисты, она, чтобы не быть угнанной в Германию, подалась к партизанам. Там к ней начинает приставать начальник караула, а командир отряда Сокол приказывает девушке пробраться в Минск и организовать явочную квартиру. Но Франя не решается рисковать чужими жизнями, не хочет заигрывать с полицаями, чтобы расположитьих к себе, и бежит из отряда.

В итоге – Германия, затем Австрия, семья профессора, где к ней относятся хорошо. Зато среди своих кое-кто считает Франю фашистской служанкой и намекает на долгое разбирательство по возвращении на родину. Дмитрий защищает землячку, рискуя заслужить репутацию «фашистского заступника», однако и он относится к ней с некоторым недоверием.

Наутро советские войска перемещаются на другое место, где встречаются с американцами и бурно отмечают окончание войны. Борейко садится на велосипед и спешит, чтобы увидеться с Франей, однако, войдя в дом, обнаруживает трупы девушки, профессора и его жены. Кто убил, остается неизвестным, да и, по большому счету, неважным. В смертельной схватке сошлись две системы, и любой человек мог оказаться без вины виноватым как перед одной, так и перед другой.

Последняя повесть Вячеслава Кондратьева «Искупить кровью» обращена к событиям конца 1941 г. Паническое отступление частей Красной Армии, бессмысленные жертвы, нелепые и жестокие приказы, предательство, «активность» НКВД, конфликт патриотизма с уголовной моралью и т. д. – составляют содержание этого произведения. Дыхание подлинной войны, суровый натурализм повествования контрастируют не только с духом советской «военной прозы», но и с несравнимо более оптимистическим «Сашкой» самого Кондратьева.

Таким образом, мы видим, что разработка темы Великой Отечественной войны в прозе 1990-х годов отличается расширением поля гласности и проблематики. Ослабление воздействия цензуры позволило писателям перейти к новой правде о войне. И пусть эта правда не всегда является бесспорной, сам факт ее наличия благотворен.

Дата добавления: 2014-01-06